Knock - knock, who cares?

Я снова слышу стук. Это блядский стук. Ровно три четких удара. Совсем как тогда, когда он приполз ко мне. Как той условной ночью, когда он, отчаявшись, пришел, чтобы попросить о помощи, когда он висел на волоске от того, что другие здесь называют абстракцией, а я оттолкнул его. Оттолкнул, потому что иначе бы сдался. А без меня эти идиоты не выживут. Если им нужен кто-то чтобы держать их в тонусе, как я могу им отказать? Я уверен, что в тот миг ему было больно, страшно и одиноко. Но странно, что даже тогда Кауфмо оставался до омерзения вежлив. Всегда бесила и восхищала эта его черта. Я до сих пор не понял, как он нашел в себе силы постучать ко мне как обычно и, не дождавшись ответа, уйти. Он был сильным, терпел боль и глушил ее юмором, пусть и откровенно хуевым, и я уважал его за это, потому что сам стал таким же. Но я скорее позволю Зубл бесконечно душить себя, чем признаюсь в этом кому-то, кроме себя. В дружбе с Кауфмо была своя польза — он мог видеть настоящего Джекса. Неуверенного, боящегося, отчаявшегося Джекса. Парня, уставшего искать выход и ревностно пытающегося оттянуть страшный момент для остальных. Сейчас его нет, и меня окружают идиоты, которые думают, что я им не нужен. Интересно, а что они будут думать, если я вдруг сдамся? Снова стук, но я не позволю себе даже повернуться к двери, хотя это и трудно даётся. Я знаю о правилах цирка — каждый попавший сюда заслужил здесь оказаться. Один артист непременно заменяется другим и как правило это схожие характером люди, однако я хоть убей не могу понять, как добродушный меланхоличный паренёк и циничная и апатичная пизда с полным комплектом матерных выражений могут быть хоть в чем-то схожи. Хотя, никто не знает нас лучше нас самих… Возможно, я ошибался в Кауфи? Возможно, я был плохим другом и недостаточно слушал его?.. — Ты скучаешь по мне… Я мотаю головой и упорно вру. Нет, не скучаю, потому что скучать по кому-то нельзя. Цирк не то место в котором можно привязываться к людям. Я не повторю своей ошибки дважды. Хотя было бы интересно узнать о том, почему Кауфмо и Рагата оказались здесь… Надо бы отгонять эти мысли, но бороться с ними со временем устаешь. Мне тошно противоряться тем, кто я есть… Мне тоже очень страшно. — Поздно бояться, Джекс. Хихикает, говнюк. От его смешка, отдавшегося гулом в стенах комнаты, у меня подкосились ноги, но я не присяду. Нельзя себя жалеть, иначе наша шайка долго не продержится. Иногда Кауфмо спрашивал у меня, что такое абстракция… Я не ответил. Для меня сумасшествие — смерть, а смерть освобождение. И, если ещё минуту назад я переживал, то сейчас не чувствую особого страха, хотя вполне себе возможно что это типичная реакция организма на разрушение. Я вообще впервые чувствую себя настолько спокойным. Мозг болит, но эта боль стала какой-то странно приятной, даже будоражащей. А вот теперь действительно страшно. Я останавливаюсь и прислушиваюсь. Третьего раза ещё не было, а это значит что у меня ещё есть время. На потолке замерцала лампочка. Иногда необходимо было давать самому себе понять, что во мне осталась человечность. Стыдно признавать, но иногда я позволял себе слабость в виде того, что представлял собственные похороны. Ну, знаете, как было бы здорово, если бы кто-то по мне скучал… Если бы кто-то думал обо мне. «Ха, невинный ты идиот!» — я не люблю голос в своей голове, как по мне он слишком резок и груб: «Ты сам всех оттолкнул от себя, помнишь?» Помню прекрасно. И, кажется, это помогает держать их в тонусе. Так что, хотя они и терпеть меня не могут, я тоже приношу пользу, урод… Но хотелось бы, чтобы… Третий стук. Ровно три чётких удара. Лампочка лопнула. Не обращая на это внимания я позволил себе отпустить свое сознание блуждать по тому будущему, которое, возможно, никогда не наступит: как Гэнгл нарисует мой портрет по памяти, как Зубл расплачется, как Рагата и Кингер станут отвлекать друг друга разговорами, а Помни… Слишком уж мало знал ее, чтобы знать, что она будет делать. Но все это будет не в моем случае, и это будет правильно. У меня нет друзей и нет смысла их заводить. Больше не могу собраться. Чувствую, как немеют ноги и руки. Упал на колени, уткнувшись в зеркало лбом так сильно, что оно пошло трещинами, но не чувствую боли. Значит я был прав, абстракция — своего рода смерть. Я разрешил себе расплакаться. Возможно, впервые и в последний раз в жизни. Тело по ощущениям стало легче. В животе поселилась приятная щекотка, кажется, это называется «бабочками». Мозгу стало приятно, ибо больше я не способен думать. Я стал свободен. Это закончилось для меня. На ватных ногах, не чувствуя собственного тела я открываю дверь и слабо улыбаюсь, потому что он пришел. Тот, кому есть до меня дело.