сны из небылиц

ты

будешь гореть в раю

если тебе это не пели

можно я спою

Первое, что он смотрит — это чёрно-белый фильм, что-то там про сокола. Спойлер: с птицами в картине так себе. Он приходит не к самому началу, но это ничуть не мешает наслаждаться просмотром. Герои ищут, любят, стреляют и ненавидят — всё так просто в мире людей, так просто, вечно и некрасиво. На следующий день снова показывают черно-белое кино, но лица на экране в этот раз совсем другие, не европейцы, а японцы теперь что-то ищут и кого-то ненавидят. Махито решает, что ему не нравится чёрно-белое кино. Оно совсем-совсем не похоже на жизнь вокруг. Его раздражает отсутствие цвета, будто от этого вранье кинематографа становится ярче, подсвеченное резкой светотенью. Жалюзи режут свет на куски, и полосы ложатся на всё вокруг. Чёрный и белый. Потом он выясняет: это называется «фестиваль нуарного кино». То есть, во-первых, это жанр такой, а во-вторых, в этом кинотеатре есть и нормальные фильмы. Он пока не знает, что именно для него — нормальные фильмы, но намеревается выяснить. А потом этот школьник, Дзюнпэй. — Ты тоже любишь хорроры? — спрашивает он, и Махито пожимает плечами. Вопросы любви такие сложные, когда их поднимают в фильмах, а в жизни, вот, можно любить кино, а не какую-то женщину или, там, родину. — Возможно. — Школьник забавный, он глядит из-под чёлки, и в глазах его прячется отражение объектива кинокамеры. Что он видит, когда смотрит на экран? — А почему любишь их ты? — Не знаю. — Дзюнпэй явно смущён. Для того, чтоб это понять, не нужно быть знатоком человеческих эмоций, достаточно просто посмотреть несколько фильмов. Его реакция яркая и ничем не отличается от того, что выжимают из себя актёры. Кто кого копирует? Почему люди реагируют так похоже? Махито не знает. Люди как материал для работы забавляют его, но в то же время он чувствует, что, глядя на экран, перенимает некоторые их черты. Наверное, поэтому смотрит хорроры он, проклятие, — они высвечивают самое яркое и в то же время самое тёмное. Что видит там человек, которому и так страшно жить? — Нет, знаешь, просто не хочешь говорить, — улыбается он в спину Дзюнпея, пока тот шуршит у видеопроигрывателя. Дзюнпэй вздрагивает. — Ты мне не доверяешь? — Нет, что ты! — тот оборачивается, и лицо его делается совсем уж несчастным. — Я, скорее, не могу сформулировать. Всё, что бы я ни попытался сказать, выходит глупым. — Ну хорошо. — Махито разваливается на диване и вытягивает ноги. — Что ты там ищешь? Дзюнпэй показывает ему два диска: на обоих одинаковое название, отличаются только постеры, выбранные для обложки. — Ну и что я должен сделать? — Выбрать фильм. — Дзюнпэй склоняет голову к плечу. — Один из них японский, второй — американский. Сюжет у них один, да и режиссёр тоже. — И что, сильно отличаются? — хмыкает Махито. — Ну, — тянет Дзюнпэй. — Не знаю. Считается, что они очень похожи, даже локации для съёмок ремейка почти повторяют места съёмок оригинала. — Считается, ага. — Махито морщится в ответ. Никто не говорит прямо, ни в жизни, ни в кино, но у персонажей на экране для этого обычно бывают более веские поводы, чем страх высказать своё мнение насчёт фильмов. — А ты как думаешь? Дзюнпэй улыбается краем рта. Получается у него плохо, но он и не в кино. — Думаю, что они разные. Посмотрим японский? Махито всё равно. Фильм называется «Проклятие» и нравится ему, в общем, как и остальные. Да что они знают про проклятия? Это не напыщенное всезнание, это и правда вопрос. Что они знают про проклятия, что проклятия знают про них, людей. Где проходит эта тонкая грань? Другие проклятия не выглядят как люди, им легче проводить эту границу. Махито понимает различия, но души, которые он может ощущать, имеют этих различий слишком мало, чтоб принимать погрешности во внимание. Когда они смотрят следующий фильм (у которого тоже есть две версии, и он снова просит Дзюнпея сделать выбор), Махито замечает, что при общей форме реакции на внешние раздражители, люди воспринимают эти раздражители по-разному. Это ощущается потрясающе. Мир, состоящий из ненависти и страха, производит всё новые и новые формы ненависти и страха. Когда люди боятся, они кричат, замирают, бьют или бегут. Только вот страх у них вызывают совершенно разные вещи. Дзюнпэй старается не выдать свой, когда смотрит на женщину, остающуюся вместе с проклятым духом для того, чтобы спасти свою дочь. Но для Махито это очевидно, он буквально чувствует страх, как чувствует запахи или вкусы. Это ощущение невозможно описать тем, кто никогда подобного не испытывал. — Это не страшный фильм, — говорит он Дзюнпею, чтоб вырвать его из раздумий. Тот вздрагивает и потирает щеку. — Для меня — страшный, — глухо отвечает тот. Это забавно — бояться духа маленькой девочки. Фильм и правда не страшный, особенно после других из коллекции Дзюнпея. Не то чтоб они пугали Махито, но он способен логически вычислить общую закономерность того, как работает транслируемый с экрана страх. — Ты что, боишься призраков? — смеётся Махито и толкает Дзюнпея в плечо. Ему нравится касаться, тыкать, хватать — Дзюнпэй всегда реагирует, его брови взлетают вверх, глаза расширяются, учащается пульс. Он боится и искренне удивляется, что за касанием не следует боль и никто не пытается его испугать. Он и сейчас дергается, и в отсветах экрана с титрами Махито видит, практически чует, что у него намокли глаза. Бей, замри, беги. Кричи и плачь. — Я не боюсь призраков, — почти огрызается Дзюнпэй. Надо же. — А что тогда? — Махито в кои-то веки и правда интересно. — Ничего. Дзюнпэй не настроен на разговор, но Махито знает, о, он всегда знает, что нужно сказать. — Что же, ты не считаешь меня достойным доверия? — спрашивает он и скорбно сводит брови. Надо будет потренироваться перед зеркалом. Но Дзюнпею, кажется, хватает и этой несчастной симуляции страха недоверия. Он глядит прямо в глаза, и Махито убеждается — глаза у него мокрые, большие, в них снова отражается и экран, и проектор. Люди странные существа. Умудряются одновременно жить и как режиссеры, и как операторы, и как зрители. Бесконечный киносеанс. Ну и дурость. Махито смотрит и грызёт попкорн. — Нет, нет, — практически пищит Дзюнпэй. Слабовато, ну да ладно. Не Голливуд чай. — Мне стыдно. — Тебе всё стыдно, — отвечает ему Махито и сжимает плечо. Касание всегда возвращает в реальность, неважно, какова эта реальность. — Но мне ты можешь говорить что угодно, помнишь? Я не такой, как эти уроды из твоей школы. Дзюнпэй молчит. — Говори, — почти приказывает Махито, зная, что ничего этим не испортит, потому что портить тут нечего. Силки давно затянулись, жертва попалась в браконьерский узел. Джонни не взял ружьё. — Это хороший фильм, он… — Дзюнпэй запинается, но, глянув в глаза Махито, всё-таки продолжает: — Я не боюсь призраков. Я боюсь того, что никто ради меня не останется в проклятом доме. Скорее, оставит меня там. — Даже твоя мама? Ты же её так любишь. — Махито выключает телевизор, где титры давно уже подошли к концу. Они замирают в темноте пустого экрана. Скоро он поглотит их всех. Дзюнпэй отворачивается, сутулится. Его лопатки под футболкой двигаются, мелко вздрагивая, но никаких звуков не доносится. Немое кино с цветом. — Я, — говорит Махито, — остался бы за тебя в проклятом доме. И Дзюнпея, конечно, отпускает. Хорошо иметь рядом человека, который действует согласно сценарию. Махито не говорит о том, что нет дома более проклятого, чем тот, где находится он сам. Это останется для сцены после титров.