Богатство на краю земли

      В небольшой квартире в районе Ямато нашлось место алтарю предков. У Тосёдан больные колени — болезнь, передавшаяся по наследству от бабушки, поэтому, молясь, она всегда садилась на подушку-дзабутон. Вместо подушки в этот раз она использовала мягкий ковер цвета осенней листвы. Ковер издалека напоминал пожелтевшую траву. Тосёдан нравилась эта аналогия: пожухлые листья, готовящиеся к переходу в другой мир, прямо перед алтарем мертвецов. Садясь, она ожидала услышать хруст листьев и сильно расстраивалась, что единственным звуком, нарушающим тишину комнаты, были настольные часы.       Тик-так. Тик-так.       Три месяца назад, прямо накануне белого дня, старшая сестра Тосёдан покончила с собой — прыгнула в водосборник Тамагава. Родители вздыхали: «Это чтение Дадзая Осаму в возрасте четырнадцати лет так на нее повлияло…» А Тосёдан была уверена, что в человеке заложен ген самоубийства. Рядом с сестрой всегда возникало ощущение скоротечности жизни. Не своей собственной и жизни в целом. Только ощущение скоротечности жизни Рёги. Она ускользала от мира и от людей с каждым пережитым годом. Она была такой сюрреалистично умной, как призрак Эйнштейна. Почему она перед смертью решила дать мужчине надежду на то, что станет его женой? Этого Тосёдан понять не могла. В конце концов, ее воображение было поверхностным, а ум — коротким, как говорили учителя в средней школе, поэтому, как бы она не тужилась, мотивы сестры оставались для нее тайной.       Ее жених места себе не находил. Он был хорошим, винил себя, мол, не заметил тени страдания на вечно улыбающемся лице Рёги… Какой глупенький. Рёги не страдала ни минуту своей жизни. Она покончила с собой от тяжести переполняющего ее счастья. Никто на целом свете не мог понять восторженного характера Рёги — и в этом была ее трагедия. Ее жених от горя напился в клубе, пришел посреди ночи к Тосёдан и поцеловал ее — его мокрые от слез щеки коснулись ее сухих. Не разжимая объятий, она дотащила его до кухни, бросила на пол, выдвинула ящик и, сев на корточки, приставила к его горлу нож.       Пригрозила: «Ты порочишь память моей сестры. Если сейчас же не уберешься — видит бог — я тебя убью. Мне терять нечего. У меня нет семейного бизнеса».       Парень закатил глаза: «Кто о чем, а ты о бизнесе. Выходи за меня вместо сестры, а? Хорошо заживём… Если у нас с тобой родятся дети, они будут ее племянниками… Она будет несказанно рада, что ты стала матерью. Однажды она рассказывала, как в детстве трясла тебя за плечи и говорила: «Тосэй-чан, я прощу тебе все, кроме лесбийства. Я понимаю, что соблазн поцеловать девочку бывает у всех, даже у отцов, но больше никогда не смей обжиматься с девчонкой, понятно?! Если ты станешь розовой, я от тебя отвернусь и настрою против тебя родню! Я даже заплачу кому-нибудь, чтобы тебя изнасиловали и доплачу, если ты забеременеешь после этого». Это правда? Ты в детстве насильно перецеловала всех девчонок во дворе?»       «Правда. Но мне было всего шесть. Мне было любопытно, что такое поцелуи, а мальчиков я боялась. И стоило поднимать такую панику? Что до твоего предложения… Ты настолько в отчаянии, что готов довольствоваться малым? Заменой твоей дорогой Рёги?»       «Ты всегда завидовала сестре. В отличие от тебя, она умела находить общий язык с людьми. В каком-то смысле ее смерть открыла перед тобой возможности. Прежде, чем отказаться, подумай о том, что упускаешь: ты получишь и бывшего своей сестры, и миллионы йен… Я бы на твоем месте принял столь щедрое предложение. Оно ведь не повторится».       «Ты не понимаешь. Я мечтаю о богатстве на краю земли. Проваливай».       «Ты шлюха. Такая же глупая, как твоя сестра».       «Ты тоже шлюха. Заметь: о богатстве мечтаю я, но продался деньгам ты, а не наоборот».       Кряхтя, он поднялся с пола, припал к ней в жадном поцелуе, на который она ответила с не меньшей страстью. Они занялись любовью, и Тосёдан крепко, до боли сжимала рукоятку ножа: нож дарил ей пьянящее чувство власти над жизнью и смертью. Горе-женишок не боялся ее, да и вообще никого и ничего — только лишиться своего наследства. Именно поэтому он был жалок в своем поклонении деньгам. Он был слишком к ним привязан и позволил себе стать рабом капитала.       Тосёдан же хотела стать богатой для себя, а не для других. Жизнь с ним стала бы для нее бременем: посещение светских мероприятий, демонстративные пожертвования в фонды сироток или престарелых, организация званных ужинов… Короче говоря, богатые люди тратились больше для других, чем для себя. Большая часть их капитала уходила на поддержание образа независимого и купающегося в роскоши человека. Это так утомительно и наводило на Тосёдан скуку. Она хотела иметь деньги даже не для того, чтобы их тратить. Просто с деньгами было спокойнее. Иметь много денег все равно что иметь большую любящую семью. Тепло и уютно. Но нельзя позволять им управлять своей жизнью. Даже если их беспокойство обусловлено любовью.       Проснулась Тосёдан с синяками на бедрах, отрезанной прядью иссиня-черных волос и солидной пачкой наличных, перевязанной резинкой для волос. На деньгах — розовый стикер с надписью: «На аборт».       «Какой же ты, мать твою, сентиментальный». Тем же утром она потратила все деньги на стрижку, сорок банок пива марки Sapporo и чулки в сеточку. Она давно хотела такие купить и прийти в них на работу — посмотреть, на какую секунду при виде нее начальник выгонит ее из офиса, назвав проституткой. Пусть она хромала и уступала в красоте сестре, но ножки у нее были просто загляденье.       Какая-нибудь гордячка (считай: тупица) могла бы брезгливо выбросить эти деньги, потому что они грязные. Тосёдан считала, что понятие чистые и грязные деньги относительно и неизбежно вызывает встречный вопрос: «Что можно считать грязью, а что чистотой?» Но это уже была философия, а философствовать Тосёдан ленилась. Деньги есть деньги. Важно не то, как они были добыты, а то, как они будут потрачены.       В пятницу, прогуляв последнюю пару, Тосёдан отправилась навестить родителей — они специально купили ей квартиру в районе Ямато, чтобы держать на коротком поводке. Не расстраивать же их ожидания. Они потеряли старшую дочь — теперь боялись за младшую. В конце концов, не одна Рёги читала прозу Дадзая Осаму.       Правда, по пути в отчий дом Тосёдан рано вышла из автобуса и заблудилась. Чулки в сетку порвались, пришлось снять их и выбросить в водный канал. Мягкие губы холодила металлическая горечь. Банка пива впервые не утешала. Интересно, Рёги падала в воду так же, как и эти чулки? Ненужные слезы оросили щеки. Тосёдан всхлипнула и утерла сопли рукавом пиджака.       Её плечи крупно вздрогнули — почти что подпрыгнули — от чужого касания. Запах мужского одеколона накрыл, как облако ядовитого газа. Из опаски задохнуться и истечь кровью Тосёдан задержала дыхание. Какая-то незапланированная газовая атака в этот и без того скверный день.       Похоже, ее реакция позабавила мужчину. За его голосом, как тень, следовала хрипотца разных тональностей: то флирт, то угроза. Он спросил, не изнасиловали ли её. Она, пожав плечами, ответила: я бы не стала плакать из-за такой ерунды. Да и вообще — что изнасилование тела? Гораздо страшнее, когда насилуют душу.       Мужчина недобро улыбнулся, мол, мы все изнасилованы жизнью, но не все из-за этого трагически выбрасывают чулки в канал.       А! — догадалась Тосёдан, хлопнув себя ладошкой по лбу. Звук был такой, словно она прихлопнула комара. — Так вы из этих… ну, как же их, этих…       Этих? — заинтересовался мужчина, хитро, по-кошачьи сузив фиолетовые глаза.       Ну, борцов за экологию… клянусь, я бы нырнула за этими треклятыми чулками во имя справедливого отношения к природе, но, боюсь, я не умею плавать.       Для человека, не умеющего плавать, вы слишком самоуверенны.       Не путайте самоуверенность с отчаянием.       Тосёдан до побеления костяшек сжала в кулак свободную руку. Только бы незнакомец не спросил о том, что её довело до отчаяния в столь юном возрасте. Она не была в настроении отвечать на расспросы о личном. Мужчина смилостивился над ней и всего-навсего пригласил поужинать в ресторан.       «Прямо сейчас?»       «Боюсь, в другой день у меня может не найтись свободной минуты».       «Фи, какой вы занятой. А время пообижаться на судьбу-злодейку хоть есть?»       «Обижаете», — фыркнул он.       Тосёдан допила пиво и белозубо улыбнулась. Она искренне оценила каламбур.       На вывеску Тосёдан посмотрела уже после ужина. Это оказался ресторан итальянской кухни La Strada. Мужчина, по-хозяйски устроившись в кресле, заказал филе из белой рыбы и представился. Тосёдан нерешительно выбрала ризотто с шампиньонами и пробормотала свое имя в раскрытое меню, но Изана, кажется, услышал. Она не увлекалась европейской кухней, поэтому растерялась. А вот Рёги не боялась пробовать что-то новое. Если бы она была здесь, то заказала бы несколько аппетитных блюд и попробовала их все, пообещав себе вернуться. Впрочем, Рёги и так здесь — она всегда невесомым призраком парит над обыденностью. Её обжигающий взгляд Тосёдан чувствует на своём затылке, и вдоль позвоночника у неё бегут мурашки.       Когда заказ принесли, Тосёдан, неприлично перегибаясь через стол и заглядывая в тарелку к Изане, полюбопытствовала:       — Вы любите рыбу?       — Люблю, — подтвердил Изана, наблюдая за ней с характерной беззлобной насмешкой — так родитель забавляется шалостям ребёнка, но не поощряет их. Изана подцепил палочкой кусочек рыбы и поднёс на уровень рта собеседницы: — Хотите?       — Нет, — сморщилась Тосёдан и, расправив складки на бордовом платье, села обратно. В этом ресторане ей некомфортно. Она чувствует глаза за спиной, над головой и даже между ног. И хотя это ощущение ценно хотя бы в связи со своей нетипичностью, всё-таки его прекращение успокоило бы.       После непродолжительной паузы Изана продолжил:       — У меня дома несколько аквариумов с тропическими рыбками. Я содержу их лет с пятнадцати. Их присутствие меня странно успокаивает. Я могу смотреть на них часами.       — Вы извращенец, да? — сочувственно уточнила Тосёдан.       Изана подавился.       — С чего такие выводы?       — Что значит «с чего»? — Тосёдан возмущённо всплеснула руками. — Любить и содержать и любить и пожирать. Вы не видите в этом противоречия? Это все равно если бы я слопала своего домашнего кота. Если бы у меня был, конечно, кот. Но вы поняли.       Он рассмеялся.       — Впервые слышу точку зрения, запрещающую хозяевам рыб лакомиться ими же.       — Ну и очень странно, что моё мнение не введено на законодательством уровне. Это не я поехавшая, а весь наш мир.       — Ну, хорошо, юный реформатор. Если бы вы были влиятельным членом парламента, то какое бы наказание вы ввели за поедание рыб?       — Хм. Первый раз — штраф пятьсот йен, а второй… — Тосёдан выдержала театральную паузу, — нужно отрубить палец и скормить его правонарушителю. Можно приготовить по его усмотрению, разумеется.       — Довольно жестоко.       — Они это заслужили!       — Они? То есть, полагаю, я в их числе?       — Кхм, да. Вы тоже. Но на первый раз простительно.       — Но ведь я не первый год являюсь хозяином рыбок и не в первый раз их пожираю, как вы выразились.       — Да что вы мне голову морочите!       — Даже не начинал, — Изана снисходительно кивнул и жестом отозвал официанта, направляющегося к ним. Сейчас неподходящий момент. — Душенька, а вы когда-нибудь видели, как человеку отрезают палец?       — Только в фильмах про якудза.       — Вот как, — он подпер щеку ладонью. — Это хорошо. Вас интересуют якудза?       — Время от времени, — Тосёдан задумчиво пожала плечами. — Сложно найти человека, который совсем бы не интересовался якудза.       — Нет, такие люди есть.       — И кто же?       — Сами якудза.       — Ха-ха, логично. Если ты часть преступного мира, он для тебя перестаёт быть загадкой и превращается в рутину.       — Именно так.       Порция Изана не внушала уважения. Он даже не доел, а только смотрел на Тосёдан. Вернее так: поедал её глазами. И он этого молчаливого поглощения у неё самой разыгрался аппетит. Она не так давно лишилась девственности и поняла, что могла бы сделать это снова с Изаной. И даже пожалела, что не девственница. Но прежде всего нужно было разрешить одно опасение.       — Если мы срочно не переменим тему, то я заподозрю вас, господин Изана, в преступной деятельности.       — Может, я хочу, чтобы вы меня заподозрили.       — Зачем?       — Чтобы дать вам шанс уйти.       — Господин… — взмолилась Тосёдан и подняла руки над головой. — Мне всего лишь двадцать один. Ешьте ваших рыбок сколько захотите. Я больше не буду вам угрожать.       Он едва не закатил глаза. Это кто тут кому ещё угрожает?       — Милая, вы, кажется, меня неправильно поняли. Вы мне нравитесь. У меня к вам вполне определённое предложение.       — А, ну, так бы сразу и сказали… — Тосёдан облегченно опустила руки, а то уже устала их держать, — надо было жути навести?       — Прошу прощения. Издержки профессии.       — Профессии, ага. Вы профессионал по отрубанию пальцев?       — Скорее по наблюдению.       — А мне вы отрежете пальцы?       — Я бы предпочёл зацеловать вас до смерти.       Могло бы быть романтично, если не было так горько и комично одновременно.       — Я ведь все ещё могу уйти? — уточнила Тосёдан. Она начала догадываться, что они пришли в этот ресторан не случайно.       — Можете.       — Как далеко?       — Как только пожелаете. Но вы испытываете моё терпение.       — Я бы хотела посмотреть с вами на рыбок.       — С удовольствием расскажу тому, кого люблю, о том, что люблю.       — Вы рановато заговорили о любви. Или это тоже издержки профессии?       — Боюсь, что так. Наметан глаз.       — На мертвецов или на шлюх?       — Одно другому не мешает.       Изана ее пугал, но она все же последовала за ним из любопытства и искушения. Каково это — трахаться с мафиози?

***

      Понять Изану было просто, если преодолеть страх и темное влечение к нему — он хотел быть понятым. Он был замкнут в своём одиночестве, но не самодостаточен: его грела надежда на духовную близость с другими людьми. Он хотел быть любимым больше, чем любить — этим он походил на капризного эгоцентричного ребёнка, который далек от понимания, что для того, чтобы получать, нужно отдавать — и делать это первым, а не вторым, «с барского плеча». Мужчинам он не доверял, а у женщин искал материнской ласки, которую, очевидно, не получил в детстве и не мог дать сам себе. Тосёдан верила, что в каждом человеке есть мужское и женское начало и тот, кто ненавидит в себе противоположный пол, обречён на духовное нищебродство и вечное чувство смятения, зависимости от зависимости другого.       Идея, конечно, не принадлежит Тосёдан. Идея древняя, как мир. Но Тосёдан дошла до неё самостоятельно. Первое озарение — в детстве. Перецеловав всех девчонок во дворе, она столкнулась не только с реакцией отвержения, но и чисто мужским похотливым удовольствием. Не раз Тосёдан видела чисто мужскую порочность именно в женщинах.       Это привлекало ее в Изане — он был мужчиной и мальчиком одновременно, но в нем не было ничего женского, и его желание женской любви было обусловлено желанием воссоединиться с «высшим я», обрести целостность, форму. Презирая одиночество, он был бесконечно одинок. Вступая с ним в отношения, Тосёдан знала, что он ее старше, умнее, за плечами у него — сотни неудачных романов. «Разбитое сердце» — до слез вульгарная формулировка, но у Изаны сердце было именно разбито, и это-то свое сердце он нёс с собой каждый день: оно разбилось ещё в подростковые годы, и осколки продолжали впиваться в грудь, жалить мысли, портить и без того черную кровь. Внутри него вечно что-то кровоточило, что-то рыдало, скрипело, жаждало смерти и в то же время вгрызалось в жизнь.       В тот вечер Изана больше целовал ее, чем рассказывал о тропических рыбках — он, между прочим, многое о них знал, и это казалось Тосёдан правильным. Если говорить об ассоциациях, то Изана был морским существом — в нем было что-то стихийное, водянистое… Целовать его все равно что целовать облако. Первое впечатление не обмануло: Изана обволакивал тех, кого впускал в свое личное пространство.       Коттедж, в котором он жил, располагался за городом, настолько уединенно, насколько возможно. Тосёдан нравилось выходить на балкон и курить, а Изане нравилось, когда она надевала его рубашки. Рубашек у него было много, но все они были чёрные. Тосёдан предпочитала белый. По коттеджу она ходила босиком, поэтому замерзала. Мама часто звонила и ругала за то, что единственная дочь их совсем не навещает. Тосёдан уволилась с работы и была на грани отчисления. Изана требовал все ее время и внимание. Если соглашаешься любить его, соглашаешься и быть его вещью — он другую любовь не понимает и не принимает, другой любви, жертвенной или равноправной, он не научен. Тосёдан будто всю жизнь ждала, когда же на её слабую волю кто-нибудь накинет поводок. Многие пытались, но закрепить на шее не получалось — она, заскучав, убегала. С Изаной все вышло как-то само самой. Она была счастлива быть в его власти.       Присоединившись к ней на балконе как-то раз, он отчитал:       — Ты куришь больше, чем я. Не боишься, что зубы пожелтеют?       — Ну пожелтеют, и пусть; ты меня что, за зубы любишь, что ли?       Изана выдернул из ее рук сигарету и, потушив о керамические перила, выбросил во двор, на каменную дорожку. Очевидно, он был в плохом настроении — в любое другое время ситуация ограничилась бы шуткой.       — Что, неудачи в мафиозных делах? — больше любопытство, чем сопричастность с его настроением.       Изана прошел в комнату и упёр сжатые до побеления костяшек кулаки в стол из темного дубового дерева. Желваки проступили на его скулах, грудь тяжело вздымалась, ноздри гневно вздувались и раздувались, как волны.       — Ошибка — то же самое, что опыт, — басистым, процеженным злостью голосом сказал он больше себе, чем Тосёдан. — Нужно принимать неудачи… со смирением. Но смирение — это ещё не проигрыш. И совершенно точно не конец.       — Ты говоришь правильные вещи, — она со спины обняла его, — но это точно больше, чем слова? Ведь ты рассержен. Может, это связано с твоим неумением отпускать прошлое?       — Может.       Изана никогда не делился с ней подробностями, да и она не проявляла интерес к кухне преступного мира.       Зато Тосёдан знала кое-что личное. В кабинете Изаны, на рабочем столе, стояло несколько фотографий в рамках: на одной из них был изображён старший брат Изаны, его авторитет — Шиничиро Сано, на другой — младшая сестра, погибшая от его рук, а на третьей — Какуче. Изана дорожил подчинённым даже если это не показывал. Он никогда не произносил этих слов, но вместо языка Изаны говорило его сердце: он раскаивался в убийстве сестры и, быть может, во всей своей дальнейшей жизни. Не сумев примириться с прошлым, он, очевидно, по сей день, даже перешагнув рубеж в тридцать лет, не избавился от привычки воспринимать все в штыки. Как бы он не признавал важность смирения, научиться ему он не способен.       Мнительность — второе качество людей, не умеющих отпускать прошлое, после любопытства. Тосёдан не настолько не уважала себя, чтобы не закончить университет. После удачно закрытой сессии одногруппники пригласили ее отметить в бар. Она, разумеется, согласилась, но получила отпор в лице Изаны:       — Там будут парни?       — А что, думаешь, я горю желанием переспать с кем-то кроме тебя?       — Высокий градус повышает и возможность измены.       — Эй! Откуда столько подозрительности? Ты ведь еще не достиг возраста Христа. Но даже когда достигнешь, Христом не станешь.       — Похуй… — Изана взъерошил волосы: вопросы религии его раздражали, но не потому, что он не верил, а потому, что не соответствовал.       Тосёдан осталась дома, утешая себя тем, что сбережет здоровье. Она и так пьет неприлично много пива; если добавить к этому компанию — не факт, что вернётся живой. На первом курсе они с подругой выпили столько, что весь следующий день блевали кровью. Тосёдан-то дома отлеживалась, а подруга работала, и в перерывах между толпами покупателей (это было в канун рождества!) бегала блевать в подсобку.       А ночью Тосёдан приснился сон. Очень странный сон. Он ее не напугал, а огорчил: она не была уверена, что это просто выкидыш воображения. Что, если это похороненное, загубленное и задушенное воспоминание? Восьмилетняя Рёги, одетая в белую кружевную ночнушку, ёрзала на коленях мужчины; его волосатые руки ощупывали её крохотные детские грудки; этот мужчина — их отец. Рёги походила на ангела, а отец на дьявола.       Проснулась Тосёдан в холодном полу, неверяще потирая кулаками глаза. Спускаясь по лестнице, она набрала номер матери. Мама с первой же секунды стала её отчитывать, но Тосёдан отрезала её причитания вопросом:       — Мам, а папа насиловал Рёги?        Ответив: «Что за бред ты несешь?!» мама могла оправдать себя. И тогда Тосёдан её бы простила. Но после секундного го молчания мама сбросила трубку. Тосёдан ощутила замогильный холодок на загривке. Она обернулась и увидела призрак Рёги. Она не запнулась. Рёги её подтолкнула. Она совершенно точно не желала младшей сестре зла. Напротив, она хотела с ней воссоединиться.       Тосёдан кубарем полетела с лестницы.

***

      В последнее время Изану беспокоило, что Тосёдан не отчислилась. Ситуация двойственная: с одной стороны, образование важно, с другой — оно гарантирует Тосёдан некоторую самостоятельность. Самостоятельность своих подчиненных Изана вырывал с корнем. Его женщина — то же, что подчинённый: она должна его слушаться беспрекословно. В конце концов, он сам заменит ей образование. Друзей. Воздух.       В палате триста восемнадцать ее нет. У Изаны подкашиваются ноги; преувеличения, и так свойственные его экспрессивному уму, нахлестывают волной преждевременной паники: не в себе он подбегает к окну и видит, что Тосёдан никуда не сбежала, она на территории больницы — сидит на скамейке и читает книгу.       Его сердце пропустило удар. Первая мысль, корень его страха: она, как и мать, меня бросила? Она поняла, что я недостоин ее. Недостоин жизни. И привычная, выученная злость, желание отомстить: она расплатится за то, что посмела отвергнуть меня. Неуверенность и недолюбленность Изаны управляла им.       Добравшись до неё, он встаёт перед ней на колени — скрытое, неосознанное желание ублажить, подольститься, вызвать жалость:       — Ты играешь со мной. Зная, что я приду, тебе следовало дожидаться меня в палате. Я перепугался, не увидев тебя там.       — И все же ты нашел меня, — Тосёдан отложила книгу и строго взглянула на мужчину.       — А ты бы этого не хотела?       — Что за глупости?       — Беспокойство о тебе — глупость?       — Да, очень большая глупость, ведь со мной ничего не случится.       — Скажи это своим костылям.       Тосёдан стыдливо отвела взгляд. Замечание было резонным. Она и так хромала, а теперь, вот — костыли.       — Это просто случайность.       — Я в этом не уверен.       — Ты ни в чем не уверен, но больше всего — в себе. Там, где ты ищешь бунт, нет ничего, кроме смирения. Я дожидалась тебя здесь, не пытаясь вырваться на свободу. Моя свобода в несвободе. Ты думаешь, что клетка здесь, — Тосёдан стучит по своему лбу, — но у тебя есть персональный аквариум, и он здесь, — потом она кладет руку на его сердце, и у неё дух захватывает от ощущения ранимости и стойкости Изаны. Слабость может перерасти в силу, именно поэтому слабые люди имеют право на жизнь. Изана был выходцем из страны слабости.       Ее слова звучали логично. К сожалению, Изаной двигали эмоции, а не чувства. Он взял ее за руку. Какие тонкие запястья. Сломать или поцеловать? Ни то, ни другое. Он с отвращением разжал ее руку — это было отвращение к самому себе. Не ждёт же она, что он начнёт доверять ей? И все же его посещает идея. Снизу вверх он смотрит на Тосёдан с надеждой.       — Покажи мне, что для тебя — богатство на краю земли.       Тосёдан улыбается так, словно знает какой-то секрет. Она перемещает его шершавую ладонь на свой живот.       — Мы уже богаты. На краю земли.       Неужели?..