We men are wretched things

      Тенакс никогда раньше не оказывался в таком положении.       Под действием маковой настойки, с пробитой ногой и с самой раздражающей женщиной, на которую он когда-либо обращал внимание, заботящейся о нём. Он мог слышать сквозь закрытые двери, как она разговаривает с дочерью. «Рим? Рим! Ты хочешь остаться в Риме вместо того, чтобы вернуться к своей матери, брату и сестре?» — Кала была зла. Он слышал это в её голосе. Он представлял её волосы подвязанными в узел и лежащими на плечах, ссутуленных до подбородка. Он мог представить её руки хватающимися за одежду дочери в попытках остановить Ору от её решения.       «Мама, пожалуйста. Я не хочу возвращаться домой и работать в твоей лавке!» «Это ответственность старшей перед семьёй! Нашей семьёй! Твоей семьёй!»       Ору и Калу наверняка было слышно на улице. Стены, быть может, и толстые, но окна открыты. Кала начала оставлять их открытыми почти сразу после того, как выкупила дочь. И хотя сначала Тенаксу это не понравилось (все могли заглядывать внутрь), он нашёл это успокаивающим. То, как он мог слышать птиц, чувствовать ветер и видеть детей, видеть детей, о которых он заботился, резвящимися, как им и положено.       Хлопок входной двери вернул Тенакса из его мыслей и заставил посмотреть на двери комнаты, когда те распахнулись. Лёгкие шаги Калы всегда удивляли его — он никогда не слышал её походку. И всё же, вот она. В своём платье в пол, легко менявшемся в случае беды. Она выглядела молодой — в расцвете сил, как будто она не видела смерти и не рожала детей. Если бы не было правдой то, что он использовал как шпионку её вторую дочь, он бы не поверил в это. Он не был лично знаком с Кваме, но достаточно слышал о нём на улицах. Он побеждает на арене — если он продолжит в том же духе, у него будут более сложные противники, но больше свободы. Тенакс позаботился, чтобы Кала увидела его перед его первым боем с Фламма, но сам не успел рассмотреть его как следует.       — Я проиграла Ору Риму. Прошу, прости за крики.             — Это в духе Рима, — Тенакс улыбается. — Рим привлекает людей для господ, а мы, господа, жалкие создания.       Тенакс любит Рим. Любит улицу, на которой живёт, любит свою таверну, любит детей, которым помогает расти. Феликс был его любимчиком. Рыжий, кудрявый мальчишка, напоминавший его самого. Урс убил его, и Тенакс лишит его головы за это. Ника, его сестра, заходила чаще. Кала любила всех детей, но после смерти Феликса она привязалась к Нике. Ника искала материнскую фигуру и нашла её.       Кала покачала головой и подошла с его стороны с чашкой в руках.       — Ночная маковая настойка. Сегодня ставки прошли хорошо, и Руф…       Тенакс пропустил её болтовню мимо ушей и просто уставился на неё. У неё были карие глаза, достаточно тёмные, чтобы принять их за чёрные. Сейчас её волосы были подняты, а не привычно завязаны, более похоже на пучок с ниспадающими прядями. Она говорила, а он восторгался ей. Какой безжалостной она была, когда ей было это нужно. Как она сражалась за свободу своей дочери денно и нощно, пока Ора не оказалась свободна. Но даже после этого она не ушла. Она осталась и работала ещё усерднее, и чем больше она была рядом, тем страннее он себя чувствовал.       Перед тем, как Урс сломал ему ногу, был момент, в который, он думал, они могут пересечь черту. Черту, которую начальник и подчинённый могут пересечь, только если они работают в борделе. Она выглядела красивой тогда. В своём ночном платье, пившая вино за одним столом с ним. Клавдии нигде не было видно, Ора бродила по улицам Рима, а он сидел на стуле, раненый. Его золотая команда всё ещё была под угрозой, и Кала упомянула, насколько приятно быть от крови патрициев. Он хотел этого, правда хотел. Он хотел поцеловать её в этот момент. Она остановила это даже до того, как всё произошло, сказав «возможно» и уйдя к своей двери, а не к дверям его комнаты.       Тенакс тряхнул головой.       — … а дети в одной из квартир, в целости и сохранности, под присмотром.       Он понятия не имел, о чём думал. Он был не в себе и от прошлой маковой настойки, а та, что Кала только что принесла ему, делала всё хуже.       Он думал мысли, которые никогда не пришли бы к нему, будь он трезв. Он был в боли и бреду. Но когда Кала назвала его по имени…       — Тенакс?..       … он медленно перевёл взгляд на неё. Мак подействовал на него, и всё, о чём он мог думать, это как красива она была. Почему никто не женился на ней? Было так потому, что она родила детей от погибшего мужа? Он смотрел на это сквозь пальцы. Ему всё равно на чужую порочность или невинность. Он переживал лишь о Клавдии, Скорпе, детях и о Кале. Когда это произошло? Так было только из-за мака или это взаправду его чувства? Его ничем не сглаженные чувства, каких не было с тех самых пор, как они с Урсом убили своего хозяина.       Кала выглядит встревоженной. Она прищуривается и садится на кровать, её рука покоится на его здоровой ноге. Он почувствовал, как по телу пробежали мурашки, и в этот момент он знал, что никакой это не мак. Он всегда чувствовал себя так рядом с ней в последнее время. Когда она уверенно смотрела на него или же когда он кричал на кого-то в таверне. Он не знал, долго ли ещё ему осталось, учитывая, что Урс бродит где-то в Риме, а он сам замышляет заговор с Домицианом. И в этот короткий миг с его уст сорвалась первая попавшаяся фраза:       — Ты останешься?       Кала казалась удивлённой. Она никогда не видела Тенакса в таком состоянии, ещё реже — задающим такие вопросы. Она знала, что останется. До тех пор, пока это не касается здоровья и свободы её детей, она бы сделала для Тенакса всё, что угодно. И она делает.

***

      Тенакс не знает, который сейчас час. Каждый раз, приходя в себя после мака, он оказывается потерянным. Он стонет и тянет руки… или пытается. Одна рука могла двигаться и свисала с кровати, а на второй что-то лежало. Когда он поворачивает голову, то натыкается на верхушку чего-то, что похоже на косы, у себя на плече. Его здоровая нога была объята двумя другими, укрытыми тканью, похожей на платье. Его рука была под Калой и обнимала её талию, в то время как одна её рука была прижата к ней, а другая лежала у него на животе.       Он не мог пошевелиться, не разбудив её, а он не хотел её будить. Кажется, это было раннее утро. Луна до сих пор была на небе, и ещё не было никаких причин вставать и уходить открывать таверну. Вместо этого он крепче сжимает руку на её талии и закрывает глаза.