No Longer You

Сначала Генрих не понимал, что Александр – это совсем не Иоганн. Ну да, лучший… единственный за жизнь друг оказался шпионом, советским агентом. Какая разница? Это не меняет ничего, подумал Генрих. Тем более, что когда он назвал друга Иоганном, а потом решил узнать настоящее имя, разведчик Белов ответил, что согласен быть Иоганном – для него. Они попрощались, и Генрих уехал полный надежд на жизнь, на мир, на скорую встречу. Какая из надежд по списку покинула его первой, он не помнил. По адресу, продиктованному Вайсом, никто не откликался. Сначала Генрих думал, что Александр не успевает из-за дел. Потом, что ошибся адресом. A в одну очень чёрную ночь он решил, что ему не отвечают, потому что не хотят. А может с Беловым что-то случилось? Разбился самолёт, подстерегли пьяные ублюдки у подъезда или проявила себя болезнь, так ударившая по Иоганну, что он после больницы походил скорее на тень. Генрих два дня метался, не понимая, что и как спрашивать. У кого. Барышев не оставил никаких координат. Подключать официальные органы по личному вопросу смешно, промедлить страшно, остаться в неведении губительно. Думай, сказал себе Генрих. За тобой точно следят. Тебе дали должность и обязательства. Должен быть и присмотр. Идея тянула на полное безумие. Но следующая остановка в любом случае клиника, так что… Генрих написал ещё одно письмо на адрес Иоганна. Только в графе получатель поставил «Барышеву». Дальше от сумасшествия спасали четырнадцатичасовые рабочие дни и стакан крепкого алкоголя на ночь. Иначе снилась, как на бесконечно закольцованной пленке, поездка с Иоганном в машине, где Генрих прижимался близко, чувствовал тепло другого тела и солнце. Этот сон всегда обрывался и переходил в кошмар, где они тонули в штормовой Балтике. Сколько так продолжалось Генрих не вспомнил бы даже под угрозой смерти. А потом однажды обнаружил, придя домой, Барышева у себя на кухне. Тот пил крепкий чай, хлеб с маргарином лежали на столе. – Больше так не делай, пожалуйста. Упоминать мою фамилию небезопасно. Генрих прошёл внутрь, сел, игнорируя чай, посмотрел в упор. – Почему я не могу ему написать? Барышев вздохнул сочувственно. Сочувствие было искреннее, но Генрих не верил ему ни на грош. – Было принято решение, что ваше общение нецелесообразно. Тем более сейчас, когда Саша не работает на германском направлении. Генрих не озвучил вопрос, но, похоже, его мимика для Барышева – открытая книга. – Он не прошёл медкомиссию. Я сумел придержать документы, выбить ему пару лет на спокойной работе. Я надеюсь, что он восстановится. Уходить в отставку в его возрасте… и с его характером… Да, Генрих понимал. Отставки Иоганн бы не пережил. Он всегда жил своим делом. И строить воздушные замки планов на эйфории — это одно, а вести тихий быт обывателя всерьёз — совсем другое. – Значит есть шанс, надо просто потерпеть? Барышев смотрел как доктор, готовый огласить неприятный диагноз. – Я бы на твоём месте учился жить без него. Терпеть не имеет смысла, – и добавил фразу, которая будет крутиться в голове Генриха годами, – если он и появится, то только когда в терпении иссякнет необходимость. Вот и всё, подумал Генрих. Он так радовался, что они с Иоганном всё пережили. Предательство, братство, взаимный риск и внешнюю опасность. А теперь Иоганна нет. Есть совсем другой человек, Александр Белов. А его Иоганна нет. Генрих закрыл лицо ладонями, зажмурился в тёплую темноту, еле сдерживая слёзы. Потом отвел кисти и открыл глаза. Барышев изучал его, как энтомолог бабочку. Генрих в ответ ухмыльнулся уголком рта и кивнул. Барышев встал со стула и вышел, тихо притворив за собой дверь.