almost dead

— А вдруг, чем дальше мы бежим, тем непреодолимее наша тяга к друг другу? Черные очки неуловимо спадают к кончику носа и он машинально оправляет их, не переставая хмуриться. — Разве не об этом твердят великие умы психологии, физики и… и чего-то там ещё, а? Нанами устало перекидывает ногу на ногу, откидывается затылком на мягкую обивку дивана и прикрывает глаза, в какой-то степени даже предвкушая подступающую дремоту. — Нанами, — его всё-таки заметили. — Ты меня совсем не слушаешь, — Сатору как-то обиженно выпячивает губу и Нанами раздраженно выдыхает, на этот раз не скрывая весь доступный эмоциональный спектр на своем лице. В кофейне солнечные лучи светят так ярко, что он невольно выдыхает не менее раздраженно во второй раз. — У тебя ума не хватает просто поговорить, — выдаёт Нанами нечто бесполезное, сам знает что бесполезное. Годжо не говорит с Иори потому что прекрасно знает, что ей он не нужен вообще никак, ни в одном месте. И откровенный разговор только подтолкнет её к тому, что она станет избегать его окончательно. Отшить Сатору может не каждый, даже он никак не может отделаться от него, а вот Утахиме умеет. Надо бы подучиться.

***

Наверное, она права в том, что говорит. В нём и правда не осталось ничего такого, что могло бы рассказать о честности намерений. Ни в облике, ни в словах что он изрекает, ни в действиях. Облик — обертка, яркая и лакмусовая бумажка, такой хочется пошуршать, покоцать и запихнуть в карман брюк чтобы забыть до предстоящей стирки. Там уж сквозь центрифугу перемолоть и забыть навсегда, лишь изредка вспоминая вкус самой конфеты, но никак не вид обертки. Глупая привлекательность к которой тянутся такие же глупые. Слова? В них лишь острые пики шпаги на острие которой яд, не такой смертоносный, но травящий годами и убивающий медленно, мучительно. За много лет из его рта ни разу не вылилось то, что было бы радостно слышать ей, такой ранимой, тонкой и чувствительной. Испитый в клановых распрях, Сатору был заточен и закален так, чтобы ни одна вошь не смела достать до того, что внутри. И наверное поэтому хотел сделать то же для неё, правда не учел одного: она не он, ей это всё никогда не было нужно, у неё другая жизнь в которой проявление себя через слова и чувства — в порядке вещей. Хотя косвенно они крутятся в одной системе, но слои обитания у них совершенно разные. Сатору игнорировал её жизнь, примеряя под свою — фатальная ошибка. Действия. С этим было противоречиво, пусть и всем нутром он постоянно возвращался к ней одной. Он готов был отдать жизнь за неё, спасал как мог, но в обыденности позволял окружать себя совершенно не тем людям. Сатору мчался к ней всякий раз чтобы просто увидеть, но никогда не звал с собой дальше повседневности. Он знал о её способностях больше, чем кто-либо, но часто позволял себе обесценить или обсмеять их. Он позволял себе коснуться невзначай, вдохнуть или выдохнуть куда-то за ухо, позволял себе и ей расплавиться в огне молчаливых взглядов, но в действительности не делал ничего, пусть даже и умирал по сотню раз на дню. Его действия перекликались с противоречивыми словами, а его облик подкупал всех но обманывал лишь её, потому что он бежал и не мог убежать, а она запуталась и стала верить в то, что видит, не больше. Так что, она во всём права. Что он идиот, клоун, мерзавец и ещё много чего. Годами он врал, бежал, запутывал и запутывался сам, потому что столь обезоруживающая правда, такая открытая и откровенная в своей простоте, вынуждала вспоминать кто он и что ему должно сделать. Логика его действий, на самом деле, была так проста, но бежать вечно не получится, потому что рано или поздно, любая правда вскроется, и даже он, всемогущий, не способен утаить свои чувства когда верх одерживает элементарная химия. Это случается в канун рождества. Когда они оба накалены до предела, когда взгляды делаются чувствительнее любых касаний, когда слова начинают приобретать новый смысл, а ночи становятся средоточием жернова в которой они перемалывают свои желания сквозь триллионы нервных импульсов, удушающее томление и отчаяние. Она появляется на пороге его квартиры. Бледная и продрогшая, она стучит в дверь со всей силы и замирает, стоит встретиться взглядами. — Зря я, — едва шепчет и уже собирается уйти обратно, но он успевает перехватить её за локоть и потянуть на себя. — Эгей, куда это, — несильно тянет внутрь и закрывает за ней дверь. Утахиме замирает снова, когда слышит как запирается засов, будто оповещение перед смертной казнью — она начинает дрожать. — Нет, это глупо, глупо! Отпусти! — короткая истерика сходит на нет когда он обнимает её и прижимает к себе. — Это глупо, так глупо, — цедит куда-то в плечо но отодвинуться не может, Сатору держит крепко. — Пойдём, — она так дрожит, что единственная разумная мысль вынуждает наполнить ей ванну и усадить её внутрь прямо в вещах. Утахиме не сопротивляется, поджимает колени к груди и глядит на него беспомощно, прямо в душу. Он знает, эти чувства тоже пожирают её. Эти чувства будто трясина, чем активнее они пытаются выбраться, тем глубже их засасывает. Они оба так долго бегали, так долго прятались, что дальше просто некуда. — Не смотри так, — потому что её взгляд — беспомощный и затравленный, будто он причина её отравления, будто он средоточие её горя — её взгляд вскрывает череп. — Не смотри, — сдерживаться больше не хочется, нет сил, нет причин, так что он тянется к ней, вжимается в губы и забирается в воду чтобы окутать её всю собой. Поцелуй будто стеклянный, вымученный, выстраданный. Смиряющий. — Не говори что зря, — просит он и чуть углубляется, мажет языком в попытках разжечь то, что итак полыхает между ними. — Ответь, — Утахиме лишь дрожит, не отвечает, не обнимает, и ему физически больно не ощущать её находясь так рядом. — Чего ты боишься? — жалобно выпрашивает он в итоге, прижимая её к себе. — Расскажи мне, Утахиме. Расскажи. Тишина в квартире вдруг становится такой осязаемой, такой вязкой и неуютной. Страшно, что она скажет, не хочется слышать, но он всё равно тяжело дышит и слушает, когда она начинает говорить. — Ты бросишь меня, — он готов возмутиться, но она вскидывает голову и накрывает рот ладонью, не позволяя перебить. — Я не хочу боли, я боюсь боли. Боюсь, что ты уйдешь, бросишь или… или умрешь, понимаешь? — Ты ведь… я знаю, к чему ты готовишься. Знаю, что к худшему. И она воет. Тонкой пеленой их обоих окутывает отчаяние, потому что эта битва заведомо проиграна, а сколько жить осталось — немой вопрос. — И что же ты, Химе, хочешь так и не попробовать? Остаться с сожалениями до конца жизни? Я жалею каждую минуту, секунду. Жалею, что так поздно пришел, но хочу сохранить хотя бы это. А ты? Что ты хочешь? Она не отвечает, не может. Слёзы и рыдания душат, она лишь цепляется за его плечи и смотрит, глядит умоляюще. Утахиме просит не взваливать на себя это бремя, просит не быть тем, кто в ответе за всё. Собственно, это один из камней преткновения — она ненавидит его силу, потому что он обязан отвечать за всех. По умолчанию Сатору должен нести бремя грядущих дней в которых не предвидится ничего хорошего. И страх сотрясает, парализует, потому что она по-другому не умеет. Привязывается насмерть, до последнего вздоха, и не собственная смерть страшит уже в будущем, а жизнь без него. — Ты не можешь просить меня об этом, не можешь, — Сатору смеётся едва слышно, тянет её к себе ещё ближе. — Тогда откажешься? Уйдешь сейчас? Пока не стало слишком поздно, лучше уходи, Утахиме, — её имя он произносит отчетливо, по буквам, каждую вытягивая. — Сдайся и уйди. Это палка о двух концах. Эпопея, басня. Сказка или мечта. Как удобно, но истина одна: принять неизбежное только для того, чтобы на костре жизни не жалеть ни о чём. Эгоистично ли? Привязывать к себе, зная, какой их ждёт итог. Вполне, но было бы куда более жестоко проигнорировать и не дать им обоим этот промежуток. Оставить её так ни разу не полюбив, и умереть самому, зная о её чувствах. Если оглянуться назад, можно подумать, что он жил ни в чем себе не отказывая. На широкую ногу, упиваясь собственным превосходством и уверенностью. Годжо и сам порой верил в это, в череде суетливых дней легко и просто на мгновение подзабыть некоторые воспоминания, собственное прошлое или же стремления. Обыденность и рутина снедают. И лишь когда он остается наедине с собой, темнота от которой он тщательно прячется, настигает. Глядит тёмной бездной прямо в лицо и никуда не скрыться, не спрятаться, потому что от себя не спрячешься. Сатору сам для себя и есть темная бездна. Пустая и бесконечная, в ней одни лишь сожаления и упущенные возможности. Лица будто вырезанные картинки, образы, запахи и места, всё мелькает и смеживается в кучу. Выкошенная деревня с кишками набекрень — школьные коридоры и бесконечные соревнования между ними — тогда еще детьми — море улыбок и звуков — море крови и вонь — серое лицо Сугуру — белоснежное лицо Утахиме — лицо Рико с маленькой дырочкой на лбу. Иллюзион от которого воротит до ужаса, а эмоции выходят из-под контроля. И бесконечные сожаления, которые стали выдавливать из реальности, особенно теперь, когда Сугуру умер. Тело охватывает судорога всякий раз, стоит только подумать о том, что к этим сожалениям прибавится ещё одно, то что убьёт дважды — упустить Утахиме. Он знает, Утахиме не уйдет. И знает что позже, когда его не станет, она найдёт в себе силы жить дальше. Из них двоих она гораздо сильнее, у неё полно решимости встретиться лицом к лицу со своими страхами, чувствами или желаниями. Ради себя и ради него Утахиме будет жить долго и счастливо, это единственное в чём он уверен. — Утахиме, — шепчет он ей в макушку. Целует куда-то за ухо, отстраняется чтобы заглянуть в глаза и уловить в них решимость. Этого достаточно чтобы наклониться и поцеловать вновь. С нажимом, уверенно, слегка кусая. Утахиме отвечает так же, стягивает с него футболку и оголяется сама, гладит и царапает. Слезы никак не заканчиваются, она плачет пока Сатору несёт её к кровати, плачет когда он оголяет её полностью и целует в живот. — Я настолько плох? — шаблонные выражения заставляют сбавить градус эмоциональности, она не сдерживается, усмехается и наконец глядит в глаза более осознанно. — Ты чертовски хорош. Любоваться ею, наслаждаться и чувствовать. Он отдает всего себя как может, сердцем, телом и душой. И когда они идут в последний бой, он горит одной лишь решимостью. Ни капли сомнений или страха, взгляд идущего в последний бой — сражаться ради любимых, ради своих идеалов и желаний, стремлений и на пределах возможного, это его конец.