Бездомная богиня

      Тиори определённо не хотела приходить сюда.              Здесь, ещё только на пороге имения Камисато, сокрытого от посторонних глаз высокими вратами из тщательно обтёсанной аралии и грозно скрещенными пиками мрачных, точно безликих стражников из комиссии Ясиро, всё уже дышало тем приторным пафосом и нарочито устрашающей официозностью, которых Тиори, своевольная, искренняя, на дух не переносила, но в минимально необходимой мере принимала, когда дело касалось каких-то государственных учреждений – всё же, как бы девушка ни хотела, не ей решать, как обустраиваться и вести себя с народом сёгунату и Трикомиссии, да и выбора избегать взаимодействий с ними у неё не было, по крайней мере, пока она находится в Инадзуме (хвала Архонтам, недолго осталось!). Поместье же Камисато, хоть и служило обиталищем высокопоставленных лиц и, бывало, принимало политических гостей, было, по справедливому мнению Тиори, в первую очередь, именно домом, а не чем-либо иным, отчего его суровая, чрезмерная замкнутость, всё больше усугублявшаяся со временем, вызывала у неё даже скорее непонимание, нежели прямое отторжение. Но ощущений она обыкновенно бежала обоих, и всё же она здесь. А собственной воле Тиори стремилась никогда не перечить.              Стражники, пусть девушка давно уже не была частой гостьей в поместье, ровно как и каким-то «значительным», как принято говорить, лицом, пропустили её без единого вопроса, и, ступая в педантично обустроенный двор, Тиори невольно подумала о том, что именно её здесь, вероятно, ждали, отчего где-то внутри неё почти безболезненно, но ощутимо кольнуло – как если бы она неудачно разместила руку при выводе иглы из-под ткани и проехалась её остриём по коже, тем не менее, к счастью, всё же не пронзая насквозь. Глупая, безосновательная мысль, ведь Тиори знала, что сегодня Аято, недавно вставший во главе комиссии Ясиро взамен своего почившего от тяжёлой болезни отца, проводит со своими коллегами и представителями торговых гильдий символический приветственный ужин, а она, как дочь торговцев и старая знакомая семьи Камисато, просто попала в обширный список потенциальных гостей, которых надлежало сразу пропускать, – Аято в этом отношении был куда проще отца, который и ради простого ужина устроил бы всем допрос с пристрастием и вход по кодовому слову…               Впрочем, Тиори до этого ужина дела было не больше, чем до Аяки, которую после их мимолётной связи в детские годы все кому не лень настойчиво записывали ей в подруги, что было ещё более отвратительным, нежели её аморфная податливость и аристократичная узость мышления, – напротив, ужин был скорее некстати, ведь Тиори пришла к Аято без малейшего желания наблюдать, как он работает радушным хозяином и тамадой для каких-то шишек, и сидеть до ночи в тошнотворно бессмысленной и унылой компании этих самых шишек, когда буквально следующим полуднем из гавани Рито отбывает её судно до Фонтейна, а добираться до порта с юго-восточной оконечности Наруками, не говоря уж о самой поездке, весьма времязатратно. Так или иначе, это её и только её проблемы, что Тиори сперва собрала вещи и купила билет на корабль и лишь после подумала о том, что перед отъездом ей хотелось бы увидеть одного вечно, принуждённо занятого, по-юношески прозрачно опечаленного, невыносимо язвительного, болезненного – и всё же человека. А увидеть хотелось до того сильно, что Тиори сглотнула едкую горечь, растёкшуюся по корню языка, и с готовностью преступила порог его совершенно не походившего на дом дома.              В силу её обыкновенно именуемого трудным характера и многим кажущейся чрезмерной эгоистичности друзей так таковых у Тиори не было, и прощаться, тепло, а не на документах, ей, в общем-то, тоже было не с кем, не считая родителей, но всё же… Этот Аято, сплошь иносказательный, хитрый, до тошноты обходительный и в то же время такой же колючий, как она, не был ей ближе или приятнее прочих людей, в особенности, из кругов аристократических, но определённо был интереснее, пусть Тиори не могла дать себе отчётливого ответа, отчего. Один факт их общения, хоть и даже в лучшие годы нечастого, порождал столько неприятных и местами скабрезных слухов, что девушке приходилось уходить в себя, чтобы не слушать эти бредни, куда чаще, чем по любому иному поводу. А думать об Аято… Лучше уж пустые разговоры, в которых только и видно, как землисто-чёрная, неуместная родинка повторяет движения его точёного подбородка.              – Ты пришла, – его голос внезапно раздаётся совсем близко, и Тиори, ещё не успев окончательно вернуться от собственных мыслей к реальности и поднять головы, угадывает на лице молодого комиссара лёгкую, но искреннюю улыбку. Поистине редкое явление, особенно после смерти старшего Камисато.              Облачённый в официальное, но не перегруженное лишними деталями и парадоксально удобное даже с виду одеяние, Аято нарочито расслабленно стоял перед застывшей на крыльце Тиори, облокотясь плечом на деревянную колонну террасы, и сложно было сказать наверняка, откуда и в какой именно момент он здесь появился. Но, если не принимать во внимание стражу за воротами и очевидную массу народа в поместье, чей гвалт почти успешно глушили толстые стены, то они казались во дворе совершенно одни, и это было до того неожиданно роскошно, что заставляло кровь леденеть от неясного, а потому пугающего чувства.              Тиори ненавидела бояться. И ещё более ненавидела не понимать… саму себя.              – Учишься чистописанию, Камисато? – вместо приветствия фыркает она, заметив украдкой выглядывавший из-под мышки юноши небольшой свиток с недавно вымытой кистью внутри. Тиори слышала, что в последние несколько месяцев он даже сверх нужды стал погружаться в разносортные бумаги, и всё же не смогла удержаться от язвительного комментария… хотя бы ради того, чтоб разогнать уже эту почти неловкую, напряжённую тишину, застывшую меж ними из-за её короткой заминки.              – Я тоже рад тебя видеть, Тиори, – тем не менее, мягко усмехнулся Аято в ответ и, выровнявшись, указал ладонью на террасу. – Присядем?              Сделав уже шаг ему навстречу, Тиори, морально подготовившаяся к занудным посиделкам в душном поместье, вновь замерла, не без удивления приподняв бровь:              – А твои гости, Аято? Не помрут со скуки? – как это всегда и бывало, девушка не думала скрывать сарказм, сквозивший в её голосе, но в этот раз сам он отчего-то прозвучал не твёрдо, не резко, скорее, напротив, обеспокоенно, отдаваясь даже какой-то колкой, парализующей дрожью внутрь по связкам.              Неприятно. Неправильно.              Чем она вообще думала, заявляясь сюда к нему?..              – Пф, только не делай вид, что тебе на них не всё равно, Тиори, – скучающе и точно свысока заметил Аято, в противовес тому любезно отойдя в сторону и позволяя девушке пройти под навес первой, – актриса из тебя, знаешь ли, посредственная. Этим гостям не то что Аяка, им даже брюзжание Фуруты интереснее меня, и хвала за то Электро Архонту, – спиной Тиори чувствует его усталую ухмылку. – Всё, что нужно было, я уже услышал. Теперь и погулять можно… – на мгновение юноша замолчал, бросив беглый взгляд на сумрачное, но внешне спокойное небо, – пока погода ещё хорошая.              Внутренности вмиг скрутило от неясной, беспричинной тревоги, и Тиори недовольно скрипнула зубами, рваным движением усаживаясь на скамью. Колкости в свой адрес она неизменно принимала с тем же спокойным удовольствием, что отпускала сама, и нелестные слова Аято сейчас для неё значили лишь то, что мимо его внимания не прошло её странное состояние… Так что чёрт бы с ним, не звучи он и сам, как до предела натянутая струна сямисэна, чьи шнуры и колки лишь немногим надёжней её собственной выдержки.              – И давно так у вас официальные ужины выглядят? – без интереса поинтересовалась Тиори, скрестив руки на груди. – Сплошной фарс.              – Всегда им были, – только улыбнулся Аято, и она тут же отвернулась, чтобы не видеть этой мучительно-вежливой, ничуть, увы, не утешительной фальши, которую так стремилась дать его улыбка. Да и нужно ли Тиори это глупое утешение? Его проблемы её никоим образом не касаются. Особенно теперь.              Впрочем, вид неестественно чистого, до пылинки вылизанного двора, бельмом ранящего привыкший к глубокой тени навеса глаз, оказался ещё неприятней тёмного пятнышка под красивыми, тонкими, но бесконечно далёкими и лживыми губами. Медленно моргнув, Тиори вернулась глазами к Аято, усевшемуся напротив, и неожиданно осознала, что совершенно не хочет говорить ему что бы то ни было.              Слишком редко девушка позволяла себе смотреть на него вот так: молча, неподвижно, не отвлекаясь ни на что – до того редко, что можно сказать, что никогда не позволяла. Да и, казалось, было бы что и зачем, а всё же было, раз встретить взгляд Аято и улучить момент понаблюдать его, едва ли не с трепетом обходя взором светлые волоски на его совсем не аристократично жилистых руках, сомкнутых на подбородке, оказалось для неё столь… ценным?              – Любишь поэзию? – Аято резко обрывает смутные, скомканные, не успевшие ещё толком оформиться мысли Тиори о нём и, возможно, даже больше о самой себе, и обрывает самым глупым и бесцеремонным образом, который только можно было себе вообразить – осознанно не к месту, неловко, почти смущённо указав вербальным жестом на совсем позабытый девушкой свиток, который он теперь разместил на столе в аккурат между ними двумя. Тиори не сразу приходит в себя, отгоняя наваждение и соображая попутно, о чём вообще зашла речь.              Она поймала себя на мысли, что совершенно не выносит того полубезумного коктейля эмоций, что плещется сейчас у неё где-то в районе груди и подступает к горлу, как парадоксально сладкий при отвратительно привычной кислоте рефлюкс. Но уходить всё равно не хочется. Абсурд.              – А что, сочиняешь? – покосившись на бумагу и уняв кое-как внутренний трепет, наконец, интересуется Тиори, всем своим видом демонстрируя крайний скепсис к подобным занятиям.              Особенно, если им предаются личности, творческие способности которых де-факто ограничиваются особо изощрёнными сочетаниями продуктов при игре в сябу-сябу. Но ещё хуже то, что такие личности могли держать внутри себя такую бездну, в которую ни один здравомыслящий человек не захочет вляпываться.              А Тиори считала себя здравомыслящей. И не желала думать иначе.              – Что ты, – Аято вновь натянул на лицо ту самую приторно скромную и любезную улыбочку, из-за которой Тиори порой с трудом сдерживала желание влепить ему пощёчину. – Переписываю. Отличное средство для разрядки ума и рук, – он потянулся к свитку, тем не менее, пока не касаясь его и не отводя глаз от хмурой девушки перед собой. – Не хочешь прочесть?              Врёт, как дышит, и в воду глядеть не надо. Глаза Аято сами как вода – такие же прозрачные, но зыбкие и отнюдь не столь чистые, какими кажутся. Поэтом заделался, значит…              Отрезать коротким и чётким отказом и уйти? Звучит как самый благоприятный и безопасный для неё вариант, но Тиори солгала бы самой себе, если бы стала утверждать, что ей неинтересно. Какой только смысл наполнять себя излияниями человека, которого она, скорее всего, больше никогда не увидит?..              Тиори, отвечая про себя на вопрос Аято, поэзию не любила, но не любила лишь потому, что прекрасно понимала, что это такое в подлинном своём выражении. А что касается откровенного фарса, то его она не переносила во всём.              Но сейчас тихо, нетвёрдо надеялась на то, что имела дело именно с ним.              – Делать мне нечего, твои каракули разбирать, – фыркает девушка, и Аято знает её достаточно хорошо, чтобы расценить это как согласие.              – Не придётся, – он улыбается чуть естественней, разворачивая свиток, после чего расправляет его на столешнице и бережно откладывает кисть. – Это каллиграфия.              Окинув взглядом обнажившиеся перед ней в перевёрнутом виде иероглифы, Тиори не без определённого удовлетворения отмечает, что попала в точку со своей шуткой про чистописание – таким почерк Аято ей видеть ещё не доводилось. Постарался.              До тревожности приятное осознание.              – Чёрт с тобой, – испустив искренне неровный вздох, Тиори снисходительно уточняет: – Чьи стихи хоть?              До Аято точно не сразу доходит, что его откровенно ребяческое лукавство предпочли пока оставить нераскрытым, и он так живо, так смешно теряется, что уголки губ Тиори поднимаются сами собою без единой мысли, но быстро вытягиваются, дёрнув подбородок, когда юноша вдруг собирается, сведя брови и твёрдо, почти грубо выпалив:              – Просто прочти, – вольно или невольно, это звучит как приказ, и Тиори, гордая, своевольная Тиори, подчиняется, потому что не может и не хочет поступить иначе.              Сглотнув и развернув к себе бумагу непослушными руками, она чувствует строки:              Слышу гром глухо сердцем ревнивым       И я чувствую – что-то грядёт…       То задумчивый, нежно-глумливый       Моей личной богини гнёт.              Воздух густ и тяжёл, накалённый;       Господин, верно служащий власть,       Безответно душой распалённый       Никогда не насытится всласть.              Господин задыхается – в горле       То, что будет и что быть должно.       Огрубевшей душе в личном горе       Нет и права – грозе всё равно.              Она бог – перед нею он жалок,       Только есть одно «но» - он живой.       Если грянет всё так, как я чую,       Ты однажды вернёшься домой.              Слепо глядя в тревожную воду,       Я клянусь, до конца своих дней       Я люблю тебя, милая сёгун,       Закройщица жизни моей.              Неприятный, зябкий ветерок обдал Тиори волной колких мурашек, и она почувствовала себя похожей на игольницу, забытую в бардачке после затянувшейся до ночи кройки, – опустошённо, устало и безнадёжно. Жилка на виске, к счастью, надёжно сокрытая за густыми, тщательно уложенными волосами, болезненно вздулась, пульсируя, и девушка шумно выдохнула, кутаясь в одежды, но не подняла взгляда, бездумно уставившись в текст.              – Далеко не уйдёшь такими темпами, Камисато, – не узнавая собственного голоса, хмыкает она из одной только глупой, неподконтрольной нужды не молчать. – Никудышный из тебя лжец.              – А поэт? – уточнение, должное звучать как бы между прочим, но Аято и сам теперь не в состоянии скрывать волнение. А впрочем, может быть, уже не видит в этом смысла, распятый на собственных стихах.              Поразительная смелость – позволять себе быть настолько живым и уязвимым хоть где-либо за пределами стен собственной души. Тиори таковой не обладала и, вероятно, именно поэтому находила её безрассудной и бессмысленной.              И неудобной. Для всех.              – Поэт… – протянула девушка, исподлобья взглянув на руки Аято, неестественно, нелепо разведённые на столе, точно он насильно удерживался от того, чтоб скрестить их на груди, и резко подняла голову, впившись глазами в его, потемневшие, как злосчастная родинка. – И того хуже, – вербальная пощёчина. – Как тебе вообще пришло в голову обозвать сёгуна закройщицей, выставить её из Тэнсюкаку да ещё и поклясться в какой-то любви? – Тиори до скрипа в зубах передёрнуло, до сердечного спазма. – Такой ерунды даже в лёгких романах не пишут.              Аято смотрит на неё какое-то время, смотрит молча и до омерзения покорно, будто ожидая дальнейших распеканий – тщетно. Тиори и слова больше выдавить не может, как бы ни хотела: его узловатые пальцы на кричащей болью бумаге – что пенька на её горле. Ей и смешно, и страшно, и гадко, но что хуже всего – не от него, а от самой же себя. И Тиори понимает это.              – Это… – наконец, начинает Аято, но вновь замолкает на полуслове, наткнувшись на что-то трепетное в её взгляде. Тонкие, мало послушные волосы юного комиссара совершенно сбились от ветра, но он даже не подумал откинуть их с лица, сглотнув. – Всё просто – я не могу сказать иначе.              «Что нужно было, я уже услышал… – в продолжение повторял Аято где-то в мыслях Тиори, пока в реальности его губы сжимались добела. – Пока погода ещё хорошая… – с до чего ироничной злобой хлещет ветер по щекам! – Что-то грядёт…»              И семи пядей во лбу быть не надо, чтобы понять, что речь шла отнюдь не об обычной грозе, к которой совсем не причастны люди и почти не причастны боги. Понять, что уходить нужно как можно скорее. Для собственного блага.              Но как же теперь не хочется…              – Ты действительно не можешь сказать, – грубо переспрашивает Тиори, взяв себя за локти, – или просто подумать нормально лень было?              – Действительно не могу, – Аято отвечает моментально, твёрдо и всё же поднимает чёлку ладонью, рвано закусив губу, чтобы ничто не мешало ему в этот момент видеть девушку. – Пойми меня, Тиори, – его тон бескомпромиссный и молящий одновременно. – Пожалуйста.              Если бы не ветер, вынуждавший его придерживать свой драгоценный свиток, думает Тиори, чтоб не улетел куда-нибудь от греха подальше, то Аято, наверное, взял бы её за руку, а она бы, наверное, и против не была. А потому её ногти только глубже впиваются в кожу, и плечи сильней сдавливают небольшие, но упругие груди под одеждой, в которую она всё ещё куталась, не находя возможности согреть оледеневшее нутро.              «Не хочу я тебя понимать, – думает Тиори. – Вернее, не могу. Нет… Не должна. Только не сейчас, когда на кону стоит вся моя судьба».              Но произносит одно безжизненное:              – Я уезжаю. Завтра.              Аято кивает, немного запоздало, но и без тени удивления.              – Знаю, – выдыхает кротко, будто облегчённо, и руки его опускаются. Лишившийся поддержки свиток болезненно изгибается, но пока остаётся на месте.              Тиори чувствует себя сёгуном, свершившей свою первую казнь Мусо но хитотати.              – Я никогда не вернусь, – с трудом продолжает она, смахивая незримые остатки багровых нитей только что рассечённой ткани с клинка, и ловит себя на абсурдном желании прибавить к этой фразе слово «домой» – но нет, нет у неё никакого дома. А если и есть – точно не здесь.              К тому же, последнее, что стоит сейчас делать – это цитировать стихи, которые жизненно необходимо забыть. Даже в перевёрнутом смысле.              – Дело твоё, – Аято криво усмехнулся, разворачивая лезвие на безнадёжные сто восемьдесят. – Будь счастлива.              Какую же слащавую околесицу он несёт, но губы и веки его трепещут столь неподконтрольно искренне, что Тиори даже мысленно не может обозвать Камисато ни подлецом, ни дамским угодником, ни врунишкой, ни дальше по списку. А так было бы куда проще.              Так было бы не больно.              Но она поднимается. Окончательно отрезает, разметая останки по ветру.              – Как мило! – язвительно, как внутри, фыркает, оправляя одежды. – А себе счастья пожелать не хочешь?              Тиори хотела бы и сама, но только не вслух. Слова пустые, а тяжелые. Особенно с ним.              – Не до этого, – Аято вяло пожимает плечами, в момент обессилевший, истощенный собственным прощальным выпадом, едва слышимый за неуклонно нараставшим ветром. – И долго ещё будет.              «Понимаю…» – думает Тиори.              – Твои проблемы, – огрызается вслух и разворачивается, не готовая уйти.              – Не только мои, – бессмысленно возражает Аято, оставшейся силой пригвождая её к месту.              – Но и явно не мои, – бессмысленно парирует Тиори, делая первый мучительный шаг, от которого стена внутри рушится.              – Не твои, – юноша улыбается, смиренно, обречённо, и видеть не нужно – чувствуется.              У Тиори даже сил нет порадоваться тому, что и сам он не видит слёз, неуместно, непривычно прорывавшихся сквозь её веки.              – Прощай.              Сказал ли Аято ей что-то в ответ или нет, Тиори не расслышала, да, впрочем, и слышать не желала. Почувствовала только, как в спину ей с очередным порывом ветра ударилось что-то похожее на расправленную бумажку, и то не обернулась, покидая поместье так быстро, как только ей позволяли ноги, обутые в громоздкие гэта.              Её бравадно завитые волосы быстро поникли под незримо занявшимся дождём.              Многим позднее, когда Тиори, обосновавшись в Фонтейне уже окончательно и сделавшись там знаменитостью, станет говорить о том, что причин возвращаться в Инадзуму у неё нет, она ничуть не будет лукавить. Но всё же… Выбор покинуть острова она сделала не без сожалений.