Капитану никто не пишет

Капитан ненавидит всех и всё. Ненавидит войны, ненавидит своих солдат и врагов, ненавидит то, какие травмы и ранения он несёт на своём теле и душе, ненавидит себя, ненавидит её, ненавидит всех и всё. Он ненавидит, каким он возвращается с войн: другим. Сентиментальным, нервным, отрешённым и прочим-прочим – пустая оболочка из под проданной в обмен на жизнь и исполненный долг души. Он не пугается громких звуков, не пугается огня и крови, как его ещё молодые соддаты, для коих эта война с Натланом была первой. Все эмоции и чувства, какие он мог бы получить и потерять на поле боя, нашли самореализацию в ненависти. Это было просто и привычно. Но больше всего Капитан ненавидит отсутствие писем. Он отвык считать себя одиноким и ничтожным в мирное время (Хотя мирного времени для него никогда не существовало: перерыв, не более), но как же остро во время боёв и отдаления от дома он ощущал свою ненужность никому! Когда он паче всего нуждается хотя бы в одном ласковом слове, одном напоминании, что он не один – жизнь подкидывает сюрприз, из-за чего Капитан подолгу сидит и пусто моргает в темноту, с отвращением ощущая, как горячо и влажно глазам... Капитан не плачет. Отвык, неприятно, бессмысленно, если возьмётся за это дрянное дело – долго. Он не признаёт в себе способность и право на это. В приоритете – долг, потом – остальное. "Царица-Матушка, Фатуи, Гнозисы, сокрушение Небесного Порядка", – в такой последовательности, иногда переставляя местами. Быть должником своего существования – неприятно, но Капитан справляется отлично. Столь отлично, что предстаёт в рассказах не человеком из крови и плоти, а беспорочной машиной, обделённой всем человеческим. Это правильно, иногда мелькает Капитан мыслями. Я хранитель мира, я молча держу удар. Он-то, может, и держит удар молча, но сердце его, прорываясь сквозь золу и кровь, вопит и орёт от боли, неизящно напоминая, кто есть он изначально – человек, не титул, не звание. Поёт сердечко и плачут гордые льды. В то же время Капитан не имеет права жаловаться, перекладывать ответственность за свои чувства на свою женщину. Он мужчина, его долг – хранить страну, беречь женщину от всего – иногда и от себя, после войны распалённого, нестабильного и требующего здесь, сейчас, грубо, грязно, без трепета и нежности. Его женщина сильна, и потому взяла на себя крест ждать Капитана с войны – живым или мёртвым. Он не понимает, что она чувствует: никогда и никого он сам не дожидался, но ныне дожидаются его. Берита дожидаются навскидку трое женщин да один мужчина – Царица-Матушка, Коломбина-сестра, Синьора-жёнушка да Дотторе-брат. Капитана же ждёт вся Снежная. Противно, но ничего не попишешь. Долг, бремя, обязанность – и так далее. Итак, Капитан в столице. С победой, разумеется: иного никто не ждал. А Капитан ждал – ждал, что в этот раз будет по-другому и он получит долгожданное письмо, написанное мелко и отрывисто, но глубоко и чувственно. Но вновь эта прелестная стабильность бьёт под дых и, чинно вытирая руки от крови, с удивлением смотрит на Капитана с вопросом "Ты ждал чего-то иного, любезный?". Ждал, отрешённо и грубо кивнул бы Капитан, находя самого себя полным идиотом. Повторяясь, Капитан ненавидит себя и её. Потому, бросая пустой взгляд себе под ноги, бредёт после всех формальностей и церемоний к ней. "Зачем?" — прикрывает глаза он. "Изъясниться в ненависти?" — хмуро щурит глаза, понимая, какой же это всё сюр. Вновь повторяясь, жизнь подкидывает сюрприз, и они сталкиваются в коридоре. Синьора – робкая лань, ну прямо пушкинская дева, круглыми глазами взирающая на объект воздыхания (О, откуда в Капитане взялась эта тяга к поэзии?..). Моргает упрямо, стремится не обмануться мороком. "Это он? Жив..." — не смеет произнести даже в мыслях, боясь, что тут же проснётся. Впалую щёку медленно увлажняет и горячит слеза. — Знаешь, я так соскучилась... Прежде, чем успеть остыть (Хотя остывать там нечему: Капитан холоден, как сама Снежная), он без злости или притязания вопрошает в унисон с ней – или, скорее, выплёвывает, с тихой паникой ощущая горечь и влагу в глазах: — Почему Вы не писáли?