Потом

В жизни Глеба Бейбарсова было много разных до. Даже слишком много. Было, например, до того, как он попал в ученики старухи. Или до того, как впервые увидел в котле Таню Гроттер. До того, как попал в Тибидохс, связался с зеркалом Тантала, побывал в Тартаре... Но всё это было лишь частью одного большого, главного до: до того, как он потерял магию. Его самым первым до был оживлённый котёнок. До него Глеб был, в общем-то, обычным лопухоидом. Лепил из пластилина города, рисовал акварелью и маслом, копил деньги на радиоуправляемую машину. Все странности в духе самих собой вспыхивающих спичек, головокружений в полнолуния и непонятных снов ещё можно было приписать к случайностям, но вот котёнок... Глебу было десять лет, когда он нашёл его. Маленького, рыжего, дрожащего, испуганно разглядывавшего двор из своего укрытия за колесом припаркованной машины. "Дурачок, — подумал Глеб. — Машина тронется, и знаешь, что будет?". Котёнок, судя по всему, не знал, но на всякий случай зашипел. Правда, грозности шипение этому доходяге совсем не прибавило. Скорее наоборот — Глеб испытал жалость. Он вздохнул, и через десять минут котёнок уже был на кухне семейства Бейбарсовых и жадно давился куском колбасы. Мать говорила о вшах и инфекциях, торжественно обещала, что не собирается "убирать за этой зверюгой" и даже грозилась выбросить его. До последнего, впрочем, не дошло — через пару дней Рыжик проглотил рыболовный крючок и сдох. Глеб собственноручно похоронил его в коробке из-под обуви. А потом выкопал. Глеб не мог объяснить себе, зачем он это сделал. Из любопытства? Потому что хотел понять, как живой и пушистый котёнок мог стать дохлее дохлого? Или потому что решил, что умерший друг не сильно хуже живого? Как бы то ни было, неприятно пахнувший трупик поселился у него под подушкой. Между уроками Глеб подходил, разглядывал и гладил его. И на четвёртый день, когда Глеб чесал у него за облезшим ухом, Рыжик вдруг шевельнул лапой. А потом, пошатываясь, встал — и хрипло мяукнул. Что было дальше, Глеб не знал: рухнул в обморок. Знал он лишь то, что через неделю его забрала к себе ведьма — и его жизнь снова разделилась на до и после. Первый год у старухи Глеб запомнил плохо, словно в тумане. Хотя были и моменты, врезавшиеся в память, словно осиновый кол в грудь мертвяка. Например, Глеб запомнил свой первый вечер в землянке. Тёмную, сырую комнату, чьи углы тонули в темноте. Запах гнили и затхлости. Тусклую лампу на столе, чьего призрачного мерцания хватало лишь чтобы показать валявшиеся тут и там высохшие внутренности. И из каждого угла — шорохи, всхлипывания, утробные звуки, хохот, стоны... Когда о его ногу, урча, потёрся мёртвый, абсолютно облезший кот, Бейбарсов потерял сознание. Глеб помнил, как с трудом привыкал к некромажьей пище, запихивая в рот куски гнилого мяса и упрямо давя рвотные позывы. Как по ночам просыпался оттого, что хмыри копошились в его волосах. Как с ненавистью смотрел на свою восковую фигурку под потолком, накалявшуюся, стоило к ней приблизиться. Однажды он попытался, обвязавшись мокрыми тряпками, рвануться к ней — и потерял сознание от боли. Тогда, придя в себя, он поклялся, что выучится от старухи всем тайнам некромагии и вуду и убьёт её. То, что на его теле живого места не было от ожогов, его не смутило. В конце концов, с ожогами ему могла помочь Жанна. Аббатикова появилась в землянке недели через две после него. Маленькая, с детскими ямочками на щеках и пугливым выражением лица... Глеб думал, что она точно не выживет здесь, как не выжила самая первая доставленная старухой девчонка. Но он ошибся. И хотя Жанна плакала, когда в первую ночь к ней заползла на грудь греться отрубленная рука упыря, но все приказы ведьмы выполняла молча и без колебаний. И Глеб понял: Жанна сильнее, чем кажется. Они прибились друг к другу почти сразу. Один из мальчишек, появившийся сразу после Глеба, полагал — наивный, — что чем больше он будет издеваться над остальными, тем больше очков заработает у старухи. Маленькая Жанна, от испуга проглатывавшая половину букв, показалась ему идеальной мишенью. Глеб помнил, как с трудом нашёл Жанну в разрытой могиле, и как она плакала, уткнувшись носом в его плечо. И как его бессильная ярость на окружающий мир наконец обрела адресата. ... Когда на следующий день лицо обидчика покрылось волдырями от неизвестного яда, Глеб был готов поклясться: во взгляде старухи было одобрение. Ещё через две недели появилась Лена. Глеб сначала даже не обратил на неё внимания — подумаешь, ещё одна девчонка, боязливо шарахающаяся от каждой тени. Но именно Свеколт суждено было впервые удивить старуху. Когда ведьма загнала каждого в гроб к полуразложившемуся мертвецу и заставила читать книги при свете лучины, чей слабый свет едва пробивался через глазницы черепа, Лена была единственной, кто по истечении двенадцати часов попросил задержаться. "Мне одна глава осталась, можно я дочитаю?" — только и сказала она. И пусть Лена и отличалась феноменальной способностью улетать в свои мысли (в первый же день у старухи она, задумавшись, неуклюже растянулась на полу, споткнувшись о череп какой-то твари), никто не мог сравниться с ней в том, с какой лёгкостью она познавала все премудрости ведьминского дела. С тех пор они втроём стали неразлучны. Другие, пять или шесть мальчишек и девчонок, погибли в первые же месяцы — а они выжили. Через силу, преодолевая брезгливость, давились обезьяньими мозгами и разделяли на троих лошадиное сердце. Осторожно, сверяясь с книгами, варили зелья из болотных трав, ядовитых ягод и жертвенной крови. Боязливо, прижимаясь друг к другу, ночевали в кишащем змеями склепе. Вместе переносили все испытания и справлялись со всеми заданиями старухи, тайком помогая друг другу — и выжили. Когда ведьма заставляла Глеба спать в доменной печи, его подстраховала Аббатикова. Когда Жанна, учась летать, потеряла управление над ступой и упала с высоты трёхэтажного дома, её кости сращивала Свеколт. Когда Лену — впрочем, справедливости ради, это было году эдак на пятом их пребывания у некромагини — заставляли биться с двенадцатью упырями, Глеб незаметно подбросил ей усиливающий талисман. Они стали больше, чем друзьями, больше, чем командой, больше, чем братом и сёстрами. Глеб не сразу понял, что, делая вид, будто пытается разделить их, старуха на самом деле заставляла их сплотиться. К концу их обучения они стали единым целым. И даже к концу жалкого первого года никто из них не хотел убежать. Но, разумеется, стоило Глебу Бейбарсову подумать, что в его жизни настала некая определённость, как на горизонте замаячило новое потрясение. Он увидел Таню Гроттер. ... Глеб помнил, какое жгучее любопытство вызывал в нём тот старый чан, в котором день и ночь кипело странное варево. Старуха никогда не подпускала учеников близко, и эта таинственность будоражила воображение Глеба ещё сильнее. Особенно когда некромагиня ненароком обронила, что в котле проклятая кровь семи мертвецов, стерегущих Тартар. И Глеб решился. Однажды, когда старуха отлучилась, он подбросил в чат вырванный глаз мертвяка, а затем достал и увидел всё, что увидел он. И это определило его судьбу на годы вперёд. Начиналось всё, Глеб помнит, совсем безобидно. Просто девчонка, его лет, рыжая, даже не слишком симпатичная. Просто он, изголодавшийся по живым (в самом прямом смысле) лицам. Просто возможность на время забыть о всякой мертвечине и представить себя где-нибудь далеко-далеко отсюда, где есть жизнь, и смех, и воздух... Разве это преступление? Разве было что-то плохое в том, что ему было любопытно увидеть настоящий мир? Он же не делал ничего такого, он просто наблюдал за девчонкой. Она ведь даже не знала о его существовании. Ну не убудет же с неё! Глеб смотрел, как эта девчонка — Танька — летала, как спорила с Гробыней, как полировала контрабас. На каком боку засыпала, как расчёсывала волосы, какие её сны отражались на Чёрных Шторах. Когда она сидела за столом, он вместе с ней вчитывался в её дневники, проникая в самые тайны её души. Когда она переодевалась или принимала душ, разглядывал её стройное гибкое тело, её белую кожу, веснушки, синяки, родинки... В конце концов — разве он никогда не видел женского тела? Разве, когда ему исполнилось четырнадцать, одним из обрядов инициации не было провести ночь с ещё не разложившейся мертвячкой? Разве они с Жанной и Леной никогда не участвовали в ритуалах, где, раздевшись донага, рисовали на коже друг друга кровью разные руны? Ну что такого в том, что он увидел тело этой Гроттерши? Можно подумать, у всех женщин там всё не одинаково. Можно подумать, женское тело не должно было вызывать у него определённых реакций. В конце концов, он здоровый юноша со своими потребностями. Уж что-что, а анатомию Глеб знал отлично, и потому был убеждён: всё, что ему хочется, — нормально. По ночам Глебу снились странные сны, отличавшиеся какой-то непонятной двойственностью. Иногда эти видения были мрачными, жаркими, спутанными, доводившими его до исступления. В них он видел прекрасную рыжую дьяволицу, хохотавшую в отблесках пламени. Или же дерзкую молодую ведьму, запиравшую бешеного джинна в кувшин. В другие ночи он видел Таню Гроттер — девчонку со светлого отделения. В таких снах он часто тонул, а она бросала ему с берега верёвку. Или же наоборот — она готова была броситься в пропасть, но, завидев его, делала шаг назад. А порой она каким-то образом оказывалась рядом с ним в избушке, они вместе грелись у огня, смеялись, поднимали котов и белок и бегали на болото за клюквой... Но, что было удивительно — у обеих гостий было одно и то же лицо. Именно это лицо поселилось у него в альбоме. Стоило ему расслабиться, взять в руки кисть или карандаш — и его рука скользила по листу словно сама собой. Рисуя эту рыжую ведьму с мрачным пламенем в глазах. К своим четырнадцати годам Глеб знал, что влюбился. Нарушив все указы старухи, вечно твердившей, что вокруг одни враги и привязываться опасно. И однажды она об этом узнала. Глеб на всю жизнь запомнил ощущение железной хватки мёртвой руки на своём запястье. Как шелушащиеся пальцы, подчиняясь чужой стальной воле, повлекли его в котёл. Как его лба и волос коснулась горячая липкая кровь, грозившая вот-вот проникнуть в его нос и рот. Но старуха передумала. "Именем Чумы-дель-Торт и своим собственным я дарю тебе право любить Таню Гроттер, и она будет единственной, к кому ты сможешь привязаться когда-либо. Её дар светлый, и я не могу на неё повлиять, но, может, твоя любовь прикончит девчонку быстрее моей магии? А если не прикончит, то испортит, изменит и перечеркнёт всё хорошее и светлое, что в ней есть. Вдвоём вы станете чёрными крыльями тьмы, и пусть разверзнутся Жуткие Ворота! Но горе тебе, если Таня не станет твоей! Твоя жизнь сделается пустой!" И в тот день Глеб поклялся: Таня Гроттер будет принадлежать ему. Он знал, что нравится Аббатиковой, но, в конце концов, некромаги однолюбы — а его сердце уже было занято. Он просил её опомниться и осознать: если её симпатия, заинтересованность или, чёрт с ней, влюблённость перерастёт в любовь — Жанна будет несчастной. А ему не хотелось видеть её страдающей. Он ведь действительно любил её — пусть и как сестру. Но Жанна не послушалась. Когда она вырезала его имя на дереве в лесу, ведьма отправила её спать в гробу с разложенцем, надеясь, что это заставит её образумиться. Но нет — и когда Аббатикова поклялась на старухиной книге, что если не достанется ему — не достанется никому, то нравный фолиант наказал её за глупость сам, оставив на запястье полоску шрама. В тот вечер Глеб поцеловал её — в первый и последний раз за все семь лет. Зная, что это дурость, что Жанна должна выкинуть этот бред из головы, что нельзя поощрять её надежды, что сам он, в конце концов, любит Гроттер. Но почему-то поцеловал. Из жалости, что ли? Бред. Некромаги жалеть не умеют. Но, как бы то ни было, время шло, и с каждым годом старуха становилась всё слабее, а её ученики — всё сильнее. Каждый из них был способен остановить и запустить сердце, не сгореть в раскалённой печи и поднять и подчинить себе средних размеров полк. Они умели убивать, исцелять, проклинать, выживать и ненавидеть. Они были едины. В ночь, когда старуха умерла, весь её дар перетёк к ним окончательно. Глеб знал: началась новая глава в его жизни. А всё, что было до, останется лишь в запылённых тёмных чердаках его памяти. Ему было глубоко плевать на прилетевших вскоре идиотов, оравших на ломаном русском "хэндз за башка!". Не вызвал у него особых эмоций и визит двух колдуний, мягко настоявших на необходимости перелёта в Тибидохс. Глеба заботило лишь одно: когда он увидит Таню Гроттер. И когда их взгляды впервые пересеклись (и к её ногам, подчиняясь его воле, упала чёрная роза), Глеб знал, что не остановится ни перед чем. Первые дни в Тибидохсе ушли у него на то, чтобы перестроиться. Он так привык считать Гроттер почти что частью себя, что не мог принять, что она-то видела его впервые в жизни и вовсе не горела желанием общаться. Ему было странно сознавать, что он был для неё чужой. С не меньшим неудовольствием Бейбарсов открыл наличие у неё какого-то, пусть и несуразного, но парня. До этого он не обременял себя мыслями об этом любителе зверушек, пусть тот и часто мелькал в зеркале с Таней. В конце концов, кто там нравился ей, было мелочью, не заслуживавшей его внимания. Всё равно никто не смог бы выдержать конкуренции с ним, знавшим её как свои пять пальцев. Глеб был уверен: он превосходил их всех и умом, и даром, и харизмой. Что мог предложить ей Пуппер? Свою патентированную скромность, тоскливый Магфорд, чопорных тёток, счёт в банке и размеренную жизнь? А Ванька? Запах зверинца, гиперзаботу, робкие ухаживания и сплошную положительность? Нет, поистине это было смешно. За пару встреч с Таней Глеб добился большего, чем они за долгие годы знакомства. Он знал её желания и страхи, её отчаянность и жертвенность, неуверенность и ранимость. Он мог заставить её испытывать заинтересованность, пробудить сострадание, сыграть на самолюбии; мог всколыхнуть в ней ненависть и вызвать благодарность (ради последнего даже стоило спасать Валялкина от мертвяка). Словно талантливый музыкант, исследуя инструмент, может добиться от него любого звука, так и Глеб, играя, извлекал из Гроттер какие угодно эмоции. Всё шло безупречно. До той самой ночи на крыше Астрономической башни. Это новое до расстроило его в первую очередь своей случайностью. Ведь, если бы Таня не находилась под защитой артефакта (впоследствии Глеб понял, что это был локон Афродиты), он бы, без сомнения, добился своего. Он предусмотрел буквально всё. Фрукты, свечи, кровь собственноручно убитого магического вепря, навсегда связавшую бы их, звёздное небо, которое можно было так романтично обыграть банальнейшим сентиментальным рассказом... Что уж там: Глеб даже запер люк, чтобы Гроттер не сумела от него сбежать! Но нет. И, когда Таня, напуганная его угрозой убить себя (хорошая девочка, жалостливая, предсказуемая), готова уже была выпить кровь, локон позволил этому неудачнику Валялкину всё испортить. Глеб хотел убить его в тот же миг. Но сдержался. Чудом сохранив настолько самообладания, чтобы осознать: прикончи он его ночью, навсегда останется для Тани негодяем. А если они проведут дуэль на рассвете, то никто не сумеет упрекнуть его в том, что условия были невыгодны для маечника. Это будет даже благородно. В конце концов, самому ему, бессмертному, при любом раскладе ничего не грозило. Глеб тогда даже удивлялся: неужели Валялкин настолько твердолоб, что не понимает, что обречён? Что за дурацкое желание героически погибнуть? Какая идиотская прихоть может заставить человека вступить в борьбу с тем, кто в десятки раз сильнее?! Уже стоя на поле, Глеб с насмешкой смотрел, как подрагивала рука маечника, когда тот запускал в него искру. К этому времени Глеб уже давно раздумал его убивать. Как говорят лопухоиды, игра явно не стоила свеч. Остановить сердце Валялкина было бы просто и скучно и при этом навеки отвратило бы от Глеба Таню. Всё равно она и без того увидела, насколько он, Глеб, сильнее и могущественнее этого светленького слабака. А тот будет знать, что его жизнь отныне в руках его врага. Такими мыслями Глеб подводил черту под своим тибидохским периодом жизни. Он знал: у него есть всего несколько недель в Магфорде до того, как он вступит во взрослую жизнь. До того, как останется с этим миром один на один. А пока у него ещё было время получить Таню. Пока не погаснет локон. Стоило Глебу осознать, какой именно артефакт защитил её на крыше, как его злость сошла на нет. Более того — Глеб испытывал радостное, лихорадочное возбуждение, подобное тому, что видел у иных вампиров, торопливо опрокидывавших в себя бокал за бокалом. Как просто всё стало! Теперь даже вечно сомневающаяся Таня будет вынуждена всё-таки сделать выбор! Ему всего-то нужно добиться, чтобы она один раз поддалась и произнесла его имя, — а дальше древняя магия навсегда скрепит их союз. И даже если Таня передумает, то не сможет отмотать всё назад. Глеб был настроен решительно. Если — пусть это и маловероятно — он и уступал в чём-то неизвестном Валялкину, он мог сделать так, чтобы у Тани просто не было возможности сравнивать их. Он мог неотступно следовать за ней, встречать после тренировок, внезапно попадаться на глаза и так же неожиданно исчезать; мог предлагать улететь на Лысую Гору или посмотреть местные захоронения... Короче говоря, сделать так, чтобы она могла думать только о нём. И, к удивлению Глеба, Валялкин как будто специально устранился с горизонта. Маечник не пытался подстерегать Таню, чтобы таскать за ней по методу Пуппера контрабас, не строчил ей писем (Глеб тщательно следил, чтобы ни один купидон не подлетел к ней без его ведома), не назначал ей после десятичасовых тренировок свиданий. Максимум, что делал Валялкин, — это каждый день приходил смотреть, как она летала. Глеб часто натыкался взглядом на крошечную фигурку на трибунах, и каждый раз презрительно кривил губы. Кто бы знал, что этот светленький чудак удовольствуется ролью жалкого наблюдателя! Всё же, когда Глеб проклинал Пуппера, то предпочёл это сделать, когда Валялкина в кои-то веки рядом не было. С одной Таней было справляться куда проще. Разумеется, Глеб не был настолько идиотом, чтобы убивать знаменитого чемпиона, над которым тряслись две полоумные (и, к сожалению, влиятельные) тётки и всё Магщество — да ещё и на их территории. И, конечно, никакие волнения не могли затуманить Тане голову настолько, чтобы она этого не понимала. Из чего Бейбарсов мог сделать единственный вывод: она сама на самом деле этого и хотела. Просто никогда бы не признала это из своих глупеньких светленьких принципов и этой нелепой гордости. А он великодушно дал ей возможность сохранить лицо и сделать вид, будто она тут не при чём. А даже если и нет — даже если она и впрямь испугалась за этого пижона в подклеенных очочках — то это не играло особой роли. Ведь, хотела Гроттер того или нет, забыть его поцелуй она не сможет. Поцелуй некромага не забывается. А значит, думал он, когда придёт время, она выберет его. Магия локона соединит их, и Таня станет его навечно и бесповоротно. И он наконец-то перестанет терзаться мыслью, что его жизнь станет пустой, и сможет расслабиться. О, как они будут счастливы вместе! Со Светом или с Мраком — неважно, главное: они будут принадлежать друг другу! Едва он достигнет своей цели, как всё (всё!) станет по-другому. Все эти угрозы, запугивания и прочие неприятные меры — чушь! Глеб забудет о них сразу же. Если Таня — его светлая, храбрая, искренняя Таня пожелает, он откажется от любых обрядов и ритуалов. Любое её слово — закон. Он осыплет её розами, он будет боготворить её, он заставит всё её тело трепетать от жара его поцелуев... Глеб рисовал — на альбомных страницах снова вспыхивало медно-рыжее пламя волос и темнела изумрудная зелень глаз, — видел хохочущую молодую Чуму во сне и ждал. До матча и почти-убийства-Тани. (о Тартар, как он боялся за неё! в тот момент он был готов даже помочь Валялкину, чтобы спасти её!) До магпункта и его в некотором роде исповеди. (что ж, он некромаг, и не обязан быть всегда честным; он рассказал ей правду о своих чувствах — разве же не в праве он был слегка пригрозить, чтобы убедиться, что она примет верное решение?) До того момента, как она, решившись, произнесла "Бейбарсов!" (и локон полыхнул ослепляющим светом.) Глеб ещё успел подумать: "Наконец-то", до того, как магия локона захлестнула его. И всё в очередной раз изменилось. Глеб словно со стороны смотрел, как вместе с Зализиной заселялся в тесную лопухоидную квартирку в Иваново. Как целовал её — напористо, но в то же время нежно, прижимая к себе, будто бы и впрямь боясь потерять. Как пытался порой выговориться перед Лизой, рассказать что-то о детстве, сделать шаг навстречу, довериться... Но всякий раз ударялся о стену непонимания, с болезненной отчётливостью осознавая, что они друг другу чужие. По ночам Глеб, тяжело дыша, выныривал из кошмаров, где его сжигала в пламени страстей молодая Чуми, и долго лежал, измученно вглядываясь в потолок. Он слышал рядом дыхание Лизы, и думал о той, другой. Что их связывало, и связывало ли? Почему его альбом полон её изображений, а память — воспоминаний о ней? Почему их пути разошлись? Почему он оказался тут, с Зализиной, как долго они встречаются, любят ли они вообще друг друга? Мысли и чувства путались в его голове, рождая странный сумбур. Глеба до зубовного скрежета бесили Лизаветинские истерики, её неумение понять его, её приземлённость, её одержимость этим тоскливым мещанским бытом... И в то же время: разве, когда Лиза полезла смотреть его альбом и верёвочки, превратившись в змей, оставили на её тонких бледных руках укусы, Глеб не испытывал к ней жалости? Разве он не провёл несколько часов, с помощью спешно вызванной Жанны готовя целебную мазь, а после бережно втирая её в нежную кожу? Разве не целовал, успокаивая, её опухшее от слёз лицо?.. Он ведь знал: Лиза старалась быть ему хорошей невестой. Заботливой, хозяйственной, любящей. Знал, как трепетно она следила за своей внешностью, тратя безумное количество сил, времени и денег на всяческие процедуры, косметику и тряпки. Знал, как стремилась угодить ему в постели, соглашаясь на самые безумные эксперименты и считая своим долгом отвечать его темпераменту. Знал, как она пыталась его удержать. Иногда, когда в нём просыпалось некое подобие критичности к себе (что случалось после суровых выговоров сестёр по Дару), Глеб даже находил в этом некую иронию. По сути, Лизаветины методы во многом напоминали его собственные. Удержать, не пустить, пригрозить собственной смертью, встав на подоконник или поднеся к губам пузырёк с ядом... Глеб терпел долго. Год — пока длилось действие Локона, и ещё почти полгода после того, как проклятие Зербагана окончательно сняло древнюю магию. Да, Глеб терпел долго — но лишь до того, как чашка-артефакт полетела ему в голову. В следующую минуту и он, и его вещи навсегда покинули квартиру Зализиной. Так закончился ещё один период его жизни — до Тантала. Заполучить зеркало было удивительно просто. Если бы эти придурки из Магщества действительно так пеклись об артефактах Магстердамского хранилища, они могли бы поставить заклинания помощней. И не нанимать на охрану нервных идиотов. Он бы не обошёлся с ними так сурово, если бы они не вынудили его спешить своими криками. Наивные, они думали, что могут помешать ему. Ему, за которым стоял сам Тантал. Глеба выводило из себя слово "вор", которым его позже клеймила Таня. Он не был вором! Вор — тот, кто берёт чужое, он же забрал своё. Зеркало Тантала должно было принадлежать ему по праву! Он, и никто другой был достоин владеть им! Иначе бы Тантал не пришёл к нему во снах и не намекнул бы ему об этом. Всемогущий некромаг, величайший из всех, что жили в подлунном мире, выбрал его! Его, Глеба Бейбарсова, а не какого-нибудь замшелого столетнего колдуна, доживающего свой век в дремучей глухомани. И он ещё должен считаться преступником, хотя это Магщество не имело никакого права забирать себе зеркало? Естественно, эти жалкие чистоплюи боялись творения Тантала, созданного из самой тьмы, боялись, и правильно делали. Пусть играются со своими колечками и книжонками, а настоящие Силы, всепоглощающие, сокрушительные, древние, как само мироздание, оставят ему. Ибо он сумеет распорядиться ими как следует. Глеб не сомневался, что зеркало послано ему самим провидением, всё складывалось одно к одному. Чего стоила одна только ночь с Таней на Сером камне! О, как же Глеб упивался тем, как она искала его ласки, как льнула к нему с такой доверчивой нежностью, как сама (сама! сама!) тянулась его целовать. Нет, поистине, Валялкин не заслужил этой женщины. Он, Глеб, достоин её в сто раз больше, и это только справедливо, что эту ночь она провела с ним, пусть и думала, что её ласки были обращены к другому. Вскоре, совсем вскоре, думал Глеб, его личность подавит личность маечника, и от светлой положительности Валялкина не останется и следа. Выживает сильнейший, так было испокон веков, а уж кто из них сильнее, сомневаться не приходится. Ну и конечно, ещё одна выгода — Тантал. Сотни тысяч имён духов Хаоса из собранных Танталом страниц древней книги дадут ему великую силу. Глеб расправится со всеми, кто попробует ему помешать, заполучит Таньку, а потом расплатится с Танталом телом побеждённого Ваньки и будет свободен. В этом Глеб был уверен... до того, как Тантал указал ему его место. Стоило ему взять зеркало — и Тантал поселился в нём постоянно, пребывая в нём днём и ночью, и скрываясь на задворках сознания. Глеб чувствовал его присутствие в себе, ощущал его тёмную властную гибкую силу, и... это пугало. Пугало не в прямом значении — как некромаг, Глеб едва ли был способен на страх — но, скорее, настораживало. Глеб привык быть победителем, сильнейшим, тем, кто никогда не теряет контроля, и играть по чужим правилам ему не нравилось. Глеб с некоторой тревогой стал понимать, что недооценил Тантала. Собственно, потому он и отдал Тане артефакт, способный остановить его. Потому и замуровал зеркало в подвале Тибидохса, указав место Безглазому Ужасу. Потому и решился порвать с Таней, рассудив, что лучше отрубить хвост собаки сразу, чем по кусочкам. Глеб упивался своим благородством, несчастной участью и победой над Таней. И, конечно, своим торжеством над Танталом. До того, как оказался в Тартаре. После Глеб вспоминал это время с усмешкой. Двадцатилетний мальчик, наивно считавший, что прикончил сильнейшего из некогда живших некромагов. Смешнее этого было разве что думать, что он одолел свою страсть к Тане. И ещё смешнее — что его участь тогда была несчастной. В Тартаре эти иллюзии развеялись довольно быстро. Его пресловутая неуязвимость, в которой Глеб был всегда так уверен, оказалась мнимой. Все эти "некромаг не может умереть, не передав дара" заинтересовали стражей Тартара не больше его неумелых апелляций к свободному эйдосу или попыток сопротивляться. Глеб смутно начал понимать, что, как и с Танталом, уже не мог контролировать ситуацию. Дальше было только хуже. Всё, чему Глеб верил, рассыпалось в прах. Он привык всецело полагаться на себя, чувствовать себя сильным, упиваться тем, что его Дар превосходит магию всех окружающих. Что ему кулаки Гуни Гломова, простенькие сглазы тёмных или жалкие искрисы фронтисы светлых, если один взмах его трости — и их сердца повиновались ему? Здесь же, среди выжженной унылой пустыни Среднего Тартара, он был никем. Перед ним не просто не трепетали, его не боялись, его не уважали, к нему относились... свысока. Как к сосунку. И это било по самолюбию сильнее, чем самые унизительные оскорбления от старухи. Следующим откровением было то, насколько он зависим от света. Нет, отнюдь не солнечного, а настоящего, того, которого не было и не могло быть в Тартаре. Он, привыкший думать, что и живёт злом, и дышит им, оказалось, просто не сталкивался с истинным злом. Он видел иллюзию, романтичную картинку, но те лукавые искры, что казались ему такими привлекательными на земле, оказались лишь последними отблесками изуродованного света. Во мраке Тартара не было ни романтики, ни брутальности, ни величия. А он, Глеб, ещё когда-то считал себя властелином тьмы, не подозревая, что не вынесет даже глотка тьмы настоящей. Наконец, Глеб открыл для себя, что всё то светленькое, что он прежде считал таким глупым, смешным и нелепым, оказалось ему необходимым. Он вспоминал, как презирал раньше этих улыбчивых идиотов с их пустыми мелкими радостями, делая исключение, быть может, лишь для Жанны, Лены и Тани... А сейчас он задыхался без любви, тепла и света. Его провели через оглушающую круговерть Верхнего Тартара с её бредовыми выматывающими видениями и чередой телесных пыток, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что он испытывал здесь. Здесь не было надежды, и само это слово казалось таким же пустым, как безжизненный шорох песка. Глеб бродил по бесконечной серой степи, и ему казалось, что это всё финал, последняя точка. И это был ад страшнее, чем он мог представить раньше. А затем он оказался в кабинете Лигула и заключил с ним сделку. Ему снова пришлось кратко испытать унижение, когда Лигул стерильно безучастным голосом сказал, что у него тут есть злодеи и поважнее и Глеб ему, в общем-то, не особо нужен. Потом Лигул предложил ему простую и ясную сделку: эйдос Тани в обмен на выход из Тартара. Лигул заверил Глеба, что на способность быть с ним отсутствие эйдоса у Тани никак не скажется. И даже показал свою коллекцию Гроттеров: «мага отравленное дыхание», ведьму-прабабку, прочих тёмных магов. Все они утверждали, что Таня — не светлая, а ведьма под стать Глебу, истинная преемница Чуми. "Ну так что? Соглашаешься или дальше ковыряешь песочек?" — спросил Лигул, и Глеб согласился. В конце концов, он ведь сам хозяин своего слова. Сейчас дал, потом взял... Лишь бы оказаться наверху, а там мало ли что бывает? Какое-нибудь непредвиденное обстоятельство, и Лигулу, увы, придётся обойтись без Тани. И потом, напомнил себе Глеб, у него просто не было выбора. Каждый на его месте поступил бы также. Даже светлый маечник. ... Ну хорошо, каждый, кроме маечника. И кроме Жанны. Жанны, чьё лицо укоризненно вспыхнуло у него перед глазами за миг до того, как Лигул ловко шлёпнул ему на скуле свою печать. Затем была дуэль с Ванькой. На поверхности Глеб сумел всё обдумать и понять, что обмануть Лигула так просто не получится. Но и отдавать ему Таньку Глебу не хотелось. Напрашивался единственный выход: зеркало. Если связанный с ним Ванька умрёт прежде, чем пройдут назначенные двенадцать дней, то Глеб просто отдаст горбуну тело Ваньки, а сам заберёт Таньку. Глеб рассуждал так: если сам он прикончить Валялкина не может, пусть это сделают другие. Упыри подходили идеально. В магическом плане Дар Глеба будет куда эффективнее светлой магии, да и укусы некромагам не опасны. И, самое главное: упырей явно больше заинтересует живая кровь Валялкина, чем Глеба. Говоря слово "дуэль", Глеб предлагал Ваньке смерть. А Ванька... Ванька попытался спасти его и до, и во время дуэли. "Ты дурак? — мучительно хотелось спросить Глебу во время его пребывания в гостинице. — Я говорю тебе, что хочу забрать Таню, а ты спрашиваешь, что у меня со щекой?" Но Валялкин, следуя, как всегда, какой-то своей параллельной светлой логике, действительно предлагал ему помощь. Зная, что рискует в десять раз больше, шёл на дуэль. Будучи раненым и окружённым, спасал его своим искрисом фронтисом от упыря. А ранен, несмотря ни на что, был Бейбарсов. И даже Глеб со своим упрямством знал: это была воля провидения. Следующие сутки после ранения он провёл в странном безвременьи, то выныривая в реальность, то снова проваливаясь в беспамятство. Декорации мелькали как в карусели. Лена и Жанна. Какое-то кладбище. Товарняк. Будка обходчицы. Время от времени волнами накатывала боль, и Глебу хотелось отпилить себе ногу насовсем, пусть это и никак не могло его спасти. Когда он писал Тане, он уже не надеялся её вернуть. Ему просто хотелось... увидеть её, как бы сентиментально это не звучало. Хотелось объясниться, причём, в кои-то веки, рассказать ей всю правду, не умалчивая ни о чём и ничего не приукрашивая. Хотелось хотя бы на пороге смерти раз в жизни (какая ирония!) повести себя достойно. Никогда прежде Глеб ни за что не испытывал стыда. Как и любой некромаг: трудно расти нежной ромашкой, если тебя с детства окружают трупы и нечисть. Но даже циничная Лена, выросшая в таких же условиях, усвоила то, что называла человеческой порядочностью — в отличие от Глеба. Такие слова, как "совесть" или "раскаяние" не входили в его привычный лексикон. Даже сейчас Глеб едва ли мог сказать, что раскаивается. Но сейчас он по крайней мере отдавал себе отчёт: то, как он поступил, было подло. Наверное, это уже был прогресс. Жанна бы обрадовалась. Когда пришла Таня, Глеб выложил ей всё как есть. В конце концов, у него не было времени шить для страшной правды красивые костюмчики. Ему было важно, чтобы Таня поняла, что он сделал. Если бы она захотела спасти его и пожертвовать собой, отдав Лигулу эйдос... Глеб слишком хорошо помнил, что такое Тартар, чтобы этого допустить. "Я обрёк Ваньку на верную смерть! Я заманил его к упырям! Сволочь! Сволочь! Сволочь! Уйди! Не надо меня жалеть! Ненавижу! " — кричал он, задыхаясь от кашля, но надеясь, что она возненавидит его. (И снова эта ирония судьбы: столько лет добиваться её любви, чтобы потом искать ненависти). А она, вместо того, чтобы презирать его, обхватила его голову руками и прижала к себе. И он плакал — первый, и, скорее всего, уже последний раз в своей такой идиотской жизни. Следующие дни потекли в томительном ожидании развязки. Жанна и Лена, вызванные, очевидно, Таней, снова были рядом, и Глеб знал, что в своём состоянии он никуда больше скрыться не сумеет. Они явно были настроены оставаться с ним до конца. Глеб не знал, что было тяжелее: то, что ему поначалу пришлось выдержать двойной шквал их справедливого негодования ("Соем дуак? Вздуал уиать в оиочестве? А мы ак отом ить олжны? О ас ты не оумал, да? Тае-то своей наиал, а на ас тее наплеать!", "Конечно, дурак! Сначала Тантал, потом сделка с Лигулом, потом дуэль с Ванькой... Косу ещё раздобыл на свою голову, то есть ногу! Я бы тебе не то что оружие, я бы тебе спички не доверила, пока не повзрослеешь!"), то, что он ненавидел, когда его видели слабым и беспомощным, или то, что они несмотря ни на что вернулись к нему, пусть он и действительно был последней свиньёй. Глеб, конечно, попытался дать отпор в духе "Янехочуникоговидетьненадоменяжалетьуходите", но был так слаб, что это прозвучало капитуляцией. И, если уж быть совсем честным, Глеб был рад их видеть. В своей самоотверженной заботе Жанна и Лена, естественно, не оставляли попыток лечить его рану, перебирая всевозможные притирки и компрессы. Бесполезно: распухшая нога в размере не уменьшалась, разве что приобретала всё более и более оригинальные оттенки фиолетового. Глебу ещё хватало фатализма шутить над опухолью, сёстры же его мрачного юмора не разделяли. При нём они старались не плакать, но Глеб не был настолько поглощён собой, чтобы не видеть их красных глаз. "А мы ак отом ить олжны?" — крутились у него в голове слова Жанны. В душе Глеба смутно начало зарождаться раскаяние, что он, не подумав, втянул их во всё это. По ночам Глеб ожидал кошмары, благо, воспоминаний, которыми его могло мучить подсознание, было много. Детство у ведьмы, пытки Верхнего Тартара, мать-опекунша из памяти двойника-Гулеба... Вместо этого Глеб снова и снова видел себя в Тартаре за столом перед красноглазым горбуном. Горбун медленно поднимал голову, его рот растягивался в жабьей улыбке — и Глеб просыпался, пока в ушах у него шелестело "Добро пожаловать в Тартар". Глеб, пожалуй, предпочёл бы кошмары. Дни уходили быстро, словно песок из треснувших часов, и так же быстро уходили силы Глеба. Болела нога, мрачнели Лена и Галина Николаевна, бледнела Жанна. Порой Глебу слышался тоненький ехидный смешок и серебряный звон косы. Так продолжалось десять дней. До того, как Глеб потерял магию. Впоследствии Глеб сотни раз проигрывал в памяти эту ночь. Вспоминал сопение Галины Николаевны за занавеской, удушливую тяжесть одеял и то, как мучился без сна, тревожимый неизвестно чем. А потом пришла боль. Сначала боль обожгла Глебу щёку. Так, словно кто-то дал ему резкую оплеуху. Голова Глеба и в самом деле мотнулась назад, ударившись о подушку с такой силой, что у него помутнело в глазах. Лена и Жанна, мгновенно проснувшись, оказались рядом. Затем боль пронзила череп — Глебу показалось, будто кто-то, как в дурном фильме ужасов, вгрызся ему в мозг бензопилой. Следующей стала боль в груди, и Глеб почти не удивился, когда из внезапно появившихся царапин заструилась кровь. "Ванька" — постановила Свеколт, заживляя раны. Боль в рёбрах заставила Глеба запрокинуть голову и ловить ртом воздух, как выброшенная на берег рыба. В этот момент он искренне ненавидел втянувшегося невесть во что Валялкина, забыв, как сам раньше, издеваясь над Ванькой, наносил себе тут же затягивающиеся увечья. В следующую минуту спазм, скрутивший здоровую голень, заставил его зашипеть. Глеб тогда ещё успел подумать, что это наверняка не всё, как всё его тело взорвалось от боли. — АААААААААААААААААА! Глеб не сразу понял, что долгий, яростный, ни на что не похожий крик принадлежал ему. Его тело словно охватило огнём, исходившим у него из груди. Глебу показалось, что кто-то вырывает у него сердце вместе со всеми оплетающими его сосудами. Этим "сердцем", как он понял секунду спустя, был Дар. Отныне и навсегда Глеб перестал быть некромагом. Как прошли следующие часы и дни, Глеб не помнил. Лена после утверждала, что у него был бред, он осыпал проклятиями то Ваньку, то Лигула, то себя, и в целом вёл себя довольно буйно. Приходя в сознание, Глеб отрешённо разглядывал свои исцарапанные запястья и отпечатки зубов на мякоти ладони, слушал увещевательный лепет Жанны и соглашался с Леной. Позволял Галине Николаевне вливать в себя крепкий сладкий чай. Мысли о потере Дара приводили Глеба в ярость, но ярость приглушённую, словно бы он наблюдал за собственными эмоциями из вакуума. Глеб знал, что в обычном состоянии взрывался бы от гнева и крушил всё вокруг, но сейчас у него просто не было сил. Приступы кашля участились, и Глеб теперь не мог закончить без них и фразы. Ногу время от времени дёргало судорогой, и сразу же за этим остро кололо сердце. Глеб уже не пытался лишний раз садиться, и в разговоре всё больше слушал других, чем говорил сам. Он чувствовал себя расколотым сосудом, из которого медленно вытекала жизнь. Короче говоря, Глеб умирал. Он, столько раз видевший чужую смерть, вдыхающий последнее дыхание мертвяков, знавший всю изнанку мира мёртвых, тоже должен был умереть. Стать одним из этих раздувшихся синих тел с трупными пятнами разложения. И отправиться дальше — отбывать вечное наказание. Всё это было как-то слишком глупо и оттого обидно. Столько лет учиться, ночевать в кишащих змеями склепах, жрать обезьяньи кишки, блевать от ядов, усваивать науку убивать поворотом тросточки... Чтобы потом умереть не по особому какому-то протоколу, торжественно и героически, а под звук поездов в тесной будке, пока за занавеской Галина Николаевна в очередной раз выговаривала коту. Умереть, как обычный лопухоид. Он и был теперь обычным лопухоидом, напоминал себе Глеб, и его пальцы непроизвольно сжимались на одеяле. Хуже всего было то, что он, всегда относившийся к смерти с насмешкой, теперь начинал её бояться. Глеб презирал это липкое, животное, слишком лопухоидное чувство, но оно всё равно просачивалось откуда-то, наполняя его душу смятением. Порой Глеб начинал желать смерти, лишь бы закончилось это томительное ожидание. И за три дня до Нового года Смерть действительно пришла. Пришла сказать, что не забирает его. Что, сокол он её недостреляный, потеряла разнарядочку и поищет её "лет шейсят" — "а пока, Глебушко, живи-гуляй, ни в чём себе не отказывай. Тока инстрюмент не трожь, а то передумаю". И, смерив насмешливым взглядом схватившуюся за сердце Галину Николаевну, растаяла в воздухе, прихватив с собой обломок косы. Несколько секунд Жанна и Лена, остолбенев, смотрели туда, где стояла Мамзелькина, — а потом, переглянувшись, кинулись на шею Глебу. По лицу у Жанны струились слёзы. У Лены подозрительно подрагивали губы. Глеб с трудом дотянулся, чтобы по очереди потрепать их по голове. "Я, между прочим, не умер, чтобы так плакать", — попытался улыбнуться он, и сам удивился, насколько слабо прошелестел его голос. Через пару дней в тайгу прилетел Сарданапал. Он выслушал рассказ Глеба внимательно, ни разу не перебив, но у Глеба всё равно сложилось впечатление, что академик уже обо всём знает. Его решение не искать Тани и уехать в Нижний Новгород Сарданапал одобрил, деликатно не замечая, насколько в его намерении начать новую жизнь отсутствовал даже намёк на воодушевление. Академик, в свою очередь, вдоволь поразглагольствовал о добре и зле, скользкой дорожке искушений, опасности чрезмерных страстей, свободном выборе и нравственном самосовершенствовании... Глеб вяло слушал, больше интересуясь тем, как усы академика осторожными щелчками поддразнивали его пышную бороду. Все эти красивые слова казались Глебу пресными после Тартара. Прощаясь, Сарданапал взглянул на него неожиданно остро. — Только не надейся, что так будет всегда. Глеб даже приподнялся от удивления. Надеяться, что он всегда будет валяться в будке с распухшей как бревно ногой, с его точки зрения, не стал бы даже мазохист. — Не думай, что всегда рядом будет кто-то, кто будет исправлять твои ошибки. Что можно вечно идти по головам и не обрушиться в пропасть, когда головы закончатся. Что тебе всегда будут давать второй шанс, — негромко, но твёрдо отчеканил Сарданапал. — И, мой тебе совет, не думай, что всё позади. Тебе кажется, что ты победил, что ты так преисполнился мудрости после Тартара, что можешь не слушать, как тебе пытаются помочь те, кто желают тебе добра. Что ж, твоё право. Сейчас, пока воспоминания о Тартаре свежи, они действительно будут удерживать тебя от глупостей. Но рано или поздно они притупятся. И только от тебя зависит, найдёшь ли ты способ удержаться на правильном пути. Сарданапал неожиданно коротко, чётким законченным движением поклонился и вышел, оставив Глеба переваривать его слова. Через пару дней в тайгу прилетела Ягге. "Девчонки на летающих контрабасах, сектанты-трупоеды, Смерть с косой, теперь Баба-Яга... Дальше что, ангел с небес?" — вопрошала Галина Николаевна. Впрочем, с Ягге они быстро поладили. Глеб же покорно выслушивал всё ворчание, которое вываливала на него попыхивающая вишнёвой трубочкой старушка. ("Ох уже мне эти дуэлянты! Одного из Дубодама доставай, второго тёткам предъявляй, третьего вот от раны лечи... Жизнь, она ить не просто так даётся! Не ты её даёшь, так не тебе её у других забирать! Тьфу, бестолочи, глаза б мои не смотрели!...") Ягге выпустила у него из ноги чуть ли не ведро гноя, трижды промыла и вычистила рану и туго забинтовала. И взяла с Лены обещание менять повязку, а с Жанны — не подкладывать ему дохлятину под матрас. "Всё равно он уже не из ваших, ему с этого толку ноль", — мимоходом обронила она. Всё равно он уже не из ваших. С уходом Ягге эти слова его не оставляли. О чём бы Глеб ни думал — все его мысли упорно возвращались к ним. Больше не из них. Больше не некромаг. Вообще больше не маг. Лопухоид. Бесполезное, слабое, никчёмное животное. Никто. Ярость вскипала в нём медленно, но неоспоримо. Глеб чувствовал, как с каждым вдохом его наполняет ненависть к своему теперешнему положению. Он, кому когда-то подчинялись силы мрака и ночи, он, столько лет учившийся некромагии и вуду, он, переживший то, от чего любой другой человек сошёл бы с ума... Теперь он был никем, грязью под ногами, и что хуже всего, должен был с этим жить. Не меньше, чем себя, Глеб ненавидел Валялкина. Ему хотелось вцепиться ему зубами в глотку, разодрать, сломать, убить, уничтожить... Этот светлый идиот не только забрал у него Таню, но и без всяких раздумий сломал ему жизнь. Валялкин и знать не мог, какие возможности даёт магия! Да и что он мог знать о ней, жалкий светленький ветеринар! Если бы он был на месте Глеба, то сто раз подумал, прежде чем с такой лёгкостью отрекаться от магии! Этот осёл Валялкин не лишился ничего! А он, Глеб, потерял всё! — Тварь! Убью! Ненавижу! Задыхаясь от гнева, Глеб ощущал, как внутри него полыхает пожирающий огонь Тартара. Ему хотелось сорваться с места, куда-то нестись, крушить, орать, выплескивая всё накопившееся. Хотелось убивать — маечника, себя, кого угодно. Хотелось выть, кататься по полу, раздирая лицо ногтями до крови... Глеб не помнил, как скатился с кровати. Всё вокруг расплывалось, и ему казалось, будто из каждого уголка будки на него скалится Лигул. Виски безостановочно пронзала боль, словно кто-то пускал через них ток. Глеб забился на полу, обхватив голову руками и продолжая срывающимся шёпотом метать проклятия... — Г...еб! — Хватит! Глеб, хватит! В голове у него мелькнуло что-то про смирительную рубашку, пока его обездвиживали и укладывали. Лица сестёр медленно выплывали из тумана, Жанна, кажется, плакала, и Свеколт сердито отсылала её куда-то. Ярость выплеснулась, оставив Глеба опустошенным. Теперь даже пошевелить пальцами касалось непосильной задачей. Глеб вяло смотрел на Лену, на её решительный лоб с прорезавшимися складками, на её косы (они расплывались и шевелились, как змеи в прическе Горгоновой), на то, как открывался и закрывался еë рот... Глеб отвернулся к стене. Ему показалось, что он плывёт куда-то. Он чувствовал себя выпитым до дна. Последнее, что он помнил, — прохладные пальцы Жанны у себя на лбу. Новый год они встретили безрадостно, хотя Галина Николаевна и повторяла, как мантру, "Ну, праздник же? Ну, жив же? Чего ещё надо?". Лена и Жанна честно помогали ей создавать подобие праздника, послушно телепортируя из ближайших (всего-то двести километров) супермаркетов мандарины и строгая салаты. Глеб был благодарен им хотя бы за то, что от него не требовали какого-то особого праздничного настроения. "Ну, жив же? Чего ещё надо?" — шептал он сам себе под стук колёс проезжавших поездов. Он и не думал, что быть живым может быть так тяжело. Шло время. Дни сливались в мутную вялую безысходность, напоминавшую грязное болото. Периоды апатии сменялись приступами неконтролируемого гнева. Стоило Глебу подумать о Тане, Ваньке или об утраченном Даре, как его накрывало. Неразбавленная ярость бурлила в его крови, выплёскиваясь через край, и в эти минуты Глеб чувствовал себя беспомощным бумажным корабликом, которого швыряет в океане страстей. Воспоминания преследовали его во сне и наяву. Мучительные, свежие, яркие, точно врезавшиеся на внутреннюю поверхность черепа. Жуткие крики магфицеров, которых он вывернул наизнанку. Покрывшийся синеватыми пятнами труп, с которым его, десятилетнего, заставляли делить могилу. Сочувствующее лицо Ваньки, по которому Глебу хотелось врезать. И, наконец, Таня — её лицо, её взволнованный голос, её слова... Эти воспоминания были самыми ужасными, потому что от них нельзя было никуда деться. Глеб наблюдал за ней столько лет, что успел выучить каждую деталь — и теперь это причиняло ему боль. Её язвительные перебранки со Склеповой. То, как она поспешно засовывала ладонь в карман, когда её перстень становился не в меру разговорчивым. То, как вдохновенно порхал в её руке смычок, когда она атаковала с мячом дракона. Её улыбка, её смех, её тёплые руки... И это он ещё старался не думать о медном пламени волос, о россыпи веснушек на бледной коже, о стройном, с плавными изгибами теле. Глеб с ненавистью кусал сухие губы. Глупо, глупо, ужасно глупо было думать, что он избежал Тартара. Глупо было считать, что "где-то" и "когда-то" будут преисподняя, пытки, черти, грешники в котлах, запах серы, клубы дыма... Глебу больше не нужен был ад, ад был с ним, ад был внутри него. — Ты слишком много думаешь, — говорила Лена, и Глеб фыркал: услышать такое от Свеколт было ценно. О том, что ему звонила Таня, но Жанна убедительно попросила её не беспокоить его ("Г...еб ...олен, е...у ...о...хо"), Лена молчала. Глеб, в общем-то, был ей благодарен. Пообещал оставить Таню навсегда — значит, навсегда. Всё-таки академик был прав. Лишние искушения ему не нужны. Жанна, Таня, Лиза, Ванька — сколько ещё жизней он должен испортить, чтобы понять, что он несёт окружающим лишь зло? Как бы то ни было, Глеб медленно шёл на поправку. "Раз психуешь, значит, есть силы психовать", — здраво рассуждала Лена. По крайней мере, физическая рана уже затягивалась, пусть по ночам ногу по-прежнему крутило судорогами. Постепенно Глеб снова начал ходить. Сначала, опираясь на мебель и Жанну, добрёл до умывальника. Потом попытался дойти до окна — и рухнул, утянув за собой Жанну. Лена наблюдала за ним критически, но от советов дальновидно воздерживалась. Через пару дней таких вояжей Глеб, поверив в свои силы, попытался справиться без Жанны. И справился, пусть большую часть пути и пришлось ползти, волоча негнущуюся ногу за собой. Разумеется, Мрак не оставил этого без внимания. Той ночью Глеба разбудил его собственный крик. Боль была нестерпимая. Нога пылала так, будто её облили раскалённым железом. Казалось: сдирай с неё куски плоти, и то было бы милосерднее. "Рождённый ползать, Глебушко, летать не может", — насмешливо шептал у него в ушах Лигул. Это Глеба лишь раззадорило. Через неделю он уже мог сам дойти восемь шагов до кухни и даже сесть (прицельно повалиться) на табуретку. Это была маленькая победа. И за неё снова наступила расплата. Ночью, пока Жанны не было — они с Леной периодически улетали восполнять силы на кладбище — у Глеба начался новый приступ. Глеб уже вполне дозрел до решения просто попросить Лену отмахнуть ему ногу ко всем чертям, но на этот раз, разнообразия ради, отказало сердце. И Глеб вовсе не был готов к тому, чтобы его грудь разрывало болью при каждой попытке вдоха. — Вобрх! — прохрипел он, и, воистину, только привыкшая расшифровывать речь Жанны Лена могла угадать в этом требование воздуха. Глеб понятия не имел, как Свеколт дотащила его до окна. Помнил только, как чьи-то синеватые вспухшие пальцы, скрючившись, вцепились в раму, и он отшатнулся, не сразу поняв, что они принадлежали ему. Когда заевшая створка поддалась, Глеб ощутил, как в комнату хлынул ледяной январский воздух и опалил ему морозом кожу. В лёгких же воздуха по-прежнему не хватало. — Мало! — сипло выдохнул Глеб и закашлялся. Его пальцы скользнули к груди и царапнули ворот. Глеба посетила безумная мысль, что ему мешает кожа, и, если снять её, будет дышаться легче. Свеколт обеспокоенно взглянула на него, его мысли явно были для неё открытой книгой. — Ты бредишь! — Хочу... вскрыть себе... грудную клетку, — не слушая её, продолжал Глеб. Он уже мог дышать, но каждый вдох давался ему с хрипом. — Хочу... Убить хочу! Убей меня! Оставь меня! Уйди! Лёгкое касание ко лбу — и Глеб потерял сознание. Его накрыл глухой плотный сон без сновидений. Вскоре Глебу надоело метаться и психовать. Постоянная ярость иссушала, да и кошмары, после которых Глеб просыпался в липком поту, выматывали не меньше. Порой Глеб просто уставал ненавидеть, будь то себя, мир или Ваньку. Ему просто хотелось забыться, отключить от себя невидимые провода, выйти из игры... И тогда тоска начинала душить его своими холодными руками. Заполняла леденящей пустотой разум, текла свинцовой тяжестью по венам, въедалась в каждую клеточку тела. Поглощала волю, взамен наполняя тупым равнодушием ко всему. Глеб отрешённо смотрел на мокрый снег за окном, на сероватое низкое небо, и ему казалось, что эта погода, пасмурная, холодная и безнадёжно унылая, точно так же запуталась в себе. "Зачем мне теперь жить?" — спрашивал Глеб и сам не ждал ответа. Разве мог он жить среди лопухоидов, он, привыкший считать их расходным материалом? Разве мог найти хоть какие-то цели в этом дурацком лопухоидном существовании? Разве могло его ждать хоть что-то хорошее? — Это депрессия, — Лена отвечала рассудительно, как всегда. — Классическая. — Её голос звучал мерно, словно она читала по учебнику. — Психическое расстройство на фоне нервного потрясения и ослабления организма. Характеризуется когнитивными искажениями в виде негативного восприятия себя, окружающего мира и будуще... — Нет никакого будущего, — прерывал Глеб, и Лена, закатывая глаза, бормотала что-то вроде "о чём и речь". Когда этот диалог случился в десятый раз, Лена швырнула в него полотенцем и сказала, что это уже не депрессия, а инфантилизм. — Хватит, а? Другой бы радовался, что его с того света вытащили, а тебе всё мало. Живут люди и без магии. Сам виноват. Пора отвечать за свои поступки. И Глебу ничего не оставалось, как с ней согласиться. По крайней мере, лучше лопухоидный мир, чем Тартар. В конце января Глеб поблагодарил Галину Николаевну за заботу (та демонстративно фыркнула) и уехал к тётке в Нижний Новгород. К этому времени он вполне уверенно передвигался с тростью, отличался комплекцией от скелета и в целом походил на больного, но уже не умирающего. Лена, убедившись, что он хотя бы внешне смирился со своей новой ролью, отбыла в Магфорд, предупредив, что вернётся и убьёт, если он начнёт дурить. Жанна уезжала с ним — "...ока ты не ...а...ешь ...о...ем-...о...ем ...о...ов". Глеб отнюдь не считал, что "совсем-совсем здоровье" ему когда-нибудь светит, но от компании не отказался. Поселившись в Нижнем, Глеб честно сделал всё, чтобы начать всё с чистого листа. Лена волновалась напрасно: дурить Глебу не хотелось. Хотелось сдержать данное Сарданапалу слово и в самом деле попытаться жить по-новому. Глеб внимал ободряющим словам Жанны, зарывался в умные книжки и готовился поступать в медицинский. Старательно избегал опасных мыслей и сосредотачивался на простых бытовых задачах. Чистить зубы, умывать холодной водой лицо и запястья, не забывать пообедать. Бывать на свежем воздухе. Расхаживать ногу. Не заводиться. Не обращать внимания на бестактность тётки. Не погружаться в воспоминания. Не растравливать раны. Не срываться. ... Не получалось. Прошлое не отпускало, сдавливало медной тяжестью виски, душило в кошмарах. Приходило в облике попадавшихся под руку Таниных портретов (откуда? он же их сжёг?), случайных фраз, кусочков снов. Хватало когтями, проедало до кости душу, растравляло старые раны. "Что, взяли? Думали, наладилось? А нате вам!" — непонятно кому шипел Глеб, расцарапывая ногтями запястья. По ночам Глеба часто мучила бессонница, и он долгие часы таращился в потолок, думая непонятно о чём. От духоты — батареи у тётки грели плохо, и оставлять долго окна открытыми не разрешалось — раскалывалась голова. Размеренный быт навевал воспоминания о мещанской жизни с Лизой, и, следовательно, о Локоне и Тане. Такие мысли порождали новые припадки ярости. Глебу снова, до боли, до хрипа, до стона, до помутнения в рассудке, до бешено колотящегося сердца хотелось рваться, крушить и уничтожать. Один раз он ударил стену с такой силой, что содрал костяшки. Боль отрезвила его. Оставив на время ярость, Глеб захромал в ванную смыть кровь. Рука продолжала ныть и вскоре вся кисть отекла до той степени, что ей нельзя было пошевелить. Пришлось звонить Жанне и просить о помощи. Пока Жанна колдовала над его сломанной костяшкой, Глеб думал о том, каким стал уязвимым. С какой яркостью чувствовал боль. Каким беспомощным стал, не в силах элементарно вправить себе сустав. Как долго по сравнению с прошлым заживали любые раны. И он ещё издевался над Ванькой, считая его светлым недоумком, хотя сам он, как сейчас понимал, без магии вряд ли чем-то его превосходил? Сейчас Глеб почти что завидовал Валялкину. Тётка говорила, что он жалеет себя. Что он здоровый (ну, не прямо сейчас, а вообще) лоб, который мог бы заниматься чем-то полезным и не сидеть на её шее. Что все его истерики — жажда внимания и что хватит сочинять себе поводы для страдания. О Тартаре, магическом мире и Тане ей, разумеется, известно не было, и она знала лишь, что Глеб воспитывался в какой-то далёкой школе, а потом получил травму в ходе несчастного случая. Впрочем, приютить его хотя бы на время его будущей учёбы она согласилась — Глеб подозревал, что здесь не обошлось без вмешательства Сарданапала. Жанна не вступала с ней в спор, но, оставаясь наедине с Глебом, горячо возражала, говоря, что она просто не знает, через что он прошёл. Согласиться с ней было слишком заманчиво, и, наверное, только поэтому Глеб этого не сделал. "Хватит, — сказал вместо этого он, когда Аббатикова в очередной раз принялась его защищать. — Она права. В плане — можно страдать и без истерик". Без истерик Глеб продержался ровно два месяца. Криво улыбаясь, когда ему говорили, какой он молодец и как идёт на поправку — "а ты не верил". И вообще — время лечит, все раны рано или поздно затягиваются, боль притупляется, ко всему можно привыкнуть, всё будет хорошо. А потом всего лишь какой-то жалкий сон отправил его в откат. В ту ночь Глебу снилась не Таня, так беспощадно красивая и так безнадёжно потерянная. Не детство у старухи и не вереница мёртвых тел, идущих к нему из тьмы. Не муки Тартара, не вопли грешников на жаровнях, не распутье в кабинете красноглазого горбуна. Ему снилось, как Медузия и Зубодериха осторожно входили в их избушку, опасаясь споткнуться о порог, и как безуспешно пытались скрыть дрожь при виде выползающей из гроба — имелась у неё привычка досыпать днём — Жанны. Глебу снилось, как он вежливо угощал их почти не гнилым мясом, в котором копошились белые червячки, и как Лена щелчком пальцев заставила полуразложившуюся мертвячку прислуживать им за столом. Глебу снилось, с каким замешательством переглядывались их будущие преподавательницы, когда он, небрежно качнув амулетом, забавы ради заставил дохлого медведя сплясать на задних лапах. Глеба вырвало, едва он успел добрести до ванной. Как, как он к этому пришёл? У него было всё, он мог всё, он был всем. Он мог поднять легион воинов и управлять им, мог не бояться крови и огня, мог повелевать чужой плотью, как своей собственной. Мог подчинять себе целые кладбища, мог играть с любыми, даже самыми опаснейшими силами, мог не задумываясь творить такие обряды, от которых у любого другого застыла бы кровь в жилах. А теперь он стал никем. Что он мог, что ему осталось? Кто он вообще был без магии? У него оставались упрямство и воля, но воля, как он сейчас понимал — понимал не словами, а чем-то, что глубже и неопровержимее любых слов — воля лишь инструмент, помогающий прийти к цели, а никакой цели или смысла жить у Глеба сейчас не было. У него осталась давно въевшаяся в мозг насмешливая презрительность ко всему — которой теперь хватало разве что на то, чтобы относиться к своей ране с иронией, да и то не всегда. Раньше у него хотя бы были основания быть снисходительным и гордым, сейчас же он лишился всего. Да, положим, он всё ещё отличался от обычных людей своим опытом, своим детством, всем, что он пережил, — но это не имело пользы сейчас. Да, он мог питаться обезьяньими мозгами и ночевать в могиле, не смущаясь присутствием в ней останков хозяина, — но среднестатистическому лопухоиду, которым, напоминал он себе с горечью, он теперь был, эти навыки были бесполезны. Что ещё? Отсутствие боязни темноты и всех ужасов, что в ней таятся? Тартар избавил его и от этого дара. Теперь днём Глеб ненавидел это дурацкое бесполезное солнце, похожее на прибитый к небу блин, а ночью прислушивался к каждому шороху, зная, что там, в темноте, живут его старые кошмары, запустившие свои щупальца в реальность. Даже сейчас, подняв глаза к зеркалу, Глеб вздрогнул, на миг увидав в нём совсем другое, красноглазое и скалящееся лицо. Его снова замутило. Он вцепился в раковину, чтобы не упасть. — Жанна! — хрипло позвал Глеб в пустоту. — Жанна! И Жанна пришла. Не было ни хлопка телепортации, не звона ключей, ни шагов. Просто Жанна вдруг оказалась рядом, и Глеб, не задумываясь, принял это как должное. Жанна мягко сняла его руки с раковины и, поднырнув между ними, прижалась к Глебу. Глеб позволил ей уложить его голову ей на плечо — пусть для этого ему и пришлось сильно согнуться. Жанна свела руки за его спиной и принялась осторожно покачивать его из стороны в сторону, как ребёнка. Возможно, со стороны это выглядело странно — высокий парень, ищущий поддержки у тоненькой девушки на голову его ниже, — но никогда за последнее время Глеб не чувствовал себя спокойнее. И тьма, недовольно скалясь, отступила. Пусть временно, чтобы собраться с силами и напасть вновь, но отступила. Той ночью Глеб спал крепким и здоровым сном. А на следующий день Жанна ушла. И на этот раз винить кого-то, кроме себя, было уж точно некого. После Глеб ещё много раз вспоминал этот день. Какой расслабленно-счастливой выглядела Жанна, как обычно заглянувшая к нему после обеда. Она поселилась в соседнем доме, чтобы не обременять его тётку, но навещала его несколько раз в неделю. Глеб говорил себе, что Жанна ему не мешала, не признавая, что на самом деле втайне ожидал её прихода. В конце концов, ему было одиноко, и не с тёткой же ему было беседовать о сокровенном. С Жанной же ему было хорошо, пусть порой Глеб и испытывал угрызения совести, что заинтересован в их общении куда меньше, чем Жанна. Порой Глебу приходилось прятать взгляд, когда он случайно натыкался на радостные глаза Жанны. Это напоминало Глебу взаимодействие с щенком, весело виляющим хвостом и не подозревающим, что надоел хозяину и что уже завтра его повезут в мешке на речку. Отличие было лишь в том, что Аббатикова не надоела ему (в конце концов, она и Лена были его самыми близкими людьми), а заставляла его чувствовать себя неуютно своей искренностью. Вот и в тот день Глеб подавил импульс с порога прибегнуть к спасительной нежности её объятий и заговорил подчёркнуто сухо — вначале специально, но с каждой фразой искренне распаляясь всё сильнее. Глеб говорил о том, как ему надоело жить, не зная зачем, и вступать в следующий день, который всё равно окажется таким же пустым и бессмысленным. Как он устал и как ему хочется всё бросить. Какой никчёмной и серой была эта жизнь — после всего, что он имел. "Да лучше б я всегда был лопухоидом! — бросал Глеб, то начиная мерить шагами комнату, то останавливаясь, проклиная ногу. — Вообще не знал бы про Таню, закончил бы какую-нибудь идиотскую лопухоидную школу, протирал бы штаны на работе, возвращался в свою мещанскую квартирку, вталкивал жирное тело в автомобильчик, гнил у телевизора, спивался, и думал, что в этом и есть жизнь! Просто потому, что не знал бы ничего другого! А сейчас я должен пойти по этому же сценарию, только зная, что когда-то я мог убить взглядом! Это в сто раз хуже, понимаешь? Одно дело — изначально ничего не иметь, и другое — когда ты сначала обладаешь всемогуществом, а потом остаёшься ни с чем! И только и можешь, что цепляться за прошлое, потому что будущего у тебя нет!" Жанна пыталась протестовать, говорить, что будущее есть, что он непременно со всем справится, ведь он такой сильный и умный. Ведь он справился с Танталом, сумел признать свои ошибки, отпустить Таню, и это всё было "о..ень ...аго..одно"... "...ы ...сё ...авно ...ы не ...али ...астли...ы ...месте, а ...епе... у неё есть ...анька!" — радостно улыбнулась она. вы всё равно бы не стали счастливы вместе, а теперь у неё есть ванька. ... Глеб не помнил, что он конкретно орал, шипел и рычал съёжившейся Жанне, зато совершенно отчётливо — круглые глаза испуганного ребёнка, который не понимает, за что его наказали. И ещё — ломкий крик "...атит!" и подрагивающий ободок телепортации. "Инфантил", — сказала бы Лена. После ухода Жанны жизнь потеряла все краски окончательно. Глеб и не думал, что ему могло стать хуже, но судьба с лёгкостью доказала ему обратное. Глеб даже сформулировал для себя закон постоянно пробиваемого дна: как только кажется, что хуже уже ничего не случится, это хуже обязательно случается. Глеб метался в кошмарах (и некому было больше его разбудить и, успокаивая, положить его голову к себе на колени), кусал губы, чтобы не начать орать на тётку с её "Опять дурью маешься?" (и никто больше не сжимал, предостерегая, его ладонь), и пустым взглядом смотрел в окно, на несколько суток забывая о еде (и некому было больше, укоризненно цокая, заставлять его проглотить хоть что-нибудь). Видимо, это его судьба: не суметь удержать ничего. Иногда, когда его тянуло порастравливать ранки, Глеб вспоминал, что было до того, как он всё потерял. Вспоминал детство у старухи, и как та заставляла их пить яды, держа извивающуюся сколопендру в губах. Вспоминал их уроки, и как они учили руны по Книге Мертвецов, в которой каждая заглавная буква хотела отобрать эйдос, а каждая точка — тело. Вспоминал и ночь Самайна, когда они всю ночь танцевали с мертвяками под заунывное пение кикимор. По вечерам старуха помешивала варево в чане, Лена накрывала на стол, Жанна, сосредоточенно хмурясь, пыталась понять, почему не сходится пасьянс, а заговоривший карты Глеб, посмеиваясь, делал вид, что он абсолютно не при чём. Глеб учился фехтовать с оживленцами, Жанна скакала по лесу на мертвом волке, Лена посылала хмырей за дровами. Жанна тайком целовала вываренный череп с железными зубами, Лена однажды, разозлившись, подняла сотню монголов и натравила на Глеба, Глеб убил магического вепря. Это было в порядке вещей. ... А затем Глеб возвращался в своё отвратительное, лишённое всего после. Тащился в осточертевший парк расхаживать ногу, вяло листал учебники, пережёвывая гранит науки, и морщился от бьющего в глаза солнца. После семи лет полуночнóй жизни в подземной избушке яркий свет не вызывал у него энтузиазма. Впрочем, справедливости ради, сейчас у Глеба вообще ничего не вызывало энтузиазма. В числе прочего Глеб вспоминал, как Сарданапал рассказал ему, что Лигул так и так выпустил бы его. Что, будучи связан с Ванькой, Глеб невольно почерпнул у него несколько глотков света, и этот свет вытолкнул его из Тартара, где его нет и не может быть. Тогда Глеб воспринял это в штыки, но сейчас былая злоба отзывалась внутри него лишь тоскливой горечью. Даже от Тартара его спас этот идиотский маечник. Как когда-то его двойника от Гоярына, а его самого от упырей, да и, что уж скрывать, от самого себя. И ведь Валялкин тоже должен был ненавидеть его, а всё равно, вопреки здравому смыслу, спасал. Всё из-за своей дурацкой светленькой жалости. Лучше б дал ему сдохнуть и... ... и застрять в Тартаре уже навсегда. Глеб оборвал себя. В Тартар ему не хотелось. Куда сильнее, чем ему не хотелось жить. В тоске Глеб тоннами поглощал чужие эмоции. Он уже не так уставал при ходьбе и где-то раз в неделю дотаскивал себя до вокзалов и смотрел на прощающиеся и встречающиеся пары. Вбирал в себя боль первых и радость вторых, напоминая себе о том, каково это — чувствовать. Заглатывал лопухоидные книги, ибо фильмы были чересчур слащавыми и сентиментальными, а экранные страсти — картонными и нелепыми. Порой, когда на него накатывал приступ злобы, он говорил себе, что это всё бред. Люди слабые, эгоистичные, жалкие создания, которые делают друг друга несчастными. Он смотрел волчьими глазами на прохожих и видел бесполезных офисных клерков и глупых хозяйственных клуш, изменщиков и изменщиц, кухонных тиранов и измученных жертв, безвольных подкаблучников и скандалисток. Он говорил себе, что человечество прогнило, что мир обречён, что всё вокруг фальш и бред... И в то же время его снедала лютая тоска, и дикая жажда чего-то неизведанного разъедала ему грудь. Он чувствовал, что нуждается в чём-то, во что прежде даже не верил, и не находил себе места. Он отрицал это и пытался задвинуть всякие мысли о собственной слабости на задворки сознания. Прошло немало времени, прежде чем он признал: ему было одиноко. Он, (бывший) роковой некромаг Глеб Бейбарсов, нуждался в том же, что и восемь миллиардов бесполезного человечества: ком-то, на чьё плечо можно опереться. А затем началось потом. Потом ворвалось в его жизнь совершенно неожиданно, приняв вид повестки в военкомат, спасаясь от которой Глеб уехал в Москву. Также неожиданно в Москве Глеб встретился с другим молодым бывшим некромагом, который, позвонив некоей Гелате, достал солидного вида справку, по которой рана на ноге у Глеба описывалась настолько страшными диагнозами, что любая медкомиссия была просто обязана признать его "не годным". Глеба, впрочем, куда более заинтересовало, что Багров (так звали его своеобразного коллегу) перестал быть некромагом добровольно. "Я волхв. Практикую всеначалие. Светлая магия, тёмная, некромагия... Просто так получилось, что от некромагии я постепенно отказался". "Сам?!" — не поверил Глеб. Багров уклончиво пожал плечами. "Ну, я работаю на Свет, тут особо не понекромажишь. И Камень Пути в груди — ты же догадываешься, что это? А ещё я влюблён", — просто сказал Багров, и Глеб ощутил привычно нахлынувшую горечь. Кто-то благодаря любви сам от Дара отказывается и приходит к свету, а ему она жизнь сломала. Багров проницательно на него посмотрел — и пожал ему руку. Глеб почувствовал, как от его ладони по его телу потекло живительное радостное пламя. "Камень Пути. Рассеивает уловки мрака, фальшь и всякое такое, даёт волю и радость. Могу обнять подольше и тогда..." "Не надо, — оборвал Глеб. — Я догадываюсь. И тогда у меня внезапно возьмутся силы исправить все свои ошибки, пойти по правильному пути и начать новую жизнь. Нет. Хватит мне магии, сделок и артефактов. Лучше я сам. Как-то честнее". Всё же эффекта от Камня хватило, чтобы этой ночью Глебу вспомнилось, как они с Жанной лет в двенадцать поклялись любить друг друга вечно. Как однажды удрали тайком от старухи на Лысую гору, и Глеб спас её от спятившего стража из Нижнего Тартара. А ещё Глеб понял, что это с Жанной они бегали на болото за клюквой, как бы его воспалённое сознание не рисовало бы во снах на её месте Таню. При этом, конечно, нельзя было сказать, чтобы просветление свалилось на Глеба, как яблоко в приснопамятные времена на Ньютона. Вернувшись в Нижний, Глеб по-прежнему куда-то рвался, чего-то хотел, сам не зная чего, и срывался. Скулил, кричал, ругался, бил стены. Потом успокаивался. Потом ему и вовсе это надоело. В конце концов, он не для того жил у старухи (боролся с двойником, скрывался от Магщества, перебарывал страсть к Тане, вернулся из Тартара, был дарован жизнью), чтобы потом сдаться. Ну уж нет. И если Лигул (а в том, что за его бесконечными кошмарами стоит именно он, Глеб не сомневался) считает, что сможет измотать его и заставить его вернуться к мраку, запродав эйдос в обмен на магию, то он ошибается. Уж лучше жить без тросточек и дара, но свободным, чем загнать себя в кабалу. Он им ещё покажет. Может, он и к Свету придёт, как Багров, кто знает. А пока он вернёт Жанну. И, набирая в зудильнике её номер, Глеб твёрдо знал, что, даже если будет у неё заблокирован, он станет дозваниваться хоть до Лены, хоть до Шурасика, хоть до всей Магфордовской администрации, хоть до Сарданапала — в общем, до кого угодно, но без ответа не успокоится. Ему ответила уже Лена. И когда в отвёт на её сухое "Куда ты там опять влез?" он с чистой совестью ответил: "Хочу извиниться перед Жанной", он впервые в жизни узнал, что хладнокровная Лена тоже может выпадать в осадок. Потом он всю ночь мучился бессонницей, едва не проспал приезд Жанны, и отчаянно хромал по перрону, высматривая знакомую каштаново-рыжую голову. Потом они сидели на кухне, и Глеб, впервые за полгода выйдя из вакуума собственных страданий, расспрашивал Жанну обо всём, что происходило за это время в их жизни. Из рассказа Жанны (в котором слышался непререкаемый голос Лены) выходило, что с отречением Ваньки Глеб лишился всей магии: как того собственного слабенького дара, которым он в своё время оживил котёнка и которого потом так долго развивал, так и трети дара ведьмы. — Как по закону сообщающихся сосудов, — Жанна не задумываясь телепортировала из ближайшей школы странную конструкцию с колбочками. — Если разбить один, жидкость вытечет из всех трёх. Когда старухин дар ушёл из тебя, он также ушёл и из меня, и из Лены. Просто у тебя и твоя собственная магия пропала, а у нас она осталась. Мы просто стали чуть слабее. — Мне жаль, — сказал Глеб. Жанна замотала головой. — Ерунда! Лена всё равно больше качеством и техникой берёт, а не... не... ну не объёмом магии, короче. А мне моего дара хватает. Главное, что с тобой всё хорошо, — улыбнулась она, и Глеб не мог не притянуть её к себе и не зарыться носом в её кудрявую макушку. А потом они уехали. Объяснив тётке, что Глебу нужна перемена обстановки, поехали туда, где было море, солнце и янтарь. Туда, где в далёкой Калининградской области Жанна нашла какой-то кемпинг на Куршской косе, где у них получилось снять маленький деревянный домик. Туда, где холодное Балтийское море омывало светлый песок. Там, среди бесконечного соснового леса, Глеб словно заново учился дышать, чувствуя, как у него с плеч спадает невидимый груз. Причудливой формы извилистые сосны танцевали вокруг них, пока они с Жанной бродили по бесчисленным дорожкам. Глеб вдыхал знакомый с алтайской тайги хвойный запах, жевал терпкие кислые хвоинки и, улыбаясь, то и дело поглядывал на Жанну. В один из первых дней здесь он купил ей янтарный кулон и сейчас и янтарные глаза Жанны, и кончики её вспыхивающих волос, и этот камешек завораживали его своим мягким блеском. Жанна каждые пять минут спрашивала, не устал ли он, и в какой-то момент Глеб не нашёл ничего лучше, чем заткнуть ей рот поцелуем. В другое время он бы, возможно, удивился, насколько потрясающе это чувствовалось (либо он просто забыл, как это хорошо, либо его опыт с Лизой и Таней и рядом не стоял), но сейчас он был слишком занят. Когда они спустя, наверное, целую вечность, оторвались друг от друга, её сияющие глаза сказали всё за неё. Каждый день они бродили вдоль моря, и залитые солнцем пляжи расстилались перед ними на десятки километров вдаль. Мерный шум набегающих на берег волн и далёкие крики чаек действовали на Глеба успокаивающе. Часто он запрокидывал голову, чтобы ощутить, как свежий ветер нёс им в лицо брызги и запах соли. Однажды вечером они наткнулись на группку местных детей лет семи. Дети, дождавшись, пока оголится полоска суши, подбегали к морю, а затем, когда волна подступала, с визгом убегали от воды. Жанна смотрела на этих детей минут пять, а потом решительно потащила Глеба к морю. И когда они с Жанной, закатав штаны и взявшись за руки, то вбегали в волны, то отскакивали на берег, Глеб чувствовал, что это, казалось бы, ребячество даёт ему покой. Словно древнее море залечивало не внешние, а внутренние его раны. И, вспоминая тёткин дом, Глеб начинал думать, что не возвращаться в Нижний, а остаться здесь и поступать в мед в Калининграде — вовсе не плохая идея. В один из дней Глеб взял с собой старую папку и, положив на неё новый листок, рисовал Жанну на фоне моря. Заходящее солнце подсвечивало волосы Жанны пламенем. И Глеб вдруг понял, что свободен от прежней терзавшей его рыжеволосой женщины, будь она Таней или Чумой. У него была Жанна, и ему хватало. У него была Жанна. А потом начался дождь, летний, свежий. Точно сама природа хотела смыть с него всё его прошлое, очищая для чего-то нового. Глеб едва успел спрятать рисунок в папку, прежде чем его коснулись лёгкие капли. Жанна потащила его за руку, и Глеб, неуклюже увязая в песке, поспешил за ней. Всё же, пока они добрались до базы, они оба успели вымокнуть до нитки. Поэтому, это же было естественно, что они начали скидывать одежду ещё в коридоре?.. ... В целом Глеб плохо помнил, как они сумели добраться до спальни.

***

Утром Глеб проснулся от того, что Жанна сквозь сон ткнулась ему губами в шею. Глеб осторожно провёл рукой по её спине, затем ещё и ещё... Жанна улыбнулась ему в ключицу, и он это почувствовал. За окном вставал рассвет. Глеб смотрел, как медные волосы Жанны переливаются на свету, и понял, что впервые за долгое время рад солнцу.