Beauty and the Beast

— Ты сохранил его. Моего Чипа. Пока Белль стискивает пальцами несчастную чашку, Румпельштильцхен думает, что ради восторженной улыбки и чарующего блеска в ее глазах, он бы заключил еще сотню сделок с Реджиной, трижды похитил Мо и согласился бы прожить новые двадцать восемь лет в бесконечном сне. Он не может оторваться от ее прекрасного лица, потому что знает, что это — недолговечно. Не навсегда. И все — из-за него. — В моей лавке полным-полно разных вещей, но это — единственная моя драгоценность, — он поднимается на ноги, осторожно забирая из ее рук чашку и осматривая. Сам задается вопросом, как мог столько вложить в этот символ любви — гораздо больше, чем в саму любовь. — А теперь уходи. Такое ощущение, будто это не он сказал, это от чашки откололся новый кусок. Румпельштильцхен не уверен, что позволил бы сказать себе подобное в здравом уме, но это кажется спасительной лестницей. Свитой из пеньки. — Что? — Просто уходи, — продолжает говорить в нем то, что люди называют человечностью, пока источник этого сомнительного чувства вынужден наблюдать, как в глазах Белль гаснут мерцающие звезды. — Как бы ты в меня не верила, я — чудовище. Возможно, это одна из самых честных вещей, что он говорил кому-либо. С Белль всегда было легко делиться тем, что на душе — сколько раз он оговаривался в Темном Замке, рассказывая ей какие-то глупости. Дело было в том, что она слушала, а не выслуживалась, и это подкупало. Как и все в ней, от чувств и поступков до белых рук, променявших фарфор на него. Ведь в следующее мгновение Белль обнимает ладонями его лицо так, как не делал никто до и не сделает после. Улыбается, будто в последний раз, и он уверен, это — прощание. — Ты пойми. Как раз поэтому я и должна остаться. У Румпельштильцхена дрожат уголки губ и что-то в сердце от тепла ее ладоней. Ему бы заковать Белль в цепи и выставить взашей. Оградить свою лавку капканами для зверья, оттолкнуть, нарычать — не разучился, чай, за тридцать лет — чтобы никогда не возвращалась. Не может. Оправдываясь то ли «однажды уже так сделал — и к чему это привело?», то ли утопая в своем беснующемся эгоизме. Слабак. Он знает, это малодушно. То, что он не даст Белль жизни. Краем мысли, не погребенной под яростью, он понимает, что заперла ее не Реджина. Реджина лишь воспользовалась, как будто он бы сделал иначе. Если бы не он, если бы… — Я так скучал, Белль. Ее имя на языке растворяется цепляющей нежностью, пока сам Румпельштильцхен чувствует такую ненависть к себе, которой ни один из жителей Сторибрука не мог его одарить. — Я, пожалуй, все помнил. Три десятка лет зудело под ключицей. Не знал только, что ты жива, не мог тешить себя такой чудесной надеждой и секундной вероятностью. Румпельштильцхен притягивает Белль к себе, устраивая руки там, где им пристало быть, обнимает ее за талию. В этом простеньком платье она краше всех на свете, как бы элементарно это не звучало. — Понимаю, — говорит она, обвивая его за шею так естественно, будто делала это тысячу раз. — Все это время для меня слилось в одно, но последнее время мне казалось… Будто я должна что-то вспомнить. Как из сна о сне. — Это началось, когда появилась Эмма. Я все осознал, когда увидел ее впервые. — В самом деле? — Да. Мне повезло, она представилась почти сразу. Это была часть заклятия: я заранее сделал все, чтобы связь между памятью и ее именем оказалась сильнее проклятья. Сработало, как видишь. Они говорят о чем-то отстраненном, не нужном, а Румпельштильцхен смотрит на Белль — и не может наглядеться. У нее мягкие черты лица, украшенные тонким изгибом бровей и губ, сияющие льдинки льда на радужке, которые отчаянно плавят его сердце. Она опускает на мгновение глаза, отыскав что-то смешное в его галстуке и возвращает выразительный взгляд. — Так ты, значит, на других принцесс заглядываешься? Унесенный своими мыслями, Румпельштильцхен не сразу улавливает сказанное. Не понимает, что Белль весело его поддевает, в то время как он готов рассыпаться в объяснениях. — О, знаешь, они тут табунами ходят, приходится всех отсматривать, — откликается он в том же тоне, сосредоточенно кивая. — Больше не на что посмотреть? — Теперь — вполне. Белль — играет, флиртует, завлекает. Очень ненавязчиво, легко и по-особенному. Он все это понимает, но не может сдержаться, заклиная. — Пообещай мне, что если тебе сделается невмоготу, то уйдешь. Он пытается звучать более осознанно, но проще приручить разъяренного льва, чем ему — перестать быть трусом и эгоистом. — Я прожила с тобой в замке столько месяцев и увидела многие вещи, которые ты делал. Да и делаешь сейчас, да, я про магию, — Белль смотрит с упреком, который Румпельштильцхен ей мгновенно прощает. — Хорошее в тебе перевешивает мой… Баланс морали, скажем так. — «Баланс морали», — передразнивает ее Румпельштильцхен. — Где ты таких слов понабралась? — С кем поведешься. Он лишь качает головой, пытаясь вздыхать не слишком демонстративно. Мы ведь в ответе за тех, кого приручили. — Пойдем домой? — Домой? Я думала, ты живешь… Здесь, — Белль обводит взглядом помещение. — В том смысле, что я нашла столько всего в подсобке, что и дверь, если не в темницу, то в покои, всяко должна обнаружиться. — Раз тебе так полюбилась темница, я обязательно что-нибудь подыщу, — перехватывая ее кулачок, когда Белль пытается его подпихнуть под ребра, обещает Румпельштильцхен, легко поглаживая ее пальцы своими. — У меня здесь своего рода замок. Правда в нем совсем нет паутины, так что не представляю, чем тебе заняться. — Одно я забыла точно: насколько ты можешь быть невыносимым. В ответ на это Румпельштильцхен ее целует, все также мягко, но пальцы на талии сцепляются гораздо требовательнее, а сам он оставляет горячий-горячий след не только на губах, но и в сердце. — Ты верно, замерзла, — разорвав поцелуй также резко, как и начал, для виду спохватывается он, наклонившись за собственным пиджаком и накидывая его на девичьи плечи. Белль смущенно улыбается, теряя задор под этим проницательным взором, но они оба знают, что эта растерянность совсем ненадолго.