Поезда

      Поезда не могут поехать куда угодно, им уготован путь чьими-то руками. Рельсы тянутся по земле, искры летят в стороны, без остановки пролетая красивые пейзажи, они всё мчатся к конечной точке, лишь изредка останавливаясь на промежуточных станциях.       Как же жаль эти поезда! Им не разглядеть в размытой зелени листьев густых крон, не увидеть маленьких пташек в гнездышке, не узнать как пахнет сырая трава после дождя. Им только асфальт, расписание поездок и мимолетные лица пассажиров, которые они, возможно, не скоро ещё увидят.       Ветер тихонько колышет темный подол длинного платья. Девушка прячется под зонтиком от прохладных капель, смотрит на пустые рельсы и всё думает… думает, много думает. Если бы путь можно было сменить одним рычагом, то, возможно, такие как она были бы куда смелее.       «— Трусиха ты, Сахароза», — вздыхает, сжимая пальцы на ручке дорожной сумки.       Вещей у неё не особо много. Сменная одежда, дневники, документы, образцы семян некоторых растений, которые слишком дороги сердцу, чтобы оставить.       Лужи понемногу собираются в неровностях. В них отражение пасмурно-светлого неба. Ни намёка на солнечные лучи, похоже, бабье лето заканчивается. Последние угольки тепла догорают в прогретых черепицах домов.       А Сахароза всё ждёт и думает.       Как ей жаль, что время нельзя заморозить, чтобы пропала сама суть слов «прошло», «закончилось» и «расставания». Вычеркнуть бы столь жестокие к человеческому сердцу слова раз и навсегда! Пусть растворятся как кристаллы сахара в воде, развеятся как дым в открытом небе.       — Сахароза, — подошва ступает по мокрым неровностям, где скопились капли, отражающие небо, где ни намека на луч, значит и тепла лета больше нет…       Подняв зонт чуть выше, так чтобы взглянуть украдкой на чёрные сапоги и промокший белый плащ, девушка снова хочет опустить его. На глаза попадается свёрток нежных, ярких цветов. Они напоминают закат за городом, где сами лишь равнины, одуванчики и огромное древнее дерево, достигающее своими корнями далёкого прошлого.       Ну конечно он принёс именно их.       — Я знаю, что не имею никакого малейшего права... — дыхание молодого человека отрывистое, будто он бежал не к ней, а за поездом, который ни за что в жизни не догнать. — Но пока ты ещё здесь..       — Вы без зонта, Альбедо, — девушка стоит недвижимо. — Астрам может влага и полезна, но не вам. К чему такая небрежность к своему здоровью?       — Я не думал о дожде. Спроси меня любую теорию синергии стихий и я ничего не вспомню. Боялся опоздать. Тебя ведь скоро заберёт поезд.       — И о цветах…       — Что?       — Не только обо мне думали, раз и цветы с собой взяли вместо зонта.       Альбедо едва заметно улыбается замечанию. Столь придирчивая к словам особа могла бы в любом найти изъян. Она не со зла, кто угодно, но не она.       — Сахароза, — снова зовёт, смотрит на сумки, стоящие рядом с одинокой фигурой.       — Вы, вероятно, вернулись с экспедиции. Хорошо, что целы, — не ей вести разговоры о всяком.       Сахароза размышлять привыкла, а не выбирать из головы необходимые нити мыслей, чтобы угождать скуке собеседника, чтобы потом не смотрели искоса, шепча — чудачка… — ей легче исписать листы поэтапной эволюцией лотоса кальпалата.       Но сейчас надо говорить, чтобы не выдать маленький секрет, который и не секрет вовсе, а всего лишь глупое наваждение.       — Горный Хребет в этот раз казался менее приветлив и я даже знаю почему.       — Он всегда такой, вы сегодня склонны преувеличивать.       — Посмотри на меня, Сахароза.       Голос у учёного хриплый, может застудил на холоде. И всё же очень ясный и аккуратный, как эхо в ледяной пещере, как звук от столкновения двух стеклянных колб. Он сам зимнее солнце — бледнокожий, волосы нежно-лучистые, всё стремятся выбиться из причёски, а глаза как негигроскопичные кристаллы различных оттенков голубого, наверняка на фоне дождя они выглядят ещё прекраснее. Хоть бы глазком посмотреть…       Нельзя ведь просто так взять и обернуться. Ей столько сил стоило замереть вот так! Где же этот поезд?       — Вам стоит отдохнуть. Спасибо, что навестили, прошу, уходите.       — Я до смешного плох в словах, но разве должно всё закончиться так?       — Во всем виновата социальная потребность нашей природы. Просто закройте глаза и погрузитесь в свои мысли, как мы всегда это делаем. Не заметите, как приедет поезд.       — Я не могу, пока ты здесь.       — Я тоже… Тогда наверное стоит попрощаться и разойтись, — как же она до ужаса боится, так боится, что не замечает слез на глазах. — Мне стоит сказать «прощай» первой?       А он не видит из-за зонтика. Не видит и не знает, но слышит один маленький, едва заметный судорожный вдох между словами. Как же они беспомощны в словах: два юных дарования, коими гордится научное сообщество. Один словно поцелованный Богиней Мудрости, снизошедший на землю мыслитель. Вторая — старательная, не по годам умная ученая, с вдохновленным взглядом и свободным полётом фантазии.       Эмоции для каждого из них — как земля необитованная, а разговоры о чувствах — повесть про обещанные райские земли небесных чертог.       И лишь одно их проявление сравнимо с выстрелом в голову. Молодой человек бросается к девушке, хочет подставить себя под полю. Хватает за плечи, прижимает, а её дрожащие руки неряшливо выпускают из рук столь необходимый зонт и дорожную сумку… в ней не так много вещей: всего-то сменная одежда, документы, дневники и семена, которые она собрала с цветов, расцветающих в груди от каждого взгляда на зимнего принца.       На одну вечную секунду, рука в перчатке придерживает давно знакомое лицо. По щекам которого стекают и слезы, и капли, хотя всё одно — выдаёт лишь вкус соли на губах, которыми он собирает хрупкие росинки. Бесстыдно смотрит на блики в янтарных глазах, скрытых очками, на них тоже дождь. Он везде, они с ним. И хоть бы какой румянец покрыл кожу юноши — словно мел бледен, пока несчастная в его руках рдеет за двоих.       Сняв очки, Альбедо продолжает улыбаться. Умоляя, чтобы кто-то сменил направление рельс поездов и ни один не смог добраться к этой станции.       И сколько бы телефонных звонков между ними не было, а говорить они ещё не научились. Каждый вечер, сидя у провода постоянно говорили о их науке, о их мире, это была их особенная связь. Сахароза не сочтёт сколько часов просидела, глядя в окно, слушая из изогнутой трубки мужской голос.       Сахарозе так обидно, так обидно… бедолага думает, думает, да ничего в голове кроме его глаз нет.       Ещё один выстрел по ним ознаменует новый поцелуй. На этот раз Альбедо торопится, воображение разыгралось, он будто слышит звук поезда, но это лишь страх шепчет на ухо, а он без сомнений накрывает губы со вкусом лимонного чая и корицы своими.       Слезы безмолвно бегут по щекам, как же Сахароза хотела им уподобиться, стать прозрачной, неуловимой. От потока мыслей хватается за плечо, сжимая белую ткань, а в ушах дыхание — его дыхание, его сердцебиение. Никогда прежде её никто так не держал, даже он сам.       «— Как жестоко! Ну чем я заслужила такое наказание?»       Отчего сейчас руки желанного человека вдруг стали обнимать так, как хотелось раньше?       Ох жестокость, человеческая безграничная жестокость. Кто бы мог подумать, что расставание наступит так. На что они тратили время? Почему только когда время подошло?       При первой встрече молодой человек был непостижим — она окрестила его зимним принцем, глядя тайком на лестничный подъем, где он участливо слушал коллег. Он даже ещё не знал о ней, об одной из многих выпускниц лицея, которая приехала лишь бы с ним познакомиться.       Молчаливый, загадочный художник. Его картины Сахароза видела не раз. Рисовал где вздумается, хоть в самый разгар холодов без перчаток стоял рядом с холстом, по памяти делая набросок незнакомой златовласой девушки, прошедшей мимо на мгновение.       И вот, она его помощница благодаря рекомендациям других, хотя Альбедо будто и неважно было насколько правдивы её знания. Давал ей волю делать то, что мечтала, создавал с ней новые виды цветов, мог даже отложить некоторые запланированные поездки, чтобы помочь.       Глупая, глупая Сахароза. Для неё ведь лучшего знака не придумать — как ещё могло отреагировать сердце, на того кто разделяет с ней восхищение необъятным миром?       За то что он такой есть, она готова была отдать многое. Появились лёгкие завтраки по утрам, лучше чем её горячий чай ничего не согревало на холодном Хребте. Такая элегантная, миниатюрная фигура стала чем-то привычным для него в мастерской. Сахароза успевала хлопотать над своими работами и убирать вечный творческий беспорядок, а он провожал до дома, помогал с продвижением результатов исследований в местные журналы и научные книги.       Для Мондштадта наука не передовое занятие и всё же, Альбедо не желал уезжать. Твёрдо отказывался от других приглашений, потому что не мог оставить что-то в заснеженных горах. Манило его в те края, где погибла не одна экспедиция.       Одержимый учёный — безнадёжный человек. Не замечал коротких фраз, говорящих о искреннем желании, а Сахароза боялась стать помехой, сама же знает каково это — желать таинства мира. Было так больно и одиноко, но выслушать её смогла не какая-то сердечная подруга, а маленькая девочка – солнечная, смелая, искрящаяся своей улыбкой.       «— Братец Альбедо и мама любят меня, так получается?       — Ну конечно, — кивает Сахароза, глядя в очаровательные круглые глаза с необыкновенно яркими радужками глаз.       Как ягоды сочной малины в самый разгар созревания.       — Я люблю маму, братика, дядю Кэйю, тетушку Джинн, дядю Дилюка, сестрицу Мону… и… — загибая каждый пальчик с новым именем, девочка задумывается.       — У тебя так много близких, это просто прекрасно.       Сидеть с детьми девушке раньше не приходилось, а тут Альбедо позвонил и очень попросил посидеть с четырёх летней малышкой, потому что он не успевает вернуться в главный город из-за задержки поезда. Как она могла отказать? Щебетала маленькая искорка за двоих, а то и за троих, ей нужен был лишь слушатель.       — И Сахарозу люблю! — наконец заканчивает Кли, радостно покружившись вокруг себя.       Пышное платье в цвет глаз с белыми бантиками легко парило вместе с ней. Светлые волосы, совсем как у Альбедо, держались в двух хвостиках.       — А кого любит сестрица Сахароза? — ребенок взбирается на стульчик рядом, заглядывая на стол, где валяются журналы и заполненные вручную дневники.       — Эм-м, конечно люблю свою семью… — Сахароза не знает как полноценно ответить. Вдруг девочка заскучает?       — А меня? — пальчик указывает на пухленькие щёчки.       Детская наивность. Как же мало ребенку требуется для веры — всего-то слово. Одно единственное, простое. Даже скромность Сахарозы не устояла перед обаянием малышки:       — Конечно, и тебя люблю.       — И братца Альбедо любишь?       Не отдавая отчёта теплу в груди, Сахароза кивает:       — Люблю. Очень люблю»       Кто мог воспринять слова ребёнка всерьёз?       Альбедо стоит у подножия горы, читая складное прощальное письмо с ноткой официальности, которое ему доставил почтальон. Он впервые ощущает как земля из-под ног уходит не от переизбытка усталости или концентрации вредоносных испарений в воздухе.       — Не могла она уйти! — под локтем маленькая Кли дёргает подол белого плаща. Капли влаги скапливаются на тёмных ресницах, от холодной погоды носик даже красный. — Она же любит тебя! Мне сестрица сама сказала, когда я с ней сидела! Помнишь?       Это было весной этого года, а сейчас уже осень. Весной... как же он был слеп.       Он попросил Тэппея позаботиться о Кли, а сам ранним поездом покидает городок, построенный рядом с Горным Хребтом.       И думает… думает о ней. О синем платье, о бирюзовом платье, о белом платье и о многих других которые она носила. О её необыкновенной причёске, о тихом голосе, о руках на его плечах, когда учила танцевать. О цветах, которые любит больше всего — ветрянные астры.       Всё время думал, но ничего так и не сказал. Чувства… Они ведь не живут без них. Нужен порох, топливо, да хоть что, лишь бы горело, взрывалось, искрилось.       Он хотел увидеть её. До болезненного отзвука в ребрах, странное ощущение гуляет по всему телу, будто отравление. И всем из свет название медленно действующего яда – волнение. Её губы, её запах, её дыхание – вся она и есть противоядие.       Люди идут мимо, оглядываясь на молодую пару, кто-то стоит подальше, кто-то не сдерживает шепота, глядя как поезд постепенно приближается к станции.       И так голова кружится, и так сладко, и так горько. Всего не перечислить, хочется стоять на месте, пока ноги не отнимет. Альбедо медленно отстраняется, но так, чтобы ощущать дыхание на губах.       — Отец в Снежной ждёт, пустите, умоляю, — Сахароза слышит гудок поезда, он медленно останавливает свой ход. — Закройте глаза и отпустите.       Её голос дрожит от волнения и слёз, но говорит она нежно, будто понимая. Руки сами подсознательно поправляют сбившийся платок на шее молодого человека, не забывая пальцами провести по яркому солнечному камню, словно её собственные глаза.       — Тогда не надо прощаний, — юноша шепчет: — До встречи, Сахароза. Я люблю тебя.       — И я тоже, — она как впитывает эти слова.       Контролёр зазывает пассажиров. Девушка просыпается от оцепенения, легонько давит на грудь — просит дать хоть немного подышать своим воздухом. Нельзя же так резко всё забирать, что за наглость? Сначала мысли, потом сердце, теперь воздух. Дальше что?       Садится в поезд Сахароза, обнимая свёрток с астрами, пока ей в спину смотрят любимые глаза очаровательного принца. Ох, её зимняя мечта: тёплая, надёжная и далёкая. Даже стоя среди толпы, Альбедо бросается в глаза, а может она кроме него никого не хочет видеть.       Провожать поезд взглядом учёный будет долго, ему не забыть ощущения девичьего стана, звука её голоса, образа её длинного платья, с развивающимся подолом, который облегает каждый шаг.       Он хочет верить, что расставание это ненадолго и рельсы поезда привезут её когда-нибудь обратно.