Часть 1
22 августа 2024 г. в 17:48
Каждый ученик Медной горы знает — не попадайся на пути волку.
Не любому волку, потому что на такого можно наткнуться в любом коридоре, в любой столовой и любой библиотеке, даже не на третьем этаже. А на третьем этаже с волком ты столкнёшься гарантированно, пусть и не всегда узнаешь об этом сразу. Шкуру так просто не разглядеть даже под приметной белой формой. Над оборотнями шутят: мол, чтобы в грязи лишний раз не валялись. Те отвечают, что чёрная форма ритуальщиков куда более говоряща. Стихийники — в синем — делают ставки. Потасовки между курсами — явление не такое уж и частое. Но столкнуться с тем самым волком ещё сложнее.
Вы можете поспорить, мол, есть тут одна пятигодка, здоровый доходяга-волчара с кучей костяных колец на тощих пальцах, ему тоже лучше на пути не попадаться. Но поверьте, вы предпочтёте иметь дело с задирой Лёхой-пятигодкой после того, как посмотрите в глаза хлебному волку.
В глазах у волка — маки. В пасти у волка — смерть. И не метафорическая, как это случается на третьем этаже. Говорят, выкрасть флакон мёртвой воды и пронести его в пасти целым — один из этапов посвящения у оборотней. То ли на какой-то из курсов, то ли в какой-то из их местных клубов, кто знает. Собираются ночью по вытесанным в камне коридорам, шуршат лапами, хихикают, клацают зубами, шлёпают хвостами, роняют перья... и толкают новеньких к одной из закрытых кладовых. Не на нижних этажах — эти обнимают змеи-преподаватели и ящерицы-привратницы, себе дороже. Наверху с этим попроще. Наверху куда больше тайных ходов.
Новенькие пробираются внутрь: кто-то — через замочную скважину, потому что им повезло, и они отращивают хитиновый панцирь и прозрачные крылья. Кто-то — с помощью заклинаний, выменянных у товарищей-ритуальщиков. А кто-то — с помощью старого-доброго вскрытия, подсмотренного в одном из выпусков «Очумелых ручек». Последние ученики умудряются протаскивать в недра горы портативные телевизоры и радиоприёмники, которые начинили ворожбой — можно наслаждаться диснеевским полднем по субботним утрам и неделей фильмов с Джеки Чаном. Эти обычно и выходят победителями — со склянкой меж клыков, с биркой вроде «Сбор полевой, Р.Э., М.Ц., плч, мртв, 11/11/94».
Как отличить живую воду от мёртвой? По этикетке, конечно. Кто где собирал, месяц, год, число — вон, всё указано, всё расставлено в шкафах, всё охраняется... Чему вас только учат в этих ваших новомодных гимназиях?
Уж совершенно точно не тому, как сбежать от хлебного волка.
У Лёхи на шее шрамы, и он не говорит, откуда они. Шрамы те зеленеют в неверном свете, и кажется, — местный малахит виноват, все знают, как хозяйка к нему привязана. На каждом этаже по каменному цветку, в каждой брани тоже он — «не выходит каменный цветок, хоть ты тресни, а завтра экзамен!». Но шрамы у Лёхи потому зеленеют, что цветут по весне. Он их прячет под шарфами и водолазками, но толку-то: все однажды узнают, какой он волк.
Ну и зачем было голову морочить, да? Не переходи дорогу хлебному волку, пф! А какой тогда Лёха, раз пробивается сквозь его шкуру зелёная рожь? Слишком молодой, вот такой. Пока в глазах его не зацветут васильки, или подсолнухи, или любой другой цветок, что прорастает прямиком из сердца, пока не пожелтеет, не заколосится рожь на шкуре — никакой он не хлебный волк. Пока ещё самый обычный. Колец, что превращают его в зверьё, у него несколько, но только одно из них так обнимает палец, что не снять. Он вырос, казалось, из костей самого Лёхи, после того, как огромные мокрые лапища прижали его к земле и оставили на шее сувенир. Не лезь, куда не следует. Не падай в мёртвую реку — да и в живую не падай. Не попадайся на пути хлебному волку.
Каждый оборотень волен выбрать себе столько обликов, сколько сможет удержать под кожей. Кто-то ходит за простыми шкурками в лес, или на болото, или в ущелья, или внутрь своей головы. А кто-то отправляется в путь непростой и долгий: под гору, в царство золота, где текут реки с живой водой, и можно обжечься даже дыханием; высоко в горы, в царство серебра, где замерзают перья и стынет в жилах кровь, или в выжженное солнцем поле, где засели медные жилы, а среди снопов прячется хлебный волк.
Лёху он притащил обратно в гору сам: за шкирку, как провинившегося котёнка, хотя кошачьего кольца у него и нет. Разжал зубы, сверкнул алыми глазами: с одной стороны посмотришь — кипящий звериный взгляд, с другой — цветут под жутеньким зеленоватым светом маки. Сбросил шкуру, поднялся, прорычал:
— Забирайте своего щенка.
Встретившая их хозяйка, высоченная, медно-рыжая, в зелёном костюме с плечиками, от которого казалась она угловатой и выточенной из камня, опустила взгляд на Лёху. В зелёных глазах, казалось, тоже сверкнули огоньки.
— Алексей, не за этим ведь шёл? — и участливо, и немного осуждающе спросила она.
Такова уж она, директриса Медной горы: изменчивая, словно прожилки в малахите, сегодня дружелюбная и улыбчивая, завтра — ваш ночной кошмар. Который вы, скорее всего, не увидите: встретить хозяйку иногда так же сложно, как и хлебного волка.
Лёха не ответил — смотрел волком (ха!) в пол, прикусив губу.
Знала таких хозяйка: ходят под землю, чтобы добыть для себя золотые перья жар-птицы, ходят под облака, чтобы дотянуться до чешуи залётных с юга драконов, ходят в поля, потому что думают, что поля — проще всего. Потому что лежит под ними медь, а школа их зовётся Медной. Потому что кольца у полоза огромные, сила немереная, и отыскивает он драгоценные камни и жилы, будто свинья те грибы. Кто не захотел бы примерить на себя такую шкуру?
Вздохнула хозяйка. Опустилась на корточки перед Лёхой — рыжая коса её подмела пол. Осмотрела свежие шрамы, выглядевшие так, словно прошло с его путешествия в медное царство уже много дней.
— Иди-ка в медицинское крыло, — наконец, сказала. — Леся проводит.
И хлебный волк, и Лёха вздрогнули: ни один не заметил в тени одну из ящерок, высокую, тоже одетую в зелёное, но чернявую и улыбчивую. Приветливую.
— Пойдём, Алексей, — она одарила Лёху улыбкой и протянула к нему увитую драгоценностями руку.
Леся была одним из завхозов и преподавала иногда знахарство пополам с каменной магией. В последней мало кто сейчас интересовался, ибо дело это было кропотливое и неблагодарное, по крайней мере поначалу. Легенды о Даниле-мастере до сих пор звенели в этих стенах. Знал Лёха Лесю плохо, но всё же поднялся, чуть покачиваясь, и отправился по уходящему вглубь горы коридору, ни разу не обернувшись.
Повисшей между хлебным волком и Медной горы хозяйкой тишиной можно было заделывать дыры в полу — такой она была густой.
Она покосилась на него — рядом с высоченной директрисой волк казался крошечным и будто бы съёжившимся. Совсем не таким, каким увидел его впервые Лёха, и каким предстаёт он перед теми несчастными студентами, которые пошли не по той дорожке. В тенях горы он казался призраком, или, может, куском темноты, которая по ошибке забрела туда, куда её не звали.
— Всё ещё пьёшь чай с чабрецом? — выдохнула хозяйка, перекинув косу за спину.
— Чабрец?.. Ах, да, — отозвался волк, почесав за ухом и сбросив на пол пшеничный колос.
Хозяйка проводила зёрна взглядом, вздохнула ещё тяжелее и пошла в сторону ближайшего кафетерия. Следы хлебного волка отыскать нетрудно.
Она сделала несколько широких шагов — совсем недавно перешла на подаренные одним из физруков кеды, заморские и зелёные, подходившие под костюм. Отрада для дней, когда ей только и приходилось, что ходить. Шагов волка она не услышала.
— Тебе и персональное приглашение что ли нужно? Давно упырём заделался?
Хлебный волк вскинулся, приподняв плечи — чисто взъерошенный ворон. И был им когда-то. Давным-давно, до того, как решил отправиться за золотым пером жар-птицы глубоко под землю и перешёл границу, которую переходить не стоило. Хозяйка была уверена: если чуть поднапрячься, то и имя его вспомнит. То самое, которое он оставил позади после того, как переплыл реку живой воды и реку мёртвой, и, наконец, реку Калину. Знал ли он, на что идёт? Наверное, нет, потому что мало кто сходил с тропы. Мало кто выходил на след волка. Ведь в пасти его смерть.
Хлебный волк потрусил, наконец, за хозяйкой: он не поспевал в её размеренный шаг, и ему приходилось семенить.
— Почему он? — выпало в густую тишину драгоценным камнем.
— Потому что заблудился. Потому что иначе остался бы там навсегда, — пророкотал волк. — Посередине. И его нигде бы больше не было. Потому что упал в реку.
И хозяйка впервые за годы (а, может, месяцы, время — сложная штука) почувствовала на плечах своих тяжесть горы. Даже в кедах держать её было нелегко.
Каждый ученик Медной горы знает — не попадайся на пути волка.
Он предрекает смерть, как товарищи его из-за океана, чёрные и одноглазые вестники бед. И он же спасает тебя от неё — чтобы потом, в слишком скором будущем прийти и забрать с тебя должок.
В хлебного волка не особо верят. Это байка такая, чтобы был внимательнее, чтобы готовился, чтобы был всегда начеку.
У какого волка в пасти нет смерти, вы видели эти зубы вообще? У какого волка в глазах — маки? Разве что у чучела? Собирают таких из снопов в жатву, видели, знаем.
В хлебного волка никто не верит. Кроме тех, кто видел его краем глаза, пусть и не уверены, что это был именно он.
Кроме тех, кто почти сошёл с дороги, но вовремя увидел чёрный хвост, увитый пшеницей. Почувствовал, как его толкают прочь от воды. Прочь от единственной реки, куда можно зайти лишь однажды.
Кроме Лёхи, которому помочь хлебный волк смог только так, как того совсем не хотел.
***
У родителей Васи было странное чувство юмора. И не в том смысле, что они могли разбудить вас, вылив на голову ведро воды, или пошутить над вами злую шутку, от которой потом будут отнекиваться — они же не со зла. Этого Вася, наверное, не пережила бы. И сёстры её тоже. У родителей Васи было странное чувство юмора, потому что они назвали всех трёх своих дочерей одинаково. Василисой. Может, это показалось им забавным. Или они просто слишком любили сказки. А, может, верили в какие-то высшие силы — подальше от церкви, подальше от энтропии, подальше от всего священного и рационального, ближе к сердцу. Они росли в том странном, подвешенном времени, которое соседствовало с закатом американских хиппи, но в серой, зажатой новостройками реальности за Железным занавесом. Это не помешало им дать дочерям вторые имена, которых не было в их свидетельствах о рождении, но которые звучали в стенах их дома. Радостно, ярко, с надеждой. Старшую Василису звали Зарёй. Среднюю — Солнышком. А младшую — Полночью. И если это не определило в какой-то степени их судьбу... впрочем, Василиса не верила в судьбу. Ни одна из них. По крайней мере, поначалу. А потом под рукой старшей Василисы начали вспыхивать угли, и тетрадки с домашней работой, и — в один особенно памятный момент — шнурки Кольки Барсукова, который чуть не окунул её портфель в ведро с водой. И после встречи с директором школы, после оров мамы Барсукова и ответных оров отца Василис, после плача самой Зари, — возвращаться в школу она не хотела — в квартиру их пришло письмо. Самое необычное письмо из тех, что видела когда-то Солнышко. А она видела немало странных писем: родителям приходили пухлые конверты, перевязанные бечёвкой, залитые воском, а то и попросту прозрачные, словно целлофан. Но это письмо было особенным. Потому что однажды оно появилось прямо на кухонном столе, пока Василиса-старшая старательно перемешивала варящиеся макароны, а Василиса-средняя следила за тем, чтобы на Василису-младшую не угодил кипяток. Такое, говорят, случалось с Зарёй. Родители не уставали повторять, что вновь такого случиться не должно. Письмо появилось на столе, и Василисы не сразу поняли, что это письмо. Написано оно было на бересте и адресовано Василисе. У средней сестры дрогнуло сердце, а потом она увидела уточнение. Береста приглашала Зарю в волшебную школу далеко на Урале. Уральские горы были для всей их семьи чем-то непостижимым, обёрнутым в сказочную бумагу. Урал цокал серебряными копытцами и раскидывал золотые кольца. Урал манил и казался таким же далёким, как Альфа Центавра, конец кризиса и кукла Барби с русалочьим хвостом. В бересту не верилось. Но Василисе-старшей было всё равно — в августе она отправилась в новую школу. А когда вернулась через год на летние каникулы, то оказалась спасительницей мира. Спасительница мира совсем на неё не походила. Скажи кто Васе, что её старшая сестра была великой героиней, она бы посмеялась. То есть фыркнула бы несдержанно и приподняла уголок рта, обнажив один из своих неровных клыков, наследство от предков по материнской линии. Смеяться иначе она не умела. Когда она увидел её тем летом впервые — в старой розовой джинсовке, с огромными кольцами в ушах и крошечной сумочкой, в которую вряд ли помещалось что-то больше пары тетрадок, то подумала, что ошиблась. В конце концов, четырнадцатилетние подростки быстро меняются, и сестра тоже должна была бы стать больше, чем сама жизнь. К тому же, у Васи была не то чтобы хорошая память на лица. Возможно, ей не помешало бы сменить очки. Но на самом деле Василиса мало изменилась за эти годы: худая и высокая, смуглая, с прямым носом и такими тёмными глазами, словно кто-то по ошибке добавил в них чернила. Только волосы, которые были тёмными и кудрявыми, превратились в прямые водопады с розовыми кончиками. И джинсовка на ней была всё та же — когда-то ядовито-розовая, а теперь выцветшая на пару тонов. Её прислала тётка из столицы, и Василисы подрались бы, если бы не чёткие указания, кому она предназначалась. Вася прежде никогда не встречала спасительниц мира. Или хотя бы спасительниц города. Да даже школы. Все известные медиа трубили ей о том, что таких не выделишь из толпы: героини были почти унылыми в своей обычности. Даже — или особенно? — если были твоими сёстрами. Вася не знала, насколько необычными сейчас можно было считать розовые джинсовки. Но вот розовые волосы.... — Это потому, — рассказывала взахлёб Заря, которая теперь предпочитала откликаться только на своё второе имя. — Что я упала в чан с волшебным эликсиром. — Как Обеликс! — радостно орала Полночь, дорвавшаяся недавно до невесть откуда взявшегося дома перевода французского комикса про галлов и друидов. Вася теперь подозревала, что в некоторых странных письмах были именно они. — Кто? — спрашивала Заря, и Полночь начинала увлечённо пересказывать ей сюжет комикса, а первая соглашалась, что да, она вполне сойдёт за Обеликса, только, конечно, вырвать дерево с корнем — это не к ней. И собаки ей не очень нравятся. — Зато я могу разговаривать с огнём! — сверкала глазами Заря. На каникулах она не спалила ни одной тетрадки с домашним заданием — как бы ни упрашивала её Вася. Зато частенько теребила колечко, которое носила теперь, не снимая — с газово-синим камнем. Васе иногда казалось, что Заря в самом деле шепчется о чём-то с конфорками на кухне, но стоило ей прислушаться, как старшая сестра затыкалась и продолжала что-то варить. Спасительницей мира она стала, конечно, случайно. Она говорила о том, как ей удалось унять пламя глубоко внутри Медной горы. И кто знает, что случилось бы, не сделай она этого. Кто знает, что случилось бы, не провались она случайно к самому сердцу школы, когда вышла ночью за стаканом воды. Родители слушали дочь с великим вниманием, охали и ахали в нужных местах и слишком мало волновались за благополучие своей пятнадцатилетней дочери — по мнению Васи, конечно. Они мало волновались и о младшей, которая наконец отправилась в школу. Они почти не обращали внимания на успехи средней — хотя успехами это сложно было назвать. Школа была для Васи испытанием. Не таким волнительным, как разговоры с пламенным сердцем целой горы, конечно... в тайне она мечтала о том, что через год получит собственное берестяное приглашение. Хорошо бы, если бы это случилось без лишней нервотрёпки — никаких спаленных шнурков и никакого спасения мира. И никаких чанов. Хотя, признаться, розовые волосы смотрелись довольно эффектно и притягивали взгляды всего двора. Весна наступила неотвратимо, как конец света: некуда было от неё укрыться и невозможно остановить. Ручьи в соседнем дворе пересохли так быстро, что ежегодную гонку спичечных коробков пришлось отменить. Резиновые сапоги тоскливо дожидались своей очереди в шкафах — до майских гроз ещё надо было дожить. День рождения Васи пришёлся на субботник. А субботник — на такой прекрасный солнечный день, что Вася страшно удивилась, когда утром к школе подошла половина её класса. Учительница их наверняка ожидала кучу звонков и записок об освобождении, а не кучку заспанных подростков. Тихое утро в парнике — а ещё лучше, в учительской, с новым чайником и приятной компанией, — выскользнуло из её рук и сменилось развесёлым размахиванием инвентаря на спортивной площадке за школой. Пришлось раздавать нарезанные из веток веники и инструкции вместо того, чтобы пить подаренный Игорем Анатольевичем чай и лениво обрезать засохшие листья с гортензий и фиалок. За грабли, как и ожидалось, подралось несколько мальчишек. Выиграла Любовь. Барсукова всегда получала, что хотела, как и подобает любви. Она была пожаром, катастрофой и силой, с которой считался каждый её одноклассник. А иногда даже и их учительница. Девочки разделились на две группы: одна сгребала ветки на газоне, вторая сметала мусор. Ученики вели себя на удивление хорошо. Может, взрослели. А, может, это свежий воздух на них так влиял. Вася сметала веником, из которого постоянно вылетали веточки, пыль с асфальта и не слышала ничего, кроме стука своего сердца. Сегодня всё решится! Сегодня она получит своё берестяное письмо, и будет встречаться в коридорах с Зарёй и называть её Василисой, чтобы немного побесить. Спасительницу мира надо иногда и приземлять, в самом деле. Но прошёл субботник. А за ним и день — с тортом, крошечными розовыми, голубыми и жёлтыми свечками, пожеланиями и криво нарисованной Полночью открыткой. Но письмо так и не пришло. Родители утешали её — почта часто теряется, особенно в этой стране. Неудивительно, что и волшебная тоже. Но проходили дни, потом недели, а летом вернулась домой Заря. Весь июнь они с Васей провели в дальней части парка через дорогу: Заря проверяла сестру всеми известными ей способами. Вася чертила на земле какие-то знаки. Вася разговаривала с ветром, но он ей не отвечал. Вася пыталась расправить крылья. Или хвост. Или освободить из-под кожи чешую, что бы это ни значило. Когда дело дошло до того, что Вася начала соскребать с себя кожу, вмешались родители. И были слёзы. И были крики. И были яростные языки пламени, грозившие пожрать квартиру, но не причинившие вреда даже горкам одежды на полу. Старшие дочери частенько правят страной, а младшие отправляются в трудный путь, в конце которого их ждёт награда. Со средними же не происходит ничего интересного — Вася убедилась, что это работает не только в сказках. Однажды берестяное письмо наконец пришло — на семь лет позже. И адресовано оно было Полночи, которая на радостях чуть ли не до потолка подпрыгнула... и тут же превратилась в лягушку. Крошечную, зелёную и на редкость склизкую. Кем ещё могла стать девочка по имени Василиса, в самом деле? Особенно девочка, которая вскоре тоже попадёт в сказку. Девочка, которая вскоре тоже станет называться своим вторым именем.***
Корни прорастали медленно, словно под домом был асфальт, а не прошитая грибницами, нороройными зверями и деревьями земля. Хотя дело ведь было вовсе не в земле. Или не только в ней. Если долго высаживать одну и ту же культуру на конкретном поле, однажды оно задохнётся. Земля любит разнообразие. Земля хочет цвести тем, что нанесло ветром, а не человеческими руками. Конечно, она принимает в себя и всё чуждое, будь то неведомая ранее культура — с бонусом в виде колорадского жука — или новый тротуар. Новый фундамент. Новый город. Дом стоял здесь давно. Так давно, что корни окружающих деревьев сплелись под ним в корзину — свяжи кроны вместе и унеси дом подальше, если хватит сил. Дом стоял здесь так давно, что корни дома проросли глубже, чем любая грибница и любое дерево, чем прорыл любой пушистый зверёк. Глубже, чем копали за рекой археологи с кучей студентов, ринувшихся в землю за практикой. Может быть, глубже даже, чем горело пламя Медной горы. И точно глубже, чем покоились кости древних ящеров, бывших грозой океана, который миллионы лет назад казался вечным. Но вечность, как оказалось, куда меньше, чем несколько миллионов лет. Дом всегда был домом. Целую вечность. Он вгрызался в чужие судьбы с жадностью, граничащей с безумием. Шумно хлебал кровь, пролитую и оставшуюся под кожей. Помнил всех и каждого, кто ходил над его фундаментом, вдоль его корней, по его позвоночнику... Дом был старше неё. Прогалы окон смотрели оценивающе, осуждающе, как на ребёнка, который завалился в музей в грязных кроссовках. Вася опустила взгляд: светлые подошвы короной огибала грязь пополам с опавшими листьями. В этом дом был прав — в том, что внутри Васи жил ребёнок. А вот в чём ошибался: Вася никогда бы по своей воле не зашла в музей. Не то чтобы у неё остался выбор. Не то чтобы дом в самом деле был музеем. Здешняя тишина казалась почти зловещей, несмотря даже на облитые солнцем верхушки деревьев и столько зелени, сколько Вася не видела с детства. Да и та зелень — тусклые тополя у трассы и пыльные клочки травы — ни в какое сравнение не шла с этой, густой, богатой, с лёгкими всплесками оранжевого, малинового и сиреневого. Кто-то пытался воссоздать на клумбах закат. Если это вообще были клумбы. Если у этого дома вообще были хозяева. Она приехал сюда одна, на старенькой «мазде», которую так сильно напичкали запчастями со всего света, что Вася называла её «маздой» по инерции. Она с тем же успехом могла быть и «тойотой», и «жигулями», и даже пазиком, парочку которых она обогнала на трассе: они тряслись и кряхтели, и пассажиры подпрыгивали в них в такт какой-то известной лишь местным дорогам мелодии. «Мазда» на неродных колёсах шла ровно, и потому Васе узнать ту же мелодию не удалось. Все дороги в этой стране — ленты фонографов с записанными посланиями, которые привели бы всех к лучшей жизни. Хотя с тем же успехом на них могли быть записаны хиты для дальнобойщиков из времён Васиного детства. И не то чтобы последнее так уж сильно исключало первое… «Чего замерла?» — прозвучало у неё в голове чересчур звонким голосом сестры. Была у её голоса такая особенность — заполнять пустоту. Может, от того, что она разговаривала с огнём. А, может, потому что Вася уже почти год слышала её только по телефону. Заря забралась далеко на север — в место, где мастерица, управляющая огнём, была нарасхват. Она разговаривала со спящими вулканами — какие-то убаюкивала заново. Усмиряла лесные пожары. Делала то же, что и в детстве, но теперь не случайно. Спасала мир, потому что могла это делать. Потому что старшие сёстры — больше, чем сама жизнь. Необъятные и далёкие. Такие далёкие, что иногда не брала и спутниковая связь. К тому же, в местах, где работала Заря, фонило волшебством. А с новыми телефонами с этим разбираться было труднее. Вася давно гонялась за сказками. Работать она могла, откуда угодно: не зря у неё вообще был спутниковый телефон. Грант выдали ей с большим скрипом: фольклористика была не самым прибыльным полем для деятельности. Лучше бы она стала геологом — говорила бы с булыжниками, пусть бы те ей и не отвечали. А сейчас она моталась несколько месяцев по регионам, проверяя коды на хлипком ноутбуке и забираясь всё дальше и дальше на восток. Всё ближе к Уральским горам. К дому, который, говорили, уходил корнями в Мироздание. И, кто знает, может смог бы пробудить в Васе её судьбу? Она знала, что Медная гора никогда не откроет перед ней свои двери. Но Василисе младшей осталось доучиться всего год, и, может... может, гора сделает исключение? Даст заглянуть всего одним глазком? Постоять рядом с границей, почувствовать вибрацию в воздухе? Увидеть учеников на полевых занятиях? Вася гонялась за сказками и в более прямом смысле. Она знала, что средней сестре уготованы были, разве что, отрезанные пятки или, если очень повезёт, украшения и платья из королевского замка. Но если волшебство существует, и, если Василисами их назвали не просто так. То может. Может… В юности она забиралась на одинокую башню в парке в надежде, что её спасёт оттуда дракон. Или, на худой конец, какой-нибудь рыцарь. Или, может, берестяное письмо найдёт её там, заточённую принцессу, которая нуждалась хоть в капле волшебства. Вместо этого снимали её с башни пожарные. И целый месяц после она сидела под домашним арестом, разговаривая с растениями и не слыша в ответ ни капли одобрения. После школы она ходила в зоопарк и искала оборотней. Или, может, волшебных животных. Заря говорила, что в сказках потому животные и разговаривали — наверняка были людьми. Вася должна была это проверить. В конечном итоге Васе запретили посещать зоопарк. Дирекция этого самого зоопарка. Вася советовалась с сестрой, но уже по инерции: Заря не особо верила в сказки, хотя как можно в них не верить, если сама в ней и живёшь? Когда тебя окружают залитые изумрудным светом палаты, когда учителя твои могут расправлять перепончатые крылья и усмирять лесные пожары, когда ты и сама тоже становишься чем-то похожим на легенду? Заря говорила, что сказки — это просто попытки объяснить магию. Настоящую магию, которая не имеет ничего общего со скармливающими себя птицам царевичами, летающими конями и дочерьми Кощея. — Нас в честь них и назвали! — фыркала Вася, которая ненавидела, когда её называли Солнышком. (Иногда она думала, не в этом ли её беда? Остальные её сестры были Василисами только по паспорту. С другой стороны, они стали называть себя Зарёй и Полночью лишь после того, как укротили пламя и обзавелись лягушачьей шкуркой. А Вася не могла лягушку даже нарисовать нормально, не то что в неё превратиться). Пусть Заря не верила в сказки, но знала, что на магию можно положиться. В неё не нужно было верить. Её просто нужно было отыскать. Направить. Может, вдохнуть поглубже. И своя магия была у каждого места. Дом этот Вася нашла сама. О нём ходили, конечно, недобрые слухи, но так случалось со многими проявлениями волшебства. Никто не говорил о призраках или домовых, но все упоминали гул, который слышали даже во сне. Может, это разговаривала с ними земля? Может, это близость Медной горы сотворила из этого дома маяк? Может, Вася как размагниченный магнит, но здесь, в этом сосредоточии чего-то древнего и немного страшного, она наконец снова обретёт полюса? Ключи от дома Вася получила по почте. Ей почему-то казалось, что у этого дома должна быть целая связка — тяжёлая, на кольце, с ключами разных форм, которые сейчас нигде больше не увидишь. Такие ключи опасно таскать с собой — слишком громкие. Вася любила только тот шум, который мог ей помочь: звон ключей в кармане в этот список не входил. Но ей прислали самую обычную связку — такие рисуют на ларьках, в которых вытачивают за небольшую плату копии и не задают лишних вопросов. Не на кольце и даже не на цепочке — на засаленном шнурке, когда-то явно цветном. Кажется, красном. Если хорошенько прищуриться. Почему она сразу не погнала вперёд, к калитке с проржавевшим почтовым ящиком и темнеющему крыльцу? Выдерживала паузу для драматического эффекта? Старалась придать этому моменту какой-то торжественности? Как будто в этом был смысл. Вася мысленно подтолкнула себя навстречу своему будущему и пошла по дорожке, от которой осталась только тень: когда-то по ней ходили много и уверенно, и трава всё ещё выжидала, безопасно ли там расти. В нос ударил запах хвои — такой сильный, что Вася на мгновение оказалась на табуретке в заполненном родственниками и гирляндами зале. Запахи триггерили воспоминания на раз-два, поэтому некоторых вещей приходилось избегать. Цитрусовых, например, которые, как ни странно, совсем не напоминали о Новом Годе. В отличие от хвои. Частокол сосен скрывали деревья поменьше: в оранжевом свете солнца всё это казалось одним сплошным краем леса, а уж какого именно, не разобрать. Да и неважно это. Дом куда важнее. Вася споткнулась о деревянный настил первой ступеньки, засмотревшись на линию деревьев, подсвеченную закатным огнём. Но удержалась. Подняла осторожный взгляд на тёмную дверь и увитые плющом столбы… Солнце скрылось за деревьями, и всё вокруг накрыло пробником темноты. Плохим, словно отксеренным не с оригинала. Вася обернулась на «мазду» — на фоне травы, деревьев и далёких холмов она выглядела так, словно её сюда прифотошопили. Разгрузить, пожалуй, можно будет и попозже. С ключами пришлось повозиться: замок был чуть рыжим от ржавчины, но при этом вертлявым, не удержать. Вася упёрлась в дверь плечом и дёрнула вверх, потом ещё раз, и ещё. Дужка замка, наконец, поддалась, и он с грохотом свалился на крыльцо, чудом промазав по Васиным грязным кроссовкам. Вася побуравила взглядом замок, тяжело вздохнула и толкнула дверь. Дом встретил её темнотой, что было очень даже закономерно. Темнотой, которая была почти насмешливым отражением угасания мира снаружи: в сенях окон не было, но откуда-то сверху, видимо, с подловки, лилась капля света. Вася сунула руки обратно в карманы своей новенькой спортивной кофты — она выпростала их, когда споткнулась — и сморщила нос, словно хлюпая от несуществующей простуды. На язык рвалось что-то дурацкое, вроде «Ну, здравствуй, друг дорогой» или там «Ай сэд айл би бэк, энд айм бэк». Хотя друзей у Васи тут не было. Да и приехала она сюда впервые в жизни. Ну а про то, что на самом деле не была она никаким посланным из будущего киборгом, и говорить не приходилось. Но ей нравился второй фильм, и можно же хоть чуть-чуть помечтать? О мотоциклах, одежде получше, и о том, что этот дом — остановка на пути перед настоящими приключениями. Краткая передышка перед жизнью, полной магии. Она вздохнула ещё разок и снова обернулась на машину. Стоило для начала проверить, как тут с электричеством, не выбило ли пробки, не отключили ли за неуплату? Может, на счётчик посмотреть. И отыскать морозильную камеру побольше, а потом уже и открывать багажник. Вася перекатилась с пятки на носок и обратно, оставляя куски грязи на пороге. Металлической штуки, названия которой она не знала (а стоило бы, фольклористка, блин!), но которую исправно использовала для очищения обуви во всех дачных посёлках, где ей довелось побывать, нигде не было видно. Ну и ладно, сами виноваты. Она прошла в дом молча, уверенной походкой, не задерживаясь и больше не оглядываясь. Половицы под ногами не скрипели, и Вася никак не могла решить, хороший это знак или плохой, особенно после такой музыкальной дороги. Дверей в сенях было три, и Вася не сразу поняла, какая из них вела в жилую часть дома: все они были одинаково тёмными и одинаково запертыми. Теперь понятно, почему на шнурке болталось столько ключей… Спотыкаться в сенях, к счастью, было не обо что, — Вася не нащупала в ближайшем от себя радиусе выключателя и двигалась от двери до двери на ощупь. К первой слева не подошёл ни один ключ. Вроде бы. Может, попозже, когда доберётся, наконец, до лампочки, Вася проверит всё ещё раз, а пока… Дверь в центре поддалась сразу же — за ней оказалась небольшая, залитая светом комната, предназначение которой с первого взгляда понять было сложно. Но она выходила, кажется, в переднюю, судя по виднеющейся отсюда стене с куском старого гобелена с оленями. Такой же висел в деревне у бабушки, когда Вася с сёстрами приезжали к ней на лето. Кажется. Вася вернулась в сени и попытался открыть третью дверь. За ней оказалась кухня. Бинго. Вася почти обернулась, чтобы отправиться к «мазде» и обустроиться в этом волшебном доме, магии которого пока не чувствовала (способна ли почувствовать вообще?), но чувствовала его характер. Всё здесь дышало чем-то чересчур земным. Не в том смысле, что реальным, а в том смысле что вообще... дышало. Казалось, если как следует прислушаться, то услышишь, как дом обиженно вздыхает — то ли от того, что его давно не посещали. То ли потому, что он проголодался, но Васи тут на один укус. (Вася частенько мрачно шутила, когда нервничала). Интересно, может ли человек превратиться в дом, раз умеют они превращаться в лягушек, крыс и, если верить Полночи, даже существ мифических, которые на публику не показываются? Она упоминала, что в этом году хочет отыскать себе какой-нибудь особенный облик. Родители надеялись на единорога: в детстве Полночь не могла перестать о них тараторить. Зная сестру, Вася понимала: это будет что-то совсем не белое и не пушистое. Но, возможно, с рогом. А потом в окно постучали. Не легко и осторожно, как сделали бы соседи — но какие, к чёрту, соседи посреди ничего, в, по слухам, проклятом доме, куда Вася приехала по собственной воле? А отчаянно, как сердце, готовое выпрыгнуть из груди. Вася подбежала к ставням и увидела за мутным стеклом что-то алое. Что-то небольшое и странное, похоже на... Оно снова ударилось в окно, и Вася разглядела перья. Она вспомнила вдруг, что влетевшая в окно птица — к беде. Где, где она это услышала? Птица ударилась о ставни ещё раз, и те заскрипели и поддались. Через мгновение птица прилетела прямо Васе в руки. Размером побольше голубя, но с хищным клювом, слишком яркая, будто бы тропическая. Она забила крыльями — розоватый пух заметался по комнате. Вася всплеснула руками. Птица пролетела к потолку, чуть не ударилась о балку, а потом заскрежетала когтями, зацепившись за неё. И наконец замерла. Птица смотрела на Васю будто бы удивлённо. Вася откровенно пялилась. Через открытые ставни доносились до Васи звуки окружавшей её природы: закатное стрекотание насекомых, начинающийся вечерний концерт лягушек и... Где-то лязгнули челюсти. Васе хорошо был известен этот звук: когда-то очень давно она едва убежала от доброй соседской овчарки Пальмы, которая просто хотела поиграть. Вася бросилась к окну, но опоздала — сначала о ставни грохнулись лапы, светло-серые, с застрявшими в них травинками... и, кажется колосьями? А потом над ними повисла огромная волчья голова. И вместо глаз у неё были васильки. Каждый ученик Медной горы знает — не попадайся на пути волку. Вот только Вася так и не стала учеником горы. Вася видела волков только в зоопарках. И никогда таких — огромных, с колосящейся в шкуре рожью, с васильками на месте глаз. Её передёрнуло — то ли страх, то ли жуть сдавили горло. Она моргнула, и васильки пропали — на неё смотрели обычные синие глаза. То есть, не совсем обычные, потому что волчьи. Но хотя бы не цветы. Она не закричала только потому, что из лёгких её, кажется, выбило весь воздух. Ей отчаянно захотелось протереть очки. Она не стала этого делать. Ей ещё более отчаянно хотелось покоситься на птицу. Но и этому порыву она не поддалась. Она знала, как работают сказки. Волшебных помощников надо спасать — и они отплатят тебе добром за добро. Может быть, проведут в волшебную школу. Или научат оборачиваться птицей. Но хорошо бы не такой заметной. Волк дёрнул ухом. Вася моргнула. Он втянул чёрным блестящим носом воздух. Попытался повернуться, чтобы посмотреть наверх. Шевельнул лапами как-то уж слишком беспомощно. А потом открыл пасть и произнёс: — Ты мне поможешь, блин, нет? Я, кажись, застрял.***
Однажды Лёха умер. Вопреки расхожему мнению, он не был таким уж дураком. Как говаривали в одном из его любимых фильмов — разве что «полудурком». Дальше можно было бы пошутить, что круглым дураком был его отец, но правда была в том, что Лёха не знал своего отца. Да и матери тоже. Его воспитывало государство, потом улица, а потом — Медная гора. Берестяное письмо он нашёл за мусоркой, когда прятался там от погони. Другому мальчишке волшебное письмо в четырнадцать лет показалось бы приключением. Лёха воспринял его как избавление. А потом как вызов. Школа оказалась совсем не такой, какой он помнил. Хотя бы потому, здесь он впервые оборотился — прямо в столовой, на радость всем окружающим. Унизительное зрелище: метающаяся по столам крыса, которую чуть не прихлопнули пару раз подносами. Вмешались учителя. Ему всё объяснили ещё раз, и теперь он поверил в то, что гора не ошиблась. Лёха был зверем. Но Лёха давно об этом знал. Кем ещё стать на улице, как не им. Крыса — это несолидно. Лёха собирал шкурки, как покемонов, которых посматривал иногда из-за спин оборотней помладше: везучие мальцы, у которых были не только телевизоры и знания о современных мультфильмах. У них были семьи. Оборотни должны держаться в стаях, подумал Лёха, и сколотил свою банду. Он самоутверждался за счёт остальных, потому что боялся. Он оборачивался лисом, волком, чёртовым медведем, но этого было мало. Он всё ещё чувствовал себя ужасно маленьким. Потому и отправился в поля. В Поля с большой буквы, которые называли ещё Медным Царством. Если бы он спросил у учителей, они бы запретили. Туда ходят шестигодки. Туда ходят только те, кто готов. Другими словами — «царства, Лёха, не для тебя». И Лёха не стал спрашивать: он отправился в Поля по следу полоза, потому что кто не мечтает о том, чтобы чуять деньги всю свою жизнь? И он заблудился. И упал в воду. И он встретил хлебного волка, в глазах которого зияли маки, а в пасти которого цвела смерть. Он не сразу понял, что случилось. Сказки о хлебном волке обходили его стороной. Да, в мире существовало волшебство, и в нём же существовали ужасы, но кто поверит в то, что есть оборотни-проводники, запертые на границах мёртвых рек? Кто поверит в то, что в той старой сказке про Серого Волка было чуть больше правды, чем хотелось бы? В то, что мёртвая и живая воды — не только ингредиенты для зелий? Не только пафосное название для какой-то дурацкой росы, а испарения мифической географии, которые нужно собирать в строго отведённые для того часы? Но после шрамы его зацвели — вместе со снами, в которых он видел теперь воды мёртвой реки, от которой шёл пар, и ледяные воды живой, над которой поднимался туман, и кроваво-красные воды реки Калины. Лёха не был дураком. Но он не был готов и становиться смертью тоже. Хотя кто в этой жизни вообще хоть к чему-то готов? Однажды, уже после выпуска, после того, как ушёл от Медной горы подальше, Лёха умер. Не ради спасения мира. Не для того, чтобы его запомнили героем. Лёха и сам начал себя забывать, но точно помнил одно: если студент сойдёт с тропы, он должен его спасти. Даже если будет слишком поздно. Птица летела не туда. Птица летела к воде. Это была не просто птица: она выпала прямиком из дыры в небе, из которой лился на Медные Поля свет. Она падала, и огонь на её перьях потухал, оставляя после себя ярко-алые разводы. Это была не птица. Это был ученик Медной горы, и хлебный волк не успевал его поймать. Ещё чуть-чуть — и он забудет, что был когда-то человеком. Забудет, как летать. Забудет обо всём на свете, и Поля его съедят. Хлебный волк должен был хотя бы съесть его первым. Так будет лучше. А потом птица врезалась в окно, и окно распахнулось. Птица исчезла в доме, которого мгновение назад не было на этом месте. В доме, который был здесь всегда — волк моргнул васильковыми глазами и увидел, как далеко простираются его корни. Глубже, чем пути полозов. Глубже даже, чем текут тяжёлые воды реки Смородины. Хлебный волк не успел затормозить — а, может, врезался в дом намеренно. Погоня за птицей превратилась в единственное, о чём он помнил. А потом он увидел студентку. Хотя нет. От неё пахло как-то странно: и Медной горой, и отчаянием, и Полями, и Вершиной, и Глубинами. От неё пахло рожью. И смородиной. И ещё... мусорками. Такими, которые стояли за каким-нибудь там «Макдаком». И сотовой связью. И лягушками. И пеплом. И людьми. И воспоминаниями. — Ты мне поможешь, блин, нет? Я, кажись, застрял.***
Вася не хотела помогать гигантскому волку с глазами-васильками даже после того, как он заговорил. Она, конечно, сама виновата. Слишком часто кричала «волки»: и однажды на её пороге появился он самый — огромный, клыкастый и определённо сказочный. Она ведь хотела попасть в сказку. И вот вам, Красная Шапочка — и неважно, что вы не носите ни шапок, ни плащей. Скоро вас съедят. — А, чёрт, точно, — пробормотал вдруг волк, моргнул своими васильковыми глазами и начал съёживаться. Вася уже видела такое когда-то. У себя дома. Когда Полночь скидывала шкурку. — Меня Лёха зовут, — улыбнулся во все свои по виду сто с лишним зубы патлатый долговязый парень и положил поудобнее на ставни руки. Пальцы его были усеяны костяными кольцами. Похожие она видела на своей сестре. — Ты из Горы? — зачем-то спросила Вася. Лёха — что за имя такое для волшебного проводника, постарались бы получше! — вскинул бровь. Он выглядел зверем, которого по ошибке запихнули в человеческий костюм — хотя тот сидел на нём лучше, чем должен был. — Птица тоже! — кивнул он в сторону замершей на балке птицы. — А ты вот — нет. Как ты здесь оказалась? Он явно хотел спросить что-то ещё, но прикусил язык — буквально, и выглядело это... это не должно было выглядеть так уморительно мило. Вася фыркнула — от смеха, но попыталась показать, что это такое: «Очевидно же, из Горы». — Какой-то ты слишком уверенный для того, кто секунду назад косплеил Винни-Пуха! — Кого... чего делал? — Лёха попытался выпрямиться и тут же ударился головой о ставни. — Ай, блин блинский! Это заговор какой-то? Вася нахмурила брови и скрестила руки на груди: — Ты что, Винни-Пуха не знаешь? — Это покемон? Вася не удержала честного смешка и тут же прикрыла рот ладонями. Лёха сдвинул брови, а потом тоже разулыбался. Моргнул, и на мгновение Васе показалось, что на месте глаз у него — васильки. Её передёрнуло, и она вдруг вспомнила. — Погоди, это — студент? — она ткнула пальцем в красную птицу. — Чего ты тогда за ним гнался? — Хочу вернуть домой. Здесь птичке не место. От последнего предложения Васе вдруг захотелось рыдать. Дом словно пошатнуло, и Васю качнуло вместе с ним. Ей даже пришлось схватиться за столешницу и потереть переносицу, сняв очки. Она не заметила, как Лёха попытался заскочить в окно, но так и не преуспел. Дом будто бы отталкивал его — как наевшийся до отвала кот. — Ты как? — Ничего, — Вася протёрла глаза и снова нацепила очки. — А ну-ка изыйди отсюда. Лёха насупился, но не стал спорить: уполз вниз и отошёл в сторонку. Вася вылезла из окна следом. Ей и в голову не пришло выйти через дверь. — Теперь ты! — позвала она птицу. — Я тебя одну с ним не оставлю, не бойся. Но домой тебя вернуть надо. — Не то она забудет о том, что была человеком, и Поля её съедят. — Не то она забудет о том, что... и Поля... — пробормотала бездумно Вася, протягивая руки к балке, будто это поможет птице спуститься. — Стой, серьёзно? Что у вас тут за заповедник такой голодающий? — Слушай, а ведь довольно точное описание. Голодающий заповедник на последней границе. Лёха продолжил болтать, пока Вася уговаривала птицу выйти. Он говорил о том, о чём теперь помнил. И о том, о чём узнал, испив каждой из местных вод. — ...и я умер, — закончил он несколько озадаченно. — Может, и ты тоже? Вася дёрнулась и тоже ударилась макушкой о ставни. Ойкнула, ругнулась, залезла обратно в дом, и птица тут же прилетела прямо к ней в руки. — Оу, — выдохнула она. — Давно бы так. Ей совсем не хотелось думать о том, что она могла умереть. И от чего? Взрыв газа? Какая-нибудь хитрая плесень старого дома? Не зря же его считали проклятым... а она сама сюда полезла. Может, она просто галлюцинирует, потому что перехватила на ужин не тех грибов? Ела ли она вообще? Или это часть заколдованного места? Или...? Вася снова полезла через окно — слишком уж задумалась о собственной кончине. Перекинула ноги, поползла вперёд, и... ...и птица осталась сидеть на подоконнике. Там, где мгновение назад Вася осторожно прижимала её к себе. Ей понадобилось несколько попыток, чтобы понять: дом не отпускал их обоих. Лёха пытался помочь. Лёха не мог забраться в дом, не мог даже дотронуться до чёртовой птицы. Он бы и сам остался в этом доме — если бы он только мог туда зайти. — Я мог бы... — Ну уж нет! Вася устала ждать настоящих приключений и чувствовать на языке вкус магии, но никогда, никогда её не пробовать. Устала слушать о чудесах от других. Устала от этой дурацкой ситуации, походившей на притчу. Или задачку про капусту, козу и волка. Интересно, конечно, кем была сама Вася? Должно быть, козой. Просто потому что. Вася устала. Она залезла обратно в дом. Взяла птицу на руки. Уверенно протопала до всё ещё распахнутой двери, звеня ключами. Услышала, как стонет под её ногами то ли пол, то ли сама земля. Подошла к самому порогу. Что там главное? Наверное, не оглядываться. Выбросила вперёд птицу и тут же прыгнула сама. Позади что-то лязгнуло. Вася почувствовала, как течёт по плечам и ноге что-то тёплое. Почувствовала сопротивление, а потом — свободу. Не оглядывайся. Не оглядывайся. Воображение рисовало голодную пасть дома — мультяшную и почти смешную. Похожую на волчью. Боль в теле была совсем несмешной. Вася всё равно рассмеялась: не она ли совсем недавно вопрошала, может ли дом быть человеком? А может ли человек превратиться в дом, если тот его укусил? Эта мысль была такой смешной, что Вася не стала сдерживаться. Такой смешной, что она не услышала ни подбежавшего в ней Лёху, ни щебет птицы, который вдруг превратился в очень знакомый голос. — Солнышко? — произнёс он. И Вася обернулась.***
Возможно, кто-то скажет, что это грустная история. И, возможно, будет прав. Дом всё ещё бродит там, в Медных Полях, и на Серебряной Вершине, и в Золотых Глубинах. Голодный. Древний. И корни его растут всё ниже, душа кости земли, но никогда, никогда не справляясь. Этот дом был когда-то алтарём. Он был идолом. Он был богом. Он был тем, о ком забыли все вокруг, как забывали обо всём, что оставалось навсегда в трёх царствах — медном, серебряном и золотом. Этот дом хорошенько распробовал крови средней дочери по имени Солнце. Была в ней горчинка. И что-то сладкое. И немного похожее на курицу. В доме не было яда, но была ржавчина. Лёха никогда не видел, как ржавчина медленно разъедает человека. Он никогда больше не хотел такого увидеть. До горячих вод мёртвой реки было неблизко. И ещё в Полях сидела пятигодка — такая же, как когда-то Лёха. Может, всё-таки получше, почестнее, повежливее. И у неё была семья. Лёха оттащил её к горе́ — никогда в жизни он не бегал там быстро. Никогда в посмертии тоже. Она отбивалась, плакала и звала сестру. Потому что, конечно. В сказках, даже с грустным концом, не бывает иначе. По дороге хлебный волк забыл своё имя, забыл, как называются цветы в его глазах, забыл даже о покемонах — помнил лишь о том, что должен выбросить ученицу Медной горы за границу. И так и сделал. — А теперь спаси мою сестру, ты, сноп с глазами! — закричала девчонка, едва он выпустил её из пасти. Землю под его ногами усеивали красные, как река Смородина, перья. Таких было полно на подоконнике в голодном доме. Хлебный волк обернулся и побежал.***
Старшие дочери частенько правят страной, а младшие отправляются в трудный путь, в конце которого их ждёт награда. Со средними же… Жили-были на свете три Василисы. Старшая была прекрасной, словно Заря, и говорила на языке гор. Она правила страной пожаров и утешала их, и жила в палатке, и постоянно забывала о том, что у неё две сестры. Младшая стала птицей — огромной и огненной, потому что внутри каждой лягушки живёт что-то другое. Иногда это царевна, а иногда — рарог. Крылья — её награда. Перья её давно уже истлели, но её это не сильно волнует. Не зря же её зовут Полночью: теперь снаружи она такая же, как и внутри. Она летала из страны в страну, возвращалась иногда к Медной горе, чтобы преподать пару уроков, и там ей снилось, как звал её голодный дом, и как она летела к нему, не в силах сопротивляться... и только тогда вспоминала, что у неё две сестры. Средняя тонула. В мёртвой воде легко плавать и невозможно утонуть. Но Василиса всё равно тонула — её тянула на дно ржавчина, её тянул на дно дом, корни которого проросли прямо в кости. Лёха нырнул за ней следом. Василиса скрипит ночами. Иногда она чувствует себя такой голодной, что, кажется, не насытится и целым миром. О ней забывают рано или поздно все — даже Лёха, который помнит теперь слишком много, даже дом, который пытался её съесть, и те ученики, что приходят в царства за новым шкурками. Иногда они пересекают границу просто так — на спор, или потому, что слишком глубоко уснули, или из-за нового сорта грибов, которые тайком провезли в преподавательском чемодане. Василиса всегда встречает их с улыбкой. Весной — если вспомнят — к ней приезжают сёстры, и тогда они сидят в одном из нижних залов Медной горы, подальше от классов, поближе к огню и к земле. Одна замечает, какие рыжие теперь у их средней сестры волосы. Та отвечает: это потому, что она упала в реку с эликсиром. И собака у неё тоже есть. Сидящий рядом Лёха обижается, конечно. И тявкает. Они смеются, потому что смех — тоже оружие. Вася редко поворачивается к вам спиной — чтобы не показывать, как мало от неё осталось. Она танцует в полях под светом полной луны, и бегает наперегонки с полозами, и поёт с жар-птицами, и разговаривает с ветром, который на этот раз ей отвечает. Вася — не волк, но она тоже охотится. Пусть дом, и вся его едкая ржавчина, и все его древние корни больше ни до кого не доберутся. Вася оглядывается, хоть и знает, что в сказках лучше этого не делать. Но пусть мир забывает о ней — она о нём забывать не планирует.