Пересмешник

      Ликаон лежал на спине и проклинал. Проклинал этот мир. Эту поганую жизнь. Это небо. Эти едва заселенные дома. Этот запах металла и холодной воды. Но больше в его он проклинал двух людей: себя и его. Взял и подло сбежал, оставив друга умирать медленно и невыносимо больно.       – С-своло-чь, – прохрипел Ликаон.       Он мог только смотреть на падающие хлопья снега. Его посмертный пух. Кружил в успокаивающем вальсе, прося никого не винить в произошедшем. «Просто не то время и, не то место» – шептались снежинки или голоса в голове. Время и место были те. Просто никто не ожидал такой хитрой засады. Большая часть полегла от пуль, другая – под обломками старого ангара. Ликаон мог бы присоединиться к последним, но воля к жизни, к мести предателю – когда-то другу – заставили бороться и хвататься за искры жизни. Но они больше были теми самыми снежинками, что таяли.       Ноги полегли где-то под кирпичами, а что от них осталось жгло болью и пробирающим холодом до костей. И тогда эта не была красивая фигура речи.       Ползти, опираясь на предплечья – единственный способ выбраться, выжить, отомстить. Месть и боль и ничего более не заполняло голову тирена. В ней было пустое место – правый глаз. Ликаон не мог и подумать, что случилось на самом деле с глазом. На месте он ли? Или лежит где-то с ногами?       Вся боль смешалась в неопрятные клубки пряжи. Ее нити пронизывали всё тело. С каждым новым движениям сковывали тело и дух. И теперь осталось просто смотреть в чёрное небо меж домов, лежа рядом с мусорными баками и пакетами.       «Может мне тут самое место… отбросу… на свалке» – туманным разумом подумал Ликаон.       «Не жилец. Сволочь! Друг ещё назывался! Сам первый сбежал, поджав хвост! Хвост…» – и стоило вспомнить, как он дал о себе знать: вяло лёг на колени в попытках согреть.       «“Когда-нибудь мы будем на самом верху” – да? Вот только сейчас так низко пал, что и падать дальше некуда. Наплёл чуши актёр! Актёрище!..» – глухие хрипы прервали прилив оскорблений.       Времени осталось мало. Непозволительно мало.       Голоса прошлого в голове перешептывались между собой. Порой они обращались к самому Ликаону. Задавали вопросы. Успокаивали. Кто-то говорил, что ждёт его. Иной твердил жить. А третий где-то тихо в углу плакал, не в силах ни помочь, ни утешить. Ему было страшно. Страшно вновь остаться одному в столь жестоком и опасном мире. Плач закончился и послушался скулёж. Тонкий и тихий, чтобы услышали только тени. Одна из них перекрыла свет от фонаря. Хруст корки снега и крови возвращал в реальность. Легкие обжигал студящий воздух. Уши дернулись на звуки, на осмысленные звуки внешнего мира, но слова тянулись, словно смола во рту. Было время приходилось ее жевать и даже глотать, чтобы утолить голод. Эта смола из слов, как и древесная, заставила вернуться к жизни. Удалось сфокусировать взгляд на ногах пришедшего. Они блестели в оранжевом свете туманного фонаря ещё старых времён. Металл прямыми и острыми углами прятал в себе тёплую кожу. Её укрывали джинсами.       «С такими ногами хоть куда…» – проскочила мысль в утекающем сознании через раны.       – Соглашусь, – выцепили уши.       Хвост с ног поднялся и упал на холодные ступни протезов. Такие же холодные пальцы обожгли мертвенно-ледяную кожу плеч. Куда-то потащили. Дальше из переулка. На оранжевый свет фонаря. На блики сине-красных мигалок.       Снова смола из звуков. Чаще повторялся один и тот же порядок. Словно кто-то пытался завести бензопилу. С жужжанием она поддалась: «Живи».