В объятиях дремлющей Вечности

      Знаете ли вы, как пахнет… Вечность?..       Прежде я думал, что ее невозможно осязать, невозможно описать. Но, едва войдя под сень древнего, как само мироздание, леса, осознал, что ошибался.       У Вечности нет формы, нет облика. Нет даже эфемерных граней, если она не захочет их явить неподготовленным умам глупцов. Но запах…       Еловые ветви, рухнувшие с отяжелевших от бури деревьев. Смрад полуразложившейся животины, загнанной пресытившимся хищником. Влага рос на пахучих травах. Воды горной реки, бурлящей вдоль скал. Сырая матушка-земля, впитавшая в себя смерти и рождения, радость и горе, счастье и скорбь как ныне живущих, так и давно почивших. Благоухания ранних цветов, пробившихся сквозь изморозь в этот весенний час возрождения. Прелость прошлогодней гниющей листвы. Собственное хмельное дыхание. Резкость древесины. Свежесть молодой травы. Приторность ржавчины похороненных остовов техники, канувших в небытие много лет назад, но все еще разлагающихся под натиском природы. И дым. Вязкий, плотный, обволакивающий, отдающий горечью полыни… Манящий истерзанный сомнениями разум, как пламя — нерадивых мотыльков.       Дым… Вьющийся подобно лозам. Танцующий, как одинокий путник на привале. Стремящийся к сокрытому тяжеловесными тучами солнцу. Поднимающийся из трубы покосившегося домишки, притаившегося среди поваленных стволов и кривых, нависших над колонией утесов, чьи сколы будто обтесала уверенная рука Творца именно так, как он того пожелал.       Вот, как пахнет Вечность. Особенно, когда идешь задать Ей вопрос.       Уже на подступах к жилищу старой, как сам мир, провидицы, ощущаешь себя крошечной песчинкой. Едва ли достойным внимания Вечности существом, явно преувеличивающим свои ничего не значащие проблемы. Но все же идешь. Упрямо, боязко, брезгливо. Продираешься сквозь паутину времен с отвращением, присущим всему низменному и невежественному. Таковым себя и осознаешь. Но движешься на слабый свет в приоткрытых ставнях, виднеющийся сквозь кольца молочного тумана, окутавшего могучие деревья в этом богами забытом, а быть может, первом ими сотворенном, месте. Ведь знаешь, что, сколь бы ничтожным ты ни был, Там тебя поймут. Примут. Объяснят. С какой бы чушью ты ни пришел.       Я знал, что иду с чушью. Понимал, что беспокою Вечность чем-то невыносимо незначительным. Но не мог себя остановить. И, морщась от едкого смрада, перемежеванного сыростью и прелостью, настырно раздвигал ветви со все более разрастающейся уверенностью, что поступаю правильно.       Но так ли правильно было идти за предсказанием к древнейшему на свете существу?..       В народе ее прозвали Паучихой. Насколько справедливо — мне еще предстояло узнать, ведь прежде я не решался нарушить Ее покой, а видевшие Ее никогда не описывали тех встреч. Я и не настаивал, ведь доселе не ощущал потребности в ответах. Но сегодня…       Сегодня я ощутил нечто странное. И я понимал, знал, был уверен на каком-то необъяснимом уровне, что лишь Паучиха и никто иной способна дать мне ответ. Кто, как не Она, может стать проводником к Вечности?.. Древняя, первозданная, мудрая, заставшая как рассвет, так и падение нашей цивилизации, только Она могла обратиться к Вечности на «вы» и не сойти с ума от разверзнувшейся пасти вселенной, в которой клубились галактики, как тот дым, что вился сейчас в небеса.       Сегодня земля ушла у меня из-под ног. Сегодня я увидел переливчатое мерцание посреди кузни, посеребренное недоступным мне мутным знанием. Сегодня мне открылась Тайна, которую я никак не мог разгадать своим скудным умом ремесленника, неспособного на что-то более величественное, нежели латка колес, изготовление подков и кованных оград к надгробиям. Сегодня…       Сегодня я узрел, как содрогнулся Мир, неподвластный моему пониманию. И этот толчок вытряс из меня всю душу. От него треснула материя, которой я не видел, но отчетливо осязал каждым рецептором, каждым дюймом накалившегося клочка кожи, каждой костью, каждой связкой. Нечто, ступившее на меня из разлома, окутало целиком, пробралось в каждую пору. Воздух стал тяжелым и спертым, густым и плотным. Будто облако, невидимое облако спустилось в мою мастерскую и хочет что-то сказать, но упорно молчит. А мне не хватило ни воли, ни кругозора, чтобы понять.       Как бестолковый смертный, проведший у горна большую часть своей такой же, как и я сам, бестолковой жизни, я понимал: что-то произошло. Что-то важное. Серьезное. Мощное. Гораздо более важное, серьезное и мощное, нежели я. Но что — я никак не мог взять в толк.       В моем сердце поселилась тревога. Кроткая, жалкая и слабая. И в то же время — величественная, могучая и всепоглощающая. Мне не нравилось ее присутствие в прежде беспечном круговороте бессмысленных дней. Но я ощущал потребность ее подпитывать. Думать. Думать. Думать.       Но думы мои были бестелесными, лишенными смысла и формы, хаотичными и странными. Голова от них гудела, как после удара молотом по наковальне, в висках стучало. Обдавало жаром, как если бы я раздувал печь, но я даже не прикасался к мехам. Не мог работать. Не мог ковать. Не мог… ничего. Только надрывно, на грани своих скудных возможностей, думать.       И теперь я шагал навстречу Вечности. Чуял ее, тянулся к ней всем своим естеством. Опасался, страшился, но предвкушал разговор с Ней. Который вполне мог стать последним в моей жизни. В моей никчемной, совершенно обыкновенной, праздной жизни, не имеющей ничего общего с глубиной существования той же Паучихи, век которой не решился бы предположить самый седой и сгорбленный старец в колонии, заставший в своей юности век технологичного прогресса, а на заре лет — катастрофу, что откинула наше развитие на сотни лет назад.       Лес, морщинистый, старый и дряхлый, дышал на меня неуемной жаждой жизни. И способностью существовать, несмотря на архаичность. Я плутал его тропами, замшелыми и поросшими мертвечиной. Натыкался на заживо разлагающиеся деревья, которые, однако, не собирались погибать. Жизнь бурлила в каждой ветви, на которой обитали на диво жирные и лоснящиеся белки. В каждом кусте, из которого на меня глядели десятки глаз набитых мехом лисиц. В каждом камне, под которым копошились черви и об которые я не раз спотыкался и разбивал босые, исколотые сухоцветом и колючками стопы. В каждом полуразрушенном корпусе автомобиля, в котором обустроили свои жилища бездомные псы.       Эта мощь, замогильная сила, питающая живое, пленяла и ужасала. Угрожала. Твердила, что мне здесь не место. Но я шел все дальше, чужеродный и ненужный здесь, рискуя заблудиться окончательно. Ведь каждый мой шаг, пусть и окропленный кровью, моментально терялся в переплетениях лоз, покрывался инеем и впитывался во влажный грунт.       Лес позволял мне идти, но вовсе не обещал открыть путь обратно. Я чувствовал это. Ко всем ли лес столь благосклонен и жесток в равной степени? Или у каждого, забредшего сюда, свой путь и свой исход?       Где-то вдали ухнула сова. Я остановился и прислушался к размеренной работе легких крон, что шевелились от несуществующего ветра. Подо мной будто билось огромное сердце, и от его сокращений подстилка слегка подрагивала, а горы вторили гулом. Туман, стелящийся вдоль земли и лентами охватывающий мои лодыжки, рос и ширился, как бельмо на всевидящем глазу. Перекрывал обзор и мне, лишал зрения, обостряя остальные органы чувств. И нутром я ощущал, сколь могуче и недружелюбно это сумрачное, промозглое место, вполне могущее быть колыбелью Вечности.       Туман скрывал от меня струйку горького дыма, что был ориентиром в моем смятении, и я двигался наощупь, собирая пальцами гниль и склизкие испарения с вековечных стволов исполинских деревьев, названия которым не знал ни один справочник. Из их щелей на мое тепло выползали короеды и термиты, а когда ладонь провалилась в выемку дупла, сжала чешуйчатое туловище толстой змеи, дремлющей на кладке яиц. От шипения я вздрогнул и проглотил норовящее выпрыгнуть из горла сердце, а от укуса спасла только обострившаяся в непроглядной мгле реакция. Но я не останавливался, подгоняемый необъяснимым чутьем. И даже когда угодил лицом в липкую огромную паутину, продолжил свой путь. Лишь потревожил криком стервятников, которые явно ожидали моей кончины, чтобы попировать.       В конце концов мои мытарства были вознаграждены. Не знаю, сколько я бродил, но вышел-таки на небольшую поляну, окруженную со всех сторон лесом, словно укрытую его объятиями. И, завидев на крыше крошечного дома дымоход, из которого мягким шелком струился дым, я рухнул на колени и заплакал. Во мне расцвела благодарность. Радость потеснила усталость, а ликующий возглас застрял в пересохшей гортани.       И Вечность распахнула мне свои объятия. Окутала теплом, заботой и пониманием еще до того, как я успел переступить порог на удивление уютной хижины, пахнущей домом и безвременьем. Новые нотки вплелись в запах Вечности, сделали его полнее и монументальнее. В треске поленьев я угадывал колыбельную матери, а в покрытом кружевной паутиной потолке — потусторонний свет неизведанного чего-то, искрящегося, как звездные переливы в самую безлунную ночь.       Я был ошарашен собственными ощущениями. Поражен, как малое дитя, и восторжен. Забыл и буквы, и звуки, которые вдалбливали в мою тугую детскую голову в школе.       Забыл, как дышать. Как мыслить. Как моргать. Забыл все, поглощенный величием и странным трепетом, окутавшим мое бренное тело. Но Паучиха помогла. И начала задавать вопросы первой.       Ей, наверное, не впервой лицезреть растерянного, разбитого смертного, неспособного связать пару слов и осознать свалившееся на него открытие. И глядела она на меня терпеливо, даже доброжелательно. А я тонул в ее разномастных глазах, в которых, казалось, был виден весь масштаб мироздания и скопленная за века мудрость.       Она все спрашивала и спрашивала. Ее голос, явно принадлежащий иным измерениям, окутывал мягкими нитями мое взбудораженное сознание. Но вопросы ее были лишены глубины. Они были… Обычными.       Она спрашивала обо мне. С таким участием, будто ей и правда было до меня дело. Но какое может быть дело у древнего существа до простого смертного?.. Я не понимал. Это обескураживало. И пугало. Почему-то простой задушевный разговор пригвоздил меня к стулу, стул — к полу, а пол — к земле, и кошмарное замешательство всколыхнуло и растворило всю ту эйфорию, что владела мною совсем недавно.       — Почему тебя прозвали Паучихой? — вылетел из моего рта совсем не тот вопрос в затянувшейся паузе.       Но она и правда никак не походила на представителя членистоногих. Скорее… на прекрасную в своем безобразии юную старуху.       Паучиха мягко улыбнулась и склонила голову набок, не отрывая от меня пристального, немигающего взгляда.       — Ты ведь не это хотел спросить, — только и сказала она.       — Верно. Не это, — тяжело сглотнул я, загипнотизированный. — Но я не знаю, как к тебе обращаться.       — Зови Арахнеей, — сверкнула она глазами, одним черным, другим — голубым. И что-то замерцало под ее тонкой кожей, увитой сетями крошечных темно-синих сосудов.       — Арахнея, — выдохнул я имя, которое вязло, тянулось на языке, как топкое болото. Нет… как сладкая карамель.       И я начал свой сумбурный, скомканный пересказ, заикаясь и сбиваясь на каждом слове. Но Арахнея слушала внимательно, время от времени кивая и задумчиво хмуря тонкие брови, отчего на идеально гладком бледном лбу образовывалась едва приметная складка.       — В чем же состоит твой вопрос? — спросила она, когда я закончил. — Ты столкнулся с неизведанным, такое случается повсеместно. Но чего ты хочешь от меня?       Я выпучил глаза, опасаясь произнести вслух то, что вело меня в самое сердце глухого, непролазного леса. Тревога, измучившая меня за столь короткий срок, подстегнулась, расширилась, задышала моими легкими, наполняясь силой, а сам я слабел. Мысли сплели из потока бессвязного единую цепь и меня же ею хлестнули.       Кап. Упала на дощатый пол капля. Звук зазвенел в сладком воздухе. Я вздрогнул. Такой мощи показалось это крошечное столкновение, что в ушах загрохотало сердце. Арахнея же не шелохнулась. Но подалась чуть вперед. Будто заинтригованная моим молчанием. В ноздри с тройной силой ворвался запах Вечности. Словно от нее самой он и исходил.       — Я хочу… Понять, — шевельнул я губами. — Хочу… Знать. Хочу, чтобы ты приподняла полог Вечности и объяснила мне, что я видел.       Паучиха на миг распахнула шире ресницы, кажущиеся хрупкими и прозрачными, но после расплылась в улыбке, обнажающей мелкие белоснежные зубы. Которая, однако, не задевала глаз.       Внутренности скрутило до того сильно, что я сцепил челюсти, чтобы удержать в себе скудное содержимое желудка. Повеяло… холодом. В этой теплой, уютной хижине, пахнущей Вечностью, вдруг стало невыносимо зябко. Я повел плечами и сглотнул.       Кап. Снова вода о доски. Но я не решался отвести взгляд от Арахнеи и посмотреть, что именно льется с таким оглушающим грохотом.       — Так ты пришел за знанием? — прошептала она.       А я снова вздрогнул и от интонации, и от странного шороха. Не выдержал. Оглянулся по сторонам. Но кроме лавки, потрескивающего камина и веретена, притаившегося в темном углу, не увидел ничего. Шорох же — громче, скрипучее предыдущего — повторился, заставив сжаться.       — Да, — кивнул я, подавляя овладевшую телом дрожь.       — Многие видят то, чего не могут объяснить. Единицы приходят ко мне за пояснениями. Все идут за личным благом, но никак не за тайнами Вечности. Почему? — моргнула она, и послышался пронзительный в своей неслышымости звук. Будто что-то мягкое, тонкое, но прочное царапнуло по полу.       — Я… Я не знаю. Но мне это нужно, — пробормотал я, силясь рассмотреть периферийным зрением источник шума. Но, как и прежде, ничего не заметил. — Даже не так… Необходимо.       — За это придется заплатить, — хихикнула она, и ее худые ключицы странно шевельнулись, словно пытались сбежать из оболочки.       — И… Какова же цена?.. — спросил я, все больше холодея. Каждая мышца противилась и конвульсивно сжималась, заставляя замереть на месте. Или отпружинить и унестись прочь. Я сам пока не понял.       — О, цена велика, — оскалилась Арахнея. — И настолько же ничтожна. Цена — то, чего у тебя в избытке, но и то, чего всегда недостает. Мне нужно то, чего много и мало, что есть, и чего не существует. Что важно, но бессмысленно.       — Как… Как я могу дать тебе это?.. — выдохнул я.       — Не боишься? — склонилась ко мне Арахнея. — Ты ведь даже не знаешь, видел ли что-то на самом деле. Но готов пойти на необъяснимую жертву?       — Готов. — Сомнений во мне не осталось, хотя страх, первородный, могучий, захлестывал сознание с неотвратимостью штормового прилива, несущего смерть. — Я хочу знать.       Арахнея довольно усмехнулась. В глазах ее, одном черном, другом — голубом, вспыхнули непроглядная ночь и ясный рассвет.       — Чтобы дать мне то, чего я хочу в уплату, и получить то, что нужно тебе, достаточно поцелуя.       — Всего лишь? — опешил я. — Но как он поможет приподнять полог Вечности?       — Мне не нужно ничего, чтобы обратиться к ней. Я сама — Вечность, — с улыбкой проговорила она и облизнула тонкие губы. — Ну так что? Осмелишься ли поцеловать меня, чтобы постичь открывшееся тебе нечто?       Мне не то, чтобы нужно было осмеливаться. Присмотревшись к Арахнее, столь странной и угловатой в своей блеклой, пугающей, ни на что не похожей красоте, я этого жаждал. Будто… Именно за этим и шел.       — Прежде ответь, — хрипло обронил я, борясь одновременно со жгучим ужасом и разрастающимся азартом. — Почему все же тебя прозвали Паучихой?       Арахнея повела плечом и скользнула ко мне, как гибкая змея. Обвила плечи и оказалась за спиной.       — Видишь веретено? — шепнула на ухо, и по коже пробежала волна липких, леденящих мурашек. В ответ я сумел только кивнуть. — Я тку тончайшее полотно. Как паутину. Оттого и прозвали.       — Я думал, провидице ткать незачем… — обронил я и инстинктивно повернулся к Арахнее, которая должна бы пугать своим неподвластным величием, но лишь манила им.       — А как же еще мне плести узор времен? — улыбнулась она. — Ведь пряжа моя не обычная, особенная. Я вплетаю в нити как мудрость, добытую за годы тяжкими усилиями, так и мелочи, вроде проблем, с которыми приходят люди. В завтрашнее полотно попадешь и ты со своим вопросом. Так и творится Вечность. Из всего понемногу. И это огромное мастерство.       — Сколько же полотен ты соткала?       — Много, но одно, — просто и сложно ответила Арахнея, и я не понял, как она оказалась на моих коленях.       — Неужели что-то настолько мизерное, как я, заслуживает места в Вечности? — выдохнул я, все сильнее примагничиваясь к глазам Арахнеи.       Я просто не мог в них не смотреть. Не получалось. Хотя участившиеся шорохи и скрежет буквально требовали моего внимания. Но что-то низменное, потаенное, глубинное, что росло и множилось за ребрами необузданными потоками, велело игнорировать опасность.       И я игнорировал.       — Разве Тайна открылась бы тебе, будь ты мизерным? — приподняла бровь Арахнея.       — Но я ведь ее не понял, — нахмурился я.       — Всему свое время. Ты поймешь, — уверила меня она. — Ты вовсе не мизерный. Ты просто пока не осознаешь свою силу. Ты очень особенный.       — И потому ты хочешь моего поцелуя? — растерянно хмыкнул я, вдыхая полной грудью запах Вечности, что вытеснял остатки тревоги.       — И да, и нет, — кокетливо ответила она. — Мне одиноко. Я совсем одна уже много-много веков, — нараспев протянула Арахнея. — Даже Вечности порой нужно человеческое тепло. Она не столь высокомерна, как ты думаешь. Дай мне его, и узнаешь, что видел, — подалась она к самому моему лицу, и я окаменел. Не мог и не хотел противиться тому, что бурлило и жгло изнутри. Первобытность во мне брала верх и угнетала отголоски разума.       Я коснулся холодных сухих губ своими, горячими и влажными. И что-то в этот момент со мной произошло. Я не понимал, что именно, но отчетливо осознал: я себе больше не принадлежу. Поцелуй, отдающий и горечью, и сладостью, и кислотой, высасывал из меня всю волю, но не делал безвольным. Неотвратимо затягивал в водоворот желания, но не захлестывал им.       Я мог отстраниться. Мог… Но не хотел.       Все, что мне было необходимо — смаковать эту феерию вкусов и упиваться собственным благостным бессилием. Захватывать ее язык своим и резаться об острые зубы, добавляя к оттенкам, заполонившим рот, приторность металла.       И мне это нравилось. Пугало, ужасало, но нравилось.       Усилившиеся звуки звали в реальность, и я вторил им сдавленным мычанием, но не шел навстречу. Терялся в ощущениях, кипящих и жгучих. И отдавался их власти.       Пространство вокруг и внутри меня сжалось до невиданных в своей миниатюрности размеров, покачнулось и дохнуло подобно порыву сырого ветра, расширившись. И расширив для меня границы Вечности.       Под закрытыми веками взорвались звезды. Я словно ослеп, но стал видеть четче и яснее, чем когда-либо. Потому что смотрел не вовне, а вглубь. И желал узреть больше, жадно впиваясь в искусанные мною губы Арахнеи. Проталкивая язык все дальше, пытливо изучая им каждый дюйм ее рта, я преисполнялся неизведанным.       В сплетении рук, атаках губ, восстающей плоти я видел, как рождаются и гибнут миры. Как народы приходят к своему величию и себя же низвергают во мрак невежества. Как вспыхивают войны, приходят болезни и голод, летят метеориты, стираются в пыль города, исчезают целые виды разумных существ, приходят цунами, тухнут солнца, громыхают землетрясения, извергаются вулканы. Как воспревают из пепла одни цивилизации и катятся в бездну другие.       Ноздри трепетали от запахов жизни и смерти. Голова кружилась от цикличности мироздания, которое во всех вселенных из крошечной песчинки вырастало в нечто великолепное, но неизбежно находило свой конец в склепе Вечности.       Я видел и этот склеп. Могилу тысяч и миллионов жизней, планет, систем и галактик. Кладбище растерзанных надежд и несбывшихся желаний. Усыпальницу дней, лет, веков, покрытых паутиной времен.       Неотвратимость и безысходность, но в то же время целостность и стабильность бытия граничила во мне с восторгом и истерикой, счастьем и скорбью, болью и блаженством, и я не понимал, что в итоге возьмет верх. Но я хотел еще, и еще, и еще. Впитывать в себя то, что невозможно описать и рассказать. Оно грозило разорвать меня на жалкие ошметки, свести с ума, уничтожить, но я не мог остановиться. Не хотел. И врезался в истерзанный своей жаждой рот с благоговением и ужасом, с благодарностью и ненавистью, с похотью и отвращением.       Очень скоро мне стало этого мало. Я не осознавал уже, кого сжимаю в объятиях, ослепленный тем, что открывалось мне по крошечному фрагменту, по кирпичику, по жалкому клочку. Забыл, кто я, и чьи одежды срываю с отчаянием раненного зверя, желая проникнуть дальше, глубже, добраться до самой сути, собрать мозаику целиком. Плевал, что меня обвивают не только руки и ноги, но и что-то… иное. Очень похожее на мягкие, пушистые отростки. Будто сотни крошечных насекомых щекотали разгоряченную кожу своими лапками, скребли по стенам, шуршали по ткани, путались в моих волосах.       — Вот так, — прорвался сквозь шум и тысячи воплей в моей голове голос Арахнеи, звучащий куда грандиознее и основательнее, чем прежде. Он исходил отовсюду и ниоткуда, звенел и громыхал, как отголоски неподвластного никому стихийного бедствия, несущего разрушение и возрождение. — Правильно, вот так, продолжай. Не останавливайся. Это все — твое. Смотри же. Бери то, что принадлежит тебе.       Я ворвался в ее тело стремительно и резко. И застонал не столько от оглушающего удовольствия, сколько от того, какого масштаба картины предстали моему внутреннему взору. Их невозможно было в полной мере осознать. Невозможно передать то, что там творилось, но я внимал им с первобытным голодом, следя со всем доступным мне усердием за вспышками и сиянием, следующими за каждым грубым толчком, в которых открывалась мне Тайна.       На миг, лишь на короткий миг я распахнул ресницы и хватанул немного реальности, чтобы не задохнуться. И мне предстали четыре пары разномастных глаз, сверкающих торжеством. В оскале улыбки виднелись клыки, по которым стекали тонкие струйки переливчатой жижи, а из-за обнаженных худых плеч тянулись… лапы. Паучьи мохнатые лапы, снующие по моему телу и скребущие пол.       Увиденное могло меня остановить. Должно было. Но не остановило. Расхристанный изнутри от противоречивых чувств и величия явленных мне открытий, я сомкнул веки и перехватил липкое от пота и паутины тело крепче, прежде чем врезаться в его горячую глубь с новой силой. И увидеть то, чего я так жаждал. Губы и зубы блуждали по моей шее, оставляли укусы, возвращались ко рту, и я отвечал. Принимал. Упивался. И не испытывал уже ни грамма страха. Ведь стал выше него.       Выше всего земного и незначительного.       Круговорот разрушений и возрождений, проносящийся в моей голове на немыслимой скорости, закручивался в спираль и тащил меня все дальше, пока в эпицентре всех катастроф я не увидел… себя. Воздух покинул легкие от ошарашенного вскрика, но Арахнея прильнула ближе и с невероятной нежностью принялась поглаживать меня всеми своими конечностями.       — Я задолжала тебе ответ, — будоражаще хрипло заговорила она. И я снова в нее толкнулся. — Ответ прост и сложен, как и все, что я тебе показала. Причина всего — ты. Следствие всего — ты. И открывшаяся тебе Тайна — тоже ты. Ты есть первозданная сила, мощь и совершенство. Ты есть хаос и порядок. Ты есть колыбель всего, — горячо шептала она, перемежевывая дрожащие эйфорией слова короткими укусами. — И ты, наконец, проснулся…       — Проснулся? — переспросил я, часто дыша и глядя в центральную пару глаз, пока остальные попеременно моргали.       — Ты всегда просыпаешься на исходе мира, чтобы привнести в него разрушение. И я так долго ждала тебя в этот раз, любовь моя, — выдохнула она и закатила зрачки от очередного моего неторопливого теперь движения. — Эта планета себя изжила. И ты, ощутив это, отряхнулся ото сна, дабы помочь ей переродиться заново. Очиститься в пламени смерти, чтобы вернуться к жизни. Я помогу тебе, — пробормотала она в мой рот и протолкнула в него язык, задевая клыками губы. — Именно поэтому ты пришел. Ты знал, что я тебя жду, и шел ко мне за ответами. Так всегда происходит, — сказала она, оторвавшись от меня.       Я понимал, что должен испытывать ужас и от ее речей, и от того, что продолжаю со все нарастающим наслаждением двигаться внутри паучьего тела. Должен высвободиться из плена рук, ног и лап и броситься наутек. Должен усомниться в своем рассудке, во всем увиденном и услышанном, в себе самом. Головой понимал это. Но… душа моя, все мое естество, с ней не соглашались.       Я не был напуган. Более того — я ликовал. Ведь собрал, наконец, пазл. И не сомневался ни в едином слове Арахнеи, ни в единой увиденной картине. Я словно… обрел то, что так долго искал. Чего так хотел.       Обрел… себя.       От осознания всего произошедшего накрыло волной экстаза, и я обессиленно выскользнул из Арахнеи. Осел на пол, все еще видя переливы иных миров и блуждая в них, просветленный. Арахнея же, напевая что-то под нос, побрела к веретену и принялась ткать паутину.       Когда возбуждение схлынуло, я ощутил боль. Пульсирующую, ноющую боль, и заметил десятки волдырей по всему телу. Укусы. Они нарывали, жгли и горели, и чем сильнее становился жар, тем слабее я себя чувствовал.       Потом я умирал. Рухнув на пол, бился в конвульсиях, изнемогая каждой клеткой тела от агонии. Арахнея лишь раз взглянула на меня через плечо и коварно усмехнулась.       — Цена уплачена, — обронила она, прокручивая колесо прялки. — Обмен состоялся.       И продолжила напевать свою странную песню, которая несла меня на волнах страданий и отчаяния прямо в объятия Вечности. Я больше не слышал ни ее зова, ни ее запаха. И, испуская последний дух, осознавал себя обманутым. Но самым обидным оказалось то, что я никак этому обману не противился… Я жаждал в него нырнуть.       И нырнул.

🕸️🕸️🕸️

      …Я проснулся от дикой головной боли. Поморщился от мерзкого привкуса во рту и перевернулся с живота на спину. Задел что-то рукой, и это что-то покатилось по полу с противным звоном. Приоткрыв один глаз, я осмотрелся — вокруг меня были разбросаны пустые бутылки из-под абсента. И звенели тоже они от моего неосторожного движения. Сам я лежал на полу кузни, прямо под наковальней.       Сев, я схватился за гудящую голову и проглотил подкатывающий ком тошноты. Сколько же я вчера выпил? И в следующий миг замутило куда сильнее.       Ошметки странного сна накатили и окутали отвращением. Я скривился от воспоминаний, и меня передернуло.       — Привидится же такое, — пробормотал я и покосился на капли абсента на полу.       Попытался встать, но стукнулся макушкой о наковальню, и боль запульсировала с новой силой. Застонав, я обхватил виски и ощутил, что ладони мои какие-то липкие. Предположив самую отвратительную вариацию развития событий после моих ночных возлияний, — что я обделался, — едва не блеванул, но вовремя взглянул на руки и мощно выдохнул. Всего лишь в паутину влез. Шевельнув пальцами, между которых тянулись тончайшие нити, я заметил с пяток мелких пауков и подорвался на ноги. Принялся вытираться об штаны, поскуливая от раздирающих мозги спазмов. И заприметил еще один источник боли: на предплечье нарывал укус.       — Чертовы пауки, таки цапнули, — зашипел я сквозь зубы и побрел к окну.       Поднял металлические ролеты, чтобы впустить воздух в затхлое помещение, но солнечный свет, пусть день был и пасмурным, полоснул по глазам с усердием каленого железа. Я зажмурился и отступил в тень, потирая веки. И снова наткнулся на паутину.       И тогда тревога зазвенела натянутой струной в глубине грудины. Я смахнул еще нескольких пауков с рукава куртки и нервно сглотнул. А что, если мне не привиделось?..       Нет. Чушь какая. Не могло это все происходить в действительности. Но беспокойство — в первую очередь, за сохранность собственного рассудка — дало удар под дых, и, заметив гроздья пауков на занавесках и вдоль дверных проемов, я опрометью кинулся прочь из кузни.       В этот раз лес казался иным. Не таким, как во сне. Он встречал меня трелями птиц и ароматами весенних трав. Туман рассеивался прямо передо мной, будто прокладывал путь к заветной цели. И я шел, часто переходя на бег, чтобы скорее добраться до дома Арахнеи. И убедиться… Сам не знал, в чем.       Выскочив на поляну, я ошарашенно замер. Место то, абсолютно точно. Но хижина… Я нервно рассмеялся и выдохнул с облегчением.       Мне все приснилось. Однозначно. Ведь эта хижина была заброшенной и полуразвалившейся. Окутанной лозами и застаревшей паутиной, как саваном. Она не могла стать таковой за одну ночь. Здесь явно давно никто не жил. А я просто надрался, как свинья, и навыдумывал себе всяких извращений.       Все так же посмеиваясь с собственной дурости, я неспеша брел обратно в колонию. И в который раз в своей никчемной жизни зарекался больше никогда не пить. Вряд ли зарока хватит надолго, но после подобных переживаний совсем не хотелось двинуться окончательно.       Выйдя из лесу, я споткнулся о собственные ноги. На короткий миг меня обуял ужас, ведь горизонт будто… пылал. Не то горел в пламени, не то заливался кровью, и краски эти совсем не свойственны ни рассвету, ни закату даже в ясный день, не то, что в хмурую погоду. Я отчаянно пытался объяснить себе, на что смотрю, но… Вдруг страх отступил. Накатило очень похожее чувство, которое я испытывал во сне.       И я прозрел.       Со всех сторон ко мне потянулись пауки. Шустро перебирая лапками, сотни крошечных созданий обступали меня в кольцо, и я окидывал взглядом каждого новоприбывшего с гордостью и трепетом, с какими отец смотрит на свое потомство.       Я поднял голову. Разрастающееся в небесах зарево усиливалось, росло и множилось, пока не грянул гром взрыва. Обжигающе горячий свет понесся во все стороны, высасывая из разорванной в клочья атмосферы кислород.       Подозвав к себе детей, я вздернул подбородок, глядя, как этот свет испепеляет все живое на своем пути. В уши лилась музыка стонов, криков и плача, и я прикрыл веки, наслаждаясь звуками гибели. Улыбка растянула мои губы. Все так, как должно быть.       Эта планета изжила себя. И я проснулся, чтобы ее возродить.