***
В Рагако всё идёт мерно, как всегда: где-то визжит ребятня так, что уши закладывает, Нетти из второго дома ругает сорванцов, повадившихся воровать яблоки с её — никто не решится спорить — лучшей в деревне яблони. Вон Конни-дурак опять рассказывает детям помельче свою ерунду. То ли его похитил огромный тролль, а неизвестный волшебник спас, то ли наоборот и вообще то был не волшебник, а купец — поди разберись, что опять напридумывал. А мелкие слушают (большая часть его же сёстры да братья, которых развелось что-то), даже новые подбираются, явно их друзья. Сидят полукругом и доверчиво, с открытыми ртами слушают и смотрят так восхищённо, будто Конни и правда тролля завалил. Ему даже совестно на секунду становится: говорил же им как-то, что все россказни его — забава и вообще придумка. Забыли, похоже. Конни семь. В этой группке он самый старший. Больше всего он любит, как сейчас, придумывать всякие истории и рассказывать, рассказывать их. Благо, слушатели есть всегда. Мать, конечно, ворчит-ворчит, но не всегда разгоняет по полкам своих детей, когда ему вздумается им какую-то свою небылицу поведать. «Подрастёт, мозгов прибавится, дай Роза» — качая головой приговаривает мать, смотря на всё это безобразие. «Вырасту — стану настоящим писателем» — думает, закончив рассказ и ожидая вопросов своих преданных слушателей Конни. В соседнем — через дорогу — доме живёт мистер Куинн, человек умный и учённый. Как-то он, наслушавшись историй Конни, взялся его грамоте обучать. После этого вся Рагако над Конни потешалась, мол, зачем ему и грамота. Лучше б матери по дому помогал. Бился над Конни мистер Куинн более года, — тот никак не мог уяснить, что не все слова пишутся так же, как говорятся — но результатом остался доволен: уж писать-то, да и читать, малец научился. Правда читать напрочь отказывался, что не предложи: своё-то всегда интереснее. А вот со счётом проблем особых не было — тот на удивление хорошо справлялся со всеми этими цифрами. Впрочем, позабыл он о тех уроках, как слушателей себе нашёл. Выходит порой старик во двор, смотрит на привычный кружок, головой кивает — Конни всегда прерывает рассказ и со всей серьёзностью, смотрящейся нелепо на его огромной, неподходящей худосочному телу, голове, произносит: «Здравствуйте, мистер Куинн» — да гадает, что же из парня выйдет, когда он вырастет. Конни был чем-то вроде местной знаменитости. Непутёвый, да ещё и дурак к тому же, он всегда вызывал удручённо-осуждающее покачивание головы. Больше всех сокрушалась мать, причём с каждым годом всё больше. Конни уже девять: он чувствует себя почти что взрослым. И сюжеты подстать: уже и битвы, и короли-воители, и мудрецы, дающие советы герою. Мать уже не качает головой — разгоняет кружок каждый раз, как видит, что её горе-сын готовится начать свои глупости рассказывать. Она совсем не верит, что остепенится: скорее боится, как бы он других детей не попортил этим своим. Верно, виноват во всём этот старик мистер Куинн: пока он в Рагако не приехал, нормальный был ребёнок, обычный. Но что уж тут поделаешь. Конни одиннадцать, и он заявляет, что однажды покинет Рагако, поедет в город, и будет там зарабатывать на жизнь своими историями. Мать хватается за сердце. Отец тяжело дышит и недоумевает, в кого же сын такой дурак-то. Сёстры взволнованно перешёптываются, старший брат тихо хихикает — «кто-то сейчас получит по ушам». Конни и правда получает. И по ушам, и по другому месту. А больше всего ранят эти разочарованный взгляды. Ну что он в конце концов, худший из Спрингеров? Вон, Мартин вечно в драки лезет (Конни тоже, но ведь реже), а на него так не смотрят. Потом, уже вечером ему отец правду всё же поведал: дескать, не заработать на историях этих, лучше о семье, о сёстрах своих бы подумал. «Повзрослей» — напоследок говорит Конни отец. «Нужно взрослеть» — так отвечает Конни, когда его в следующий раз тихо, чтобы мать не услышала, сестра спрашивает, когда новая история. «Нужно взрослеть» — говорит Конни сам себе, когда рука порой тянется к карандашу, чтобы записать хоть что-то. «Нужно взрослеть» — думает Конни, когда покидает родную деревню и отправляется в кадетское училище, чтобы стать солдатом. Он повзрослеет. И семью не разочарует. И в деревне никто и не подумает больше сказать «Конни-дурак». Что он, самый худший Спрингер что ли?***
В кадетке люди не те, что в Рагако: все с какой-то своей целью, кто титанов всех уничтожить, кто в Полицию пойти и горя не знать. Конни с ними даже нравилось, сам заражался этой тягой попасть в десятку лучших, и всем-всем доказать, что он чего-то да и стоит. Что не только истории глупые сочинять мастер. Об историях он практически не вспоминал: так, иногда, когда взгрустнётся и мысли всякие в голову лезут. Но тогда он бросался повторять как мантру «Надо взрослеть». Веселее от этого не становилось, но хотя бы снова не начинал заниматься этой своей нелепицей. В кадетке люди другие, это да. Но некоторые из них настолько «другие», что дух захватывает. Альбер Занн был старше Конни всего на два года. И одновременно на целую вечность. Учтив, с безупречными манерами, всегда собран и аккуратен, он был совершенно не похож на остальных. Раз в месяц ему из дома присылали несколько книг, которые он тут же, пока Конни сидел с парнями и дурачился, читал, читал взахлёб, не обращая внимания на окружавший его гам. Конни сначала не понимал, что этот человек, которому место в каком-нибудь университете, забыл здесь, в кадетском училище? Поэтому он начал наблюдать: пытался понять, что вообще за человек этот Занн, кто он такой и откуда — а ведь тот тоже был на посвящении тогда, запомнил бы Конни место, откуда он, было бы проще. Но Конни тогда было не до того, чтобы слушать, кто откуда родом. Кровь в ушах так стучала, что боялся пропустить, как к нему обратятся. Понаблюдав за Альбером, Конни с удивлением обнаружил, что тот и не общается ни с кем. Оно и понятно: «Никто в здравом уме не станет дружить с этим выскочкой из-за Сины» — так ответил Жан, когда Конни осмелился спросить у того об их однокурснике. Конни, наверное, не в здравом уме. Ну вот совсем. Не зря ведь говорили в Рагако: «Конни-дурак». На следующий же день, после того, как с Жаном поговорил, сел, сам того не ожидая, радом с Альбером на обеде, разговор завязал — как может, нелепый, глупый (Занн, наверное, был в ужасе от его глупости и темноты) — да так всё завертелось, что вот уже третий год как сидел всегда рядом этим «выскочкой», да беседы вёл. Окружающие недоумевали: Конни-дурак (и здесь это прозвище, никуда не убежать) да с богатеньким Альбером Занном, одарённейшим кадетом. Альбер Занн и правда был одарённым, причём во всём: превосходно показывал себя и в тактике, и в рукопашном бою. Одинаково хорошо владел и пером, и языком. И считал лучше всех на курсе. Да и сам он выглядел так, что сомнений не возникало: это не простой человек. Высокий и сильный, но стройный, с изящными запястьями и прекрасными золотыми волосами, доходящими до плеч. Конни даже неловко рядом с ним становилось поначалу: сам-то едва до плеч ему дотягивал, и манеры не те, и говорит нелепо, да и вид у него не то чтобы умный. Однако, ко всеобщему удивлению (и особенно к удивлению Конни), они сумели сдружиться. Конни даже как-то рассказал ему свою самую страшную тайну — уже на третьем курсе, весной. — Я в детстве очень любил истории всякие сочинять. Ну про всякое: и солдат, и волшебников, и про драконов всяких. Про титанов только ничего не придумывал, — поведал доверительным голосом он, лёжа под могучей ивой и закинув руки за голову. Альбер выслушал всё внимательно, без насмешки. Даже не по-себе становилось: неужели он не понимает, насколько всё это было глупо? А может он просто вежливый, он ведь такой, не хочет друга обидеть смехом? — У меня мать очень любит писательство: собирает в доме много разных людей, проявивших себя на этом поприще. Сама пишет и даже в журналах публикуется, — видя замешательство Конни, ответил Альбер, искоса на него поглядывая, будто что-то задумывая. Через несколько дней после этого разговора Альбер, всё утро ходивший задумчивым, вдруг предложил за обедом: — Скоро ведь каникулы будут, три дня. Я поеду домой, повидаюсь с матушкой. Поедешь со мной? Я вас познакомлю, — он на секунду замялся, глядя на вытянувшееся лицо Конни, — она давно это мне предлагала. Тем более, её может заинтересовать твоё… увлечение. В Стохессе Конни был впервые. Высокие — не в пример Рагаковским — аккуратные каменные дома, витиеватые улочки, вымощенные брусчаткой, фонтаны с чистой водой. Всё это производило неизгладимое впечатление на Конни. — Хотел бы я здесь жить, — оглядываясь по сторонам, как сельский дурень, сказал он идущему рядом Альберу. — Мне самому очень нравится. Но мать говорит, что этот город порой давит, — ответил Альбер и зачем-то добавил, — А мне каждый раз жаль его покидать. Дом Заннов находился в почти самом центре города и походил на оазис в пустыне: стоящий отдельно от остальных, он, окружённый садом, утопал в зелени. Более всего внимание привлекали раскидистые ивы, которых было так много, и которые были так пышны, что не составляло проблем потерять за ними дом или вообразить, что находишься в лесу. Подойдя к высокой двери, искусно отделанной кованным железом, Альбер постучал ручкой-колотушкой. Послышался шорох, торопливые шаги, и вот уже дверь открыла невысокая женщина средних лет, в фартуке и с строгой причёской. «Это просто служанка» — пояснил тихо Альбер Конни, уже после того как с привычной учтивостью поприветствовал женщину и прошёл в дом. — Госпожа Занн в кабинете, сэр. Она велела подать чай через полчаса: на сколько персон мне накрывать стол? — чуть взволнованно проговорила она, глядя на Альбера увлажнившимися глазами. — Полагаю, на троих, миссис Дживс, — со слабой улыбкой ответил Альбер и, схатив за рукав Конни, развернулся и повёл его вслед за собой вдаль по коридору. Пока Альбер беседовал со служанкой, Конни не покидала одна мысль: как же мать, о которой с такой любовью говорил Альбер, может не встретить своего сына, которого не видела уже год так точно? Что же это за бессердечная женщина? Конечно, он помнил, что мать Альберта часто очень занята — она глава семьи и, что важнее, владелица одного из крупнейших банков в стенах Сины. Да и виноградники, которыми семья Заннов издавна владела, тоже требуют внимания: как-то Альбер сказал, что каждая вторая бутылка вина с офицерского стола производится там. «Но это не отговорка» — подумал Конни как раз в тот момент, когда они дошли до конца коридора и замерли перед одной из дверей. — Это её кабинет, — пояснил Альбер, отвечая на немой вопрос Конни и осторожно постучался. Никто не ответил. Он повторил. Снова молчание. Наконец, Альбер слабо толкнул дверь — та легко отворилась — и ступил в помещение. Конни остался неуверенно мяться на пороге, с открытым ртом разглядывая высокие книжные шкафы, огромный стол, заваленный какими-то бумагами, плотно зашторенные окна и, наконец, хозяйку кабинета. Госпожа Занн было женщиной, на удивление, невысокой, что было заметно даже несмотря на то, что она сидела («Даже не встала поприветствовать сына!» — неприязненно отметил про себя Конни), с гладкими каштановыми волосами, убранными в строгий узел на затылке, узкими плечами и орлиным носом, который, однако, ничуть её не портил. Она тепло улыбнулась сыну и протянула к нему руки. Тот тотчас подскочил и, согнувшись в три погибели, бережно обнял её. Вместе они смотрелись… красиво? Конни сам не ожидал от себя этой мысли, но, когда она появилась, не смог прогнать. Так и думал об этом стоял, пока не услышал обращённый к нему вопрос: — Так это вы мистер Конни Спрингер, про которого мой сын столько рассказывал? — ласковый, но насмешливый тон, которым были произнесены эти слова заставил Конни покраснеть и напрочь выбил из головы все внятные мысли. Конни выдавил из себя что-то крайне невразумительное; госпожа Занн с улыбкой переглянулась с сыном. Конни уже собирался с духом, чтобы сказать что-то более чёткое и ясное, ведь не такой уж дурак уже, говорить-то умеет, но Альбер вовремя его остановил и, направившись с ним к выходу, пояснил, что мать не любит, когда её отрывают от дел. «Так себе отговорка» — подумал Конни, вновь вспоминая, что та даже не вышла из дома к сыну. Без пяти полдень миссис Дживс объявила, что чай подан и ждёт в столовой, и направилась было в кабинет хозяйки, но Альбер знаком дал понять, что сам позовёт мать. Конни в это время уже уселся за стол и с удивлением и интересом изучал расставленные вазочки с незнакомыми ему десертами. «Жаль, Саши здесь нет» — подумал Конни, представив на секунду, какой восторг бы испытала она, увидь все эти сладости. Он и сам был близок к тому, чтобы съесть всё, никого не подождав, но тут в коридоре послышались ровные шаги Альбера и ещё один звук, странный, будто шелест или поскрипывание. Конни посмотрел на широкий дверной проём аккурат когда в нем показались Альбер с матерью. В столовой все шторы были убраны, а окна распахнуты, из-за чего в комнате пахло свежей листвой, а вычищенные до блеска хрустальные вазы с тёмно-бордовыми розами будто бы сияли сами по себе. При ярком солнечном свете госпожа Занн показалась Конни ещё прекраснее. С золотисто-карими глазами и бледной, почти прозрачной, кожей, она мало походила на женщин, которых приходилось видеть Конни в Рагако или училище. Но внимание Конни привлекли не её глаза или мягкая улыбка, коей она одарила его. Он лихорадочно вспоминал, говорил ли Альбер ему что-то об этом, вдруг он по привычной глупости прослушал. Ведь не мог же Альбер не рассказать, что его мать… не ходит. Альбер тем временем невозмутимо подкатил коляску, в которой сидела его мать, к столу и присел на своё место. Завязалась беседа. Периодически он поглядывал на Конни, удивлённый его реакцией: тот в замешательстве смотрел на видневшийся краешек колеса. Наконец, этот взгляд заметила и госпожа Занн и любезно, но с ощутимым, пусть и скрываемым холодом в голосе, уточнила, всё ли у него в порядке. Этот вопрос заставил Конни прийти в себя и найти силы оторвать взгляд от коляски; быстро и запинаясь он заверил, что всё абсолютно нормально и он просто не может решить, что же съесть первым, ведь на столе столько всего. Госпожа Занн рассмеялась, запрокинув голову и прикрыв глаза. Во время чаепития она также расспросила Конни о том, что же он пишет. «Глупости всякие и уже не пишу» — смущённо пробурчал он, уже пожалев, что рассказал. Ну куда ему с его нелепицей до высоты её мастерства? Конни не читал ни одного её рассказа, но был убеждён, что все они как на подбор прекрасны. Настойчиво расспросив об истории увлечения Конни, и удивившись тому, что тот не прочитал за свою жизнь ни одной книги добровольно (Конни так увлёкся, что поведал и о том, как мистер Куинн засаживал его за книги и заставлял читать, а порой и переписывать их, чтобы лучше уяснить грамоту), госпожа Занн ненадолго успокоилась и переменила тему; Конни с некоторым сожалением подумал, что интерес к его персоне быстро угас. В дальнейшем говорил преимущественно Альбер, рассказывая об учёбе в училище, о своих успехах в нём. И хотя он, как и полагается доброму другу, не забыл упомянуть и о том, что Конни уверенно движется в сторону того, чтобы стать одним из лучших кадетов, тот всё равно невольно отметил, что меркнет рядом со своим чересчур талантливым однокурсником. Эта мысль не была для него чем-то новым, он часто думал о том, что он совсем не ровня своему другу, что смотрится рядом с ним смешно и нелепо, и каждый раз она неприятно жгла сердце как вновь. — Меня зовут Ивон, молодой человек. Обращайтесь ко мне так, — сказала госпожа Занн уже вечером, когда он с Альбером стоял у порога дома, готовясь возвращаться в училище. «Ивон… Странное имя. Как дерево.» — вдруг подумал про себя Конни, когда они уже отошли от дома и направились в сторону парома. Альбер с удовольствием отметил, что мать явно оценила его круг общения и планирует вновь увидеть их обоих. Вероятно, на свой день рождения она пригласит и Конни? По дороге Конни всё же расспросил Альбера, как так вышло, что его мать перемещается в коляске. — Она упала с лошади, когда мне было семь, — помрачнев, ответил Альбер, вспоминая те годы, — Лошадь укусила змея, и та скинула её. А потом сама упала и раздробила ей обе ноги. Конни невольно вздрогнул, представив себе это. Нет, конечно, в училище случались вещи и похуже: одного первокурсника вообще размазало о дерево во время первой же тренировки с УПМ. Конни этого не видел, но очевидцы наперебой рассказывали об этом в таких красках, что ему ещё неделю было страшно приближаться к устройству. Но почему-то мысль о том, что эта женщина, такая нежная и маленькая, перенесла такую боль, неприятно жалила сознание. А Альбер продолжал: — Это был тяжёлый период для всех нас. Она так любила ездить верхом… Она была превосходной наездницей. В юности мечтала стать разведчицей, даже поступила в кадетку, но вмешалась родители и её выдали. Она так и не смогла этого принять. Конни так и не смог понять, к чему относилась последняя фраза, но переспрашивать почему-то не хотелось. — В те годы она совершила много чего, о чём теперь жалеет, — наконец, завершил свой рассказ Альбер. Конни же припомнил, что тот потерял отца за четыре года до поступления в училище — стало быть, в десять. Значит, вслед за этим ударов, на неё обрушился ещё один. И не понятно, какой из них сильнее. Продолжать эту тему не хотелось — и так на душе отчего-то стало паршиво. — Ты от неё подцепил желание стать солдатом? — Конни приложил все усилия, чтобы голос звучал беззаботно, и постепенно мерзкое чувство, невесть откуда взявшееся, начало исчезать. — И да, и нет, — Альбер на секунду заколебался, но, оглянувшись, будто рассказывая самую страшную тайну, прибавил чуть тише и как-то отстранённо, — Я вообще не хочу быть солдатом. От удивления Конни остановился как вкопанный. Как это? Один из лучших кадетов, которого будут рады видеть в любом подразделении и… не хочет? Видя недоумение на лице друга, Альбер заговорил ещё тише, но с каким-то лихорадочным возбуждением, которое было свойственно ему в минуты сильного волнения: — Я с детства слушал рассказы о Разведкорпусе, титанах и сражениях. А потом она упала с лошади, и начала буквально бредить этим всем. Она говорила, что нет ничего более почётного, чем служба в их рядах, что это то, к чему должны стремиться благородные сердца и так далее. А я не хотел её разочаровывать и соглашался, — он вдруг улыбнулся как-то болезненно, с нескрываемым призрением, — И как-то не смог вовремя остановиться. Конни всё это слушал молча, до конца не веря в то, что всё им услышанное — правда. Ну не может же быть такое, что… А ведь может. Сам Конни тоже в солдаты не хотел да и сейчас не особо хочет. А приходится. Постепенно, к нему пришло понимание ситуации. Уже на пароме, отбывающем из Стохесса, Конни спросил, уставившись в блестящее, полное звёзд, небо: — А что ты сам-то делать хочешь? Альбер мечтательно улыбнулся, он вообще улыбался очень много, когда разговаривал с ним, и значительно меньше при других людях. — Должно быть, я был бы не прочь помогать матери управлять банком, у меня всегда это вызывало интерес, — он направил взгляд в сторону всё убывающей от них Сины, и продолжил, полностью поглощённый такой прекрасной иллюзией, — Мы бы великолепно справлялись вместе, потом, она бы, может, даже доверила что-то мне одному. Ведь ей сложно управлять этим всем. Я бы сидел в кабинете и думал над проблемами банка, искал бы новых партнёров и расширял бы его. Я был бы замечательным главой… А ты? Слова вылетели прежде, чем Конни успел подумать: — Я хотел бы стать писателем.