***
Всё продолжается на автобусной остановке. Казуха стоит с Томо, пока тот агрессивно выпечатывает что-то на телефонном экране. – Что-то случилось? – Каэдехара не сдерживает интереса. Друг раздраженно дергает плечами. – Да все ок. Опять с ней поссорились, – и прячет телефон. – Иногда мне кажется, что я совсем ее не понимаю. Снег липнет к его светлым волосам. Шумят машины. Казуха приулыбается уголком губ. – По Макото не скажешь, что у нее такая сестра. Как ты описываешь, – сует руки в карманы, выжидающе косясь на расписание. Шесть минут автобусного опоздания. – Макото? Ладно, а ты ее вблизи видел? Нет, то есть, не вблизи, как вблизи интимно, а… То есть, изнутри? Господи, – Томо дергает плечом, хмурясь. – Видел, какая она настоящая? Я был у них дома. Они, наконец, садятся в автобус. Через окно видно темное пятно близ остановки. Осталось от них, пока ждали. – А какая она “настоящая”? – Они близнецы, Каз. Одного поля ягоды. – Тогда почему встречаешься? Томо хмыкает. Автобус трогается. – Она милая. Если без этих всех штук, – у него в руках опять телефон. Казуха краем глаза замечает отправленный стикер с сердечком. В ответ через мгновение-два летит такой же. – Ты не похож на того, кто клюет только на внешность. – Душой тоже, между прочим! Ради этого можно опустить все остальное, – Томо улыбается. Они добираются до квартиры, какую снимают на двоих.***
У Томо и Эи много совместных фотографий. Томо любит фотографироваться. Они делают дюжину солнечных селфи в городском парке, но Эи везде какая-то неправильно улыбчивая. Почему возникает такое чувство, Казуха не может объяснить. Он смотрит на ее светлое лицо – там, вроде, ничего криминального нет, а какая-то необъяснимая деталь не нравится. “Приходи к нам” – сообщение Томо высвечивается немногим ниже. “Вы разве не на свидании?” – Казуха присылает задумчивый стикер. Снимок Эи с букетом цветов. На фоне виден цветочный ларек. “Да расслабься, погнали, зайдем поиграем куда-нибудь” – еще один снимок. Томо показывает “окей”, не размениваясь на стикер. “Эи не против?” “Не” От квартиры до парка минут тринадцать, но Казуха тратит все двадцать. Фотографировал кошек. Когда они встречаются, у Эи эта самая улыбка-со-снимков, и кажется, почему-то, что перед Каэдехарой не человек человеческий, а механизм. Машина. Ощущение не из приятных. Они действительно отправляются в игровой клуб и выясняется, что с шутерами у Эи отношения самые теплые: она обыгрывает своих спутников на раз-два. Томо смазанно целует ее в щеку, Казуха тактично отводит взгляд. Еще они заглядывают в кафе. Томо угощает друга данго, Эи вежливо отказывается и берет зеленый чай без сахара. Они обсуждают котов, потом литературу, потом древнеяпонский, и где-то здесь в глазах Райден появляется огонек искреннего света. …а дальше Эи опаздывает на тренировку кэндо, они расстаются. Прощаются. Томо с ней наскоро целуется. Его это веселит; весь раскрасневшийся, довольный, лучезарный… Казуха рад за него. Всё длится на автобусной остановке. Эи уезжает. А они проезжают свою остановку и полночи добираются до квартиры пешим ходом. Томо рассказывает анекдоты.***
Вновь Макото. Она хочет договориться с Казухой на поездку куда-то там, потому что Казуха фотограф от бога, а ей нужны классные снимки. Она ставит в имя его контакта, подумав, два белых сердечка: одно в начале, другое в конце. Каэдехара, чего греха таить, пытается предположить, не символ ли это симпатии, но Макото не выглядит как та, кто на такое горазда. Она – из тех, кто может поставить в контакты сердечки всем, и ей будет так хорошо. Иногда Казуха задумывается, почему при всем происходящем Томо не решил, что лучше встречаться с этой Райден. Они очень похожи. Томо и Макото. И не только из-за того, что у них две “о” в именах. Поездка планируется загород, но откладывается, потому что Макото тревожится: по новостям который день крутят, что в городе кого-то убили, и Казуха может ее понять. Когда Томо возвращается с университета слишком поздно, Каэдехара не может скрывать: волнуется. Все-таки, времена неспокойные. Но Томо шутит: он, такой удалой, никакому убийце не попадется. К тому же, какова вероятность, что этот самый убийца вообще осмелится на еще одно преступление? Они собирают пазлы до самого утра, потому что утро субботнее, никуда никому не надо. У Томо, так-то, в планах отмечено очередное свидание, но он созванивается с Эи с просьбой простить его за отмену встречи. Они воркуют тет-а-тет. – …запланировали на завтра, – вот доедают вчерашний салат и допивают сегодняшний сок. На кухне светло – наконец-то заменили лампу. – Поэтому, друг мой, не жди меня к обеду! – В строке слышится ритм. Почти стихотворная, – Казуха задумчиво размахивает ложкой. – Каз, тебе тоже пора на филологию. Писать стихи. – Поэтому, друг мой, не жди меня к обеду… И ввечеру в квартире свет туши – ночую у нее, и завтра не приеду: мы начинаем вместе жить… – Ты про ее сестру забыл. И только попробуй продолжить! Томо в наигранном возмущении грозится стаканом с соком. Ближе к десяти часам утра он присылает снимок цветочного букета. Дом Райден на фоне. “До утра, Каз!!!” и вереница подмигивающих эмодзи.***
Казуха стоит на автобусной остановке. Еще один поздний вечер. От Томо нет и единого сообщения; видно, его воскресенье проходит слишком очаровательно, чтобы чатиться по соцсетям. Вместо него звонит Макото, когда Каэдехара уже кое-как умещается в переполненном автобусе. Нужно забрать у однокурсника пачку фотобумаги до понедельника, и приходиться поступиться своим комфортом и не ждать менее заполненной машины. – Тебе взять что-нибудь в дорогу? В понедельник заберу сразу на машине, – Райден дышит шумно; наверняка торопится – у нее чертовски много дел, даже если иногда она может позволить себе просто постоять на остановке и поделиться успехами сестры. – Нет, спасибо. Я прихвачу термос с чаем и фотоаппаратуру. Уместится? – В багажнике? Что за вопросы! – Макото смеется. – Конечно! – Отлично. Они прощаются. Казуха добирается до Хэйдзо и своей дорогой фотобумаги. Шинканоин встречает его предложением вместе по приколу расследовать, что за убийца шастает по городу, но Каэдехара отказывается – слишком много дел по учебе. А еще поездка! Точно. Шинканоин провожает его подколками на тему “поделили Райден по-дружески”.***
Ночью Казухе снится телефонный звонок.***
Ночью Казухе продолжает сниться телефонный звонок.***
Ночью Казуха просыпается, потому что телефон неумолимо и реально надоедает вибрацией – оказывается, звонок был один-единственный; звонит Макото, и Каэдехара спросонья пугается, что проспал их встречу. Но нет, на часах сорок семь минут четвертого. Тогда почему звонит Макото? Ее голос бурлит в телефоне. Хрипит, сбивается, словно безумный, и любые слова неразборчивые. На спине испарина, сонливость пропадает моментально, Казуха натягивает на пижаму куртку, прыгает в ботинки, а Макото продолжает хрипеть и бурлить. Словно и не Райден там, а кто-то совсем чужой. “Что случилось?” – хотелось бы спросить, но слова из горла не лезут; проклятьем в мыслях появляются новостные кадры, редкие слова из соцсетей, Хэйзо, наконец, с его расследованием… Казуха не живет в детективе. И он не детектив сам по себе. Даже не спецагент ФБР. И не Шинканоин. У Казухи нет способов узнать, откуда ему звонят, поэтому посреди ночной улицы он такой потерянный, что хочется плакать. Когда ноги приносят его в полицейский участок, по ту сторону телефона никаких бурлений не слышно. Кто-то из молодых полицаев просит его продышаться, но Казухе дышать некогда – нужно куда-то ехать, нужно что-то делать; еще один звонок – на сей раз, на служебный телефон. Говорят, нашли человека в крови, и всё такое. Просто совпадение. Какой-то собачник не сумел удержать на поводке псину, а та вернулась с окровавленным носом.***
Казуха в пижаме, куртке и ботинках трясется в полицейской машине. Уговорил взять с собой. Хочется верить, что… Что это был какой-то телефонный пранк. Мошенник.***
Они встречаются с Макото, наконец. Она смотрит на Казуху широко распахнутыми глазами, а он отворачивается, потому что его тошнит. Фары полицейской машины отражаются в лиловых глазах. Кремовое пальто распахнуто, темная коса растрепана, запах парфюма давно развеялся – Макото лежит в снегу, а ее органы вне нее, по сугробам. Один из полицейских удивляется, что в таком состоянии она еще смогла осознанно открыть телефонную книжку и нажать первое попавшееся имя. “Первое попавшееся имя” отключил вызов, и экран чужого телефона погас. Ленты кишечника разметаны под ногами. Раскрыт рот, нет и облачка дыхания; даже жар крови… всё остыло – и Казуху опять тошнит. Его тянут в машину (опять тот незнакомый молодой полицай), хлопают по щекам, а он хочет уснуть обратно, и уточняет, не снится ли ему все происходящее. Кем надо быть, чтобы целенаправленно вспороть человеку живот? Скорая. Темный мешок. Люди в перчатках. Полосатая лента. Опрашивают собачника. Казуха залезает в уже другой автомобиль, чтобы показать, где жила Макото. И встретиться с Томо – он должен ночевать у Эи.***
Дом Райден. До него – несколько шагов и миллионы мгновений. Всего-то пройти по тропинке, потом – надавить на кнопку звонка. Очи окон озаряются включенным светом. Казуха не знает, как ему дышать; о… произошедшем скажет не он, а кто-то из его грозных спутников, но почему-то многотонная тяжесть вины ощущается на плечах. Но снаружи показывается не Эи. Выходит Куникузуши – то ли их далекий младший брат, то ли вообще едва родной им человек, но приняли они его как близкого. О нем единожды рассказывал Томо – с его слов казалось, что в Куникузуши ворчливости больше, чем крови. Куникузуши полусонный. Они с Каэдехарой даже не знакомы, но он наверняка узнает его; может, это Томо виноват – наверняка что-то рассказал о своем приятеле. Какие-нибудь опознавательные характеристики. Тяжесть вины не становится меньше. Теперь Казухе страшно представить, как Куникузуши донесет свое знание до Эи. В ногах появляется слабость. Мальчишка Райден уже оседает на колени близ калитки, как где-то позади слышится поскрипывание двери; от этого звука Казуха хочет закричать “НЕТ, СТОЙ!!!” и не выпустить Эи из ее же дома. Отдалить такое близкое крушение мира. Но Куникузуши быстрее. Он оборачивается и с ненавистью рычит в зимний воздух имя Макото.***
Вновь квартира. Томо. Казуха. Кухня. Тишина. Поздний завтрак. – Не берет трубку, – Томо перезванивает. – Не берет… – А почему ты тогда уехал, раз не берет? – у Казухи сел голос. В голове тяжело. – Куникузуши выгнал. – А Эи? – Даже ничего не сказала, – нота раздражения. – Я бы тоже… молчал, – Каэдехара давит это из себя наружу, но так и не осмеливается договорить “если бы у меня умер родной человек”. Он представляет, украдкой, как такую же судьбу – органы наружу – встречает Томо, и от этого в голове дурнеет; зрелище распластанной Макото не выходит из головы, и в ее широко распахнутых глазах продолжает отражаться свет машинных фар. Вся ночь – как путешествие по аду. Трудно подумать о том, что всего-то несколько часов назад Макото спрашивала, взять ли что-нибудь в дорогу для Казухи. Может, если бы он согласился, если бы задержал ее в супермаркете своими желаниями, все обернулось бы иначе? Ни слезы не капает с глаз. И кажется, что Казуха разучился плакать.***
Автобусная остановка. Понедельник.***
Автобусная остановка. Вторник.***
Автобусная остановка. Среда.***
Автобусная остановка. Томо. Казуха встречает его случайно и удивляется: приятель должен был быть дома, он умудрился вчера заболеть. Оказывается, собирается к Эи, и Каэдехара ему желает удачи. …На самом деле, он и сам думал – искренне, – ее посетить; все дни минувшие, прошедшие, как в полумраке, он ждал, наверное, знака Вселенной – без него было страшно. Казуха очень боялся. До дрожи. Ему не случалось общаться с теми, кто потерял близких; он сам был таким человеком – кое-как выживший на развалинах отцовского дела, он застал его угасание, а матери не видел вовсе. В минуты, когда память одолевает тебя, неописуемая тяжесть расцветает внутри плющом, и душит, душит, душит… Не сразу осознаешь глубину того факта, что тот, кто еще вчера мог бросить взгляд в окно, сегодня навсегда сомкнул глаза. Еще по привычке ждешь, пока “тот самый человек” появится на завтраке или придет к обеду, смотришь на его телефонный номер, на любимое место; ждешь шороха шагов или, может, шума кашля; надеешься, что морок спадет – и боишься, так боишься момента, когда понимание к тебе придет. Как отпустить того, кто тебе был столь дорогим? Как отпустить того, кто с тобою – кровь одна? Казуха рассматривает стену квартиры тридцать минут кряду. Идет тридцать первая. Тридцать вторая. В квартире полумрак, тишина; здесь никто не умирал, все чисто, но атмосфера – удушающая. Казуха не знает, что именно его душит. Он вдруг думает, что у него до сих пор сохранился номер Макото, и это воспоминание заставляет его панически дернуться к телефону; покрутить номера, словно боясь, что нужный исчез, и выделить строчку “Райден М.” – никаких эмодзи, всё так сухо и просто. “Удалить”.***
А номера Эи у Каэдехары нет. Поэтому он приходит без приглашения. В пятницу. С Томо. Всю дорогу они молчат. Им открывает Куникузуши, который моментально кривит лицо. Он выглядит так же, как в их первую встречу, если не считать темноты под глазами и домашней одежды вместо пижамы. – Можно? – Томо берет инициативу на себя, кивая внутрь дома; Куникузуши сжимает руки в кулаки, нехотя пропуская их, и они приносят в чужую обитель запах тающего снега, мокрого асфальта, едва ощутимого одеколона. …Но Эи им не открывает дверь. Томо стучится к ней назойливо, упрашивает, ждет; по ту сторону нет и шороха – и Казуха, почему-то, догадывается, что Эи тоже не плачет. Он впервые обращает внимание на стены. Оттуда через стекло фоторамок смотрит Райден Макото. Много-много раз.***
Томо с Эи ссорятся опять. Как – одному Богу известно, но приятель возвращается со встречи раздраженный и лезет в душ – “смывать запах ее духов”; Казуха медлит с тем, чтобы спросить номер Райден, и решает связаться проверенным способом – нагрянуть с визитом. Идея так себе, но теперь он один, без сопровождения; может, в прошлый раз Эи не хотела открывать для своего партнера комнату лишь от того, что… … На ум приходит только где-то услышанная фраза: своим любимым врём мы больше всех.***
Казуха выпрыгивает из автобуса в последний момент, потому что чудом успел увидеть знакомое лицо на остановке; до нужного стопа еще квартал-другой, но Эи здесь, Эи сидит, сняв шапку, и волосы ее растрепаны. Вся мятая, уставшая, она, с одной стороны, на Макото страшно похожа, но – и совершенно отличная. И Солнце, и Луна – светила, но одно от рассвета до заката греет, а другое – от заката до рассвета холодно. – Мисс Райден, – Каэдехара запинается о слова, постеснявшись звать по имени, и она дергается, замечая его; пальцы ее сжимают шапку крепче, выражение потерянности на лице она пытается скрыть, но Казуха не дурак – он видит слишком много, и ему становится тяжело. – Ты – друг Томо, да? – когда она говорит, невыплаканные слезы слишком слышны. – Каэдехара. – Можете по имени – Казуха, – вот так ненавязчиво знакомятся они, а дальше тянется неловкая тишина. Автобус уже уехал; людей на остановке нет, кроме них двоих, и Казуха экстренно пытается подобрать слова – Эи не шевелится, свесив голову, и челка закрывает ее глаза. Зачем он вышел к ней? Он топчется в луже растаявшего снега, экстренно вспоминая всё, что говорил Томо; может, предложить ей кафе? но он хотел взять ее номер? или уточнить, почему она тут сидит после встречи со своим молодым человеком? или… – Эи. Просто по имени. Тоже, – за эти мгновения она смогла проглотить слезы, и теперь голос ее звучит слишком сухо. Каэдехара понятливо кивает, хватаясь за возможность продолжить диалог. – Эи, могу я взять ваш кафе и пригласить в номер? Гениально.***
Она ест данго и едва ли не плачет. Она ест эти чертовы данго, и под светом ламп какой-то захудалой кафешки Эи Райден выглядит так, что Казухе поневоле хочется протянуть к ней руки и успокоить; она сыпет в чай три ложки сахара – Каэдехара вспоминает их встречу на троих и удивляется, точно вспомнив отказ от сладостей тогда. Он бы хотел искренне поинтересоваться, все ли у нее в порядке (проснись, Казуха, у нее умер родной человек!), но слова застревают в горле. – …Здесь написано, что у них должны подавать прекрасный яблочный штрудель, – невзначай намекает он, чтобы заполнить эту неловкую тишину, и Эи запоздало реагирует. – Можно, только… Немного. – Я заплачу. …хотя что-то подсказывает, что проблема не в оплате; к деньгам вообще вопросов никаких – Казуха уверен, что об этом Райден не беспокоится. Ее тревожит нечто другое, такое глубинное и тяжелое, куда ему доступа нет – он ведь ей даже не особо близкий человек, так, друг парня, знакомый погибшей сестры. Кажется, что с секунды на секунду Эи будет капать слезами в чай.***
После кафе они идут по вечерним улицам. Казуха намерен проводить ее до дома. У нее сел телефон, как оказалось, а номер свой она не помнит; вокруг – почти безлюдно, и Каэдехара думает, что если бы она сейчас шла одна… Судя по сведениям от Томо, следователи намереваются связать первое освещенное в новостях убийство с убийством Райден Макото; почерк похожий, как говорят, да и это было бы ожидаемо. И прежде, и ныне жертвами неизвестного стали девушки, прогуливающиеся в поздний час… Хотя удивительно – что могла забыть Макото в такое позднее время снаружи? Вариант “задержалась в магазине” отпадает; Казухе, впрочем, кажется, что Хэйзо, наверняка ухватившийся за произошедшее, уже построил достаточно совершенно логичных теорий. Он наверняка учел и место обнаружения тела, и время смерти, и длительность звонка. Это же Хэйзо. Они с Эи проходят под взглядами уличных фонарей. Проезжают мимо машины. Эи носит такое же пальто, какое носила Макото; шарф и шапка – на оттенок темнее, обувь – тоже одинаковая. Слишком мало различий для того, чтобы Казуха развидел сцену убийства. Его передергивает. На входе в дом Райден их встречает – чуть ли не сбивает с ног – Куникузуши; весь паникующий, он хватает Эи за плечи крепко-крепко, и встряхивает ее от эмоций. Ему плевать на ее спутника; он шипит Эи в лицо, что мог ее потерять вот-прямо-сегодня и прямо-как-Макото, и ругается, ругается, ругается… Но за каждым жгучим словом Казуха слышит горькое отчаяние. Да, Эи действительно могла умереть. Просто по роковой случайности. Ее бы не спас выключенный телефон, и могли бы не спасти тренировки кэндо. Куникузуши стискивает ее в своих объятиях, и она, вся потускневшая, опускает замерзшие ладони на юношескую спину. Каэдехара видит в этой картине такое горе, какое не описать любым существующим словом. Он выходит на улицу; вновь сыпет снег, и сумерки встречают его свежестью.***
Он оставил Эи свой номер, чтобы не приходить за желаемым еще раз; в первый раз его желание получить ее контакт было обосновано стремлением утешить и успокоить, выразить соболезнование, а теперь… … Она пишет ему на следующее утро. “Спасибо, что проводил. Куникузуши просил пригласить тебя, когда будет тебе удобно”. “Могу сегодня”, – он отвечает ей с зубной щеткой во рту. “Хорошо”. Пауза. “Без Томо. (Это не Эи)”.***
В новостях говорят, что нашли еще кого-то; соцсети возмущаются – как так можно! не словить преступника! полиция должна работать активнее! куда смотрит правосудие! А Казуха думает, что еще одна семья, может быть, сейчас сидит за столом и оплакивает свою потерю. – …Теперь даже из квартиры страшно выходить, – делится Томо мыслями. – Главное – не ходить в одиночестве. – И что теперь, в санузел тоже под ручку? – друг поджимает губы, кусая огурец.***
Казуха смотрит на темный квадратик картона с белыми буквами на нем оторопело. Приглашение на похороны. Достаточно очевидно, что всех умерших надо хоронить, но когда наступает мгновение встречи с этой церемонией лицом к лицу, хочется верить, что все не по-настоящему. Куникузуши напротив нервно хмурится: – Только попробуй пригласить своего дружка. Казуха замирает с протянутой рукой. – …У вас что-то случилось? – он чувствует, как ступает почти в запретную зону. – У меня с ним? Случилось! Если увижу эту дрянь здесь еще раз, будет еще один повод для похорон, – он почти выплёвывает эти слова и Казуха чувствует, как недовольство разгорается внутри него. Что-что, а позволить называть друга дрянью он не может. – И рядом с Эи чтобы его не было! Куникузуши вот-вот подскочит с кресла на тяге эмоций; его настроение – гроза, шторм, ураган, и неприязнью он сочится. Наверное, спрашивать его о причинах подобного поведения будет немного неудобно – Казуха косится на стоящую на столе пустую вазу, абсолютно уверенный, что этой вазой можно будет получить по лицу, если что-то сказать не так. Эи показывается немногим позже; она проводит гостя на кухню мимо закрытых дверей комнат, наливает чай – Каэдехара отмечает перебинтованные пальцы и скромно уточняет, что случилось. “Обожглась”, – она жмет плечами, отягощенная какими-то своими мыслями. Они говорят ни о чем – о погоде, о том, как лучше лечить ожог, о сладком… Казуха отмечает, не без удивления, что его догадка о любви Эи к сладкому подтверждается, и ему теперь кажется странным, что в одну из прошлых встреч от данго она отказалась, а чай пила без сахара. Он не спрашивает у нее, почему так; что-то ему подсказывает – не ответит, закроется, запрется в себе, и он не сможет вытянуть ее обратно такой, какой видит здесь и сейчас. Потухшей, скованной, но совсем отличной от описания Томо. Где-то здесь у Казухи уже есть какие-то странные подозрения, но из любви к другу он их испуганно давит в себе же.***
Томо удивляется и возмущается, что его не пригласили на похороны.***
Томо появляется на похоронах сам.***
Томо и Куникузуши дерутся на чертовых похоронах.***
Томо отвешивает Эи такую оплеуху, что она теряется, застывает с отведенной головой, и у нее из глаз брызгают слезы. Казуха задерживает дыхание, застыв за чьей-то машиной. Щека Райден наливается красным. Они опять ругаются. Точнее, ругается Томо; плюется, что на этих слишком европейских похоронах она то ли слишком много ела, то ли чересчур активно общалась с редкими гостями, то ли что-то еще; Казуха не особо расслышал, но даже так картина его испугала. Нет, точнее… Это не было испугом. Это было какой-то лавиной осознания. Куникузуши, оставивший Казухе фингал под глазом, сейчас медленно багровел от ярости. Он бросил Каэдехару там же, откуда они следили за старшей Райден и Томо, и вышел, неостановимый, чтобы вершить правосудие. Томо и Куникузуши опять дерутся. На сей раз все доходит до скорой, потому что когда Томо падает, ему попадает по ребрам ногой. И пронесло, что обошлось без переломов – может, влияние Эи, которая схватила родственника за плечо, когда сердце уже не выдержало сцен. Даже последнюю встречу с Макото, пусть и умершей, они превратили в кошмар, и Казуха, оседающий по другую сторону церкви, запускает в волосы ладони, ощущая, как отвратительно подступают к горлу слезы. Он знает, что никогда не сможет всецело понять того, что происходит внутри Эи сейчас, но он уверен – ее внутренний мир трещит по швам, и сил больше никаких. Он вспоминает, какой она была, когда ела яблочный штрудель или говорила ни о чем; когда шла с ним в тишине до дома или сидела на остановке; он сравнивает ее – в голове – с ею-на-фотографиях-Томо. Куникузуши до похорон зло поделился, что Эи не любит фотографироваться. Казуха вспоминает тысяча и один снимок её и Томо, чтобы, наконец, понять, почему ему не нравилась ее улыбка. Это улыбка того, кому объектив камеры претит.***
Если бы с Томо что-то случилось, если бы у него оказались сломаны ребра или чего-нибудь другое, Куникузуши бы не отделался штрафом. Эи держит его за руки и просит, умоляет, уговаривает больше не подвергать себя опасности оказаться за решеткой даже на малое время. Она не произносит, но Каэдехара, ненароком услышавший их диалог, отмечает про себя очевидное: ей страшно остаться одной.***
Произошедшее знакомит его с Яэ Мико. Она появляется на пороге квартиры Казухи и Томо на следующее утро; Каэдехара вспоминает, что видел, как она бережно приобнимает Эи за плечи, и счел ее близкой подругой. Не прогадал. Эта Яэ Мико, кажется, была вынуждена кататься на другой конец страны, чтобы решить проблемы с одной из публикаций своего издательского дома. Она бросила все, чтобы прилететь вчера, и прямо с аэропорта примчалась в церковь. Казуха знает ее из новостных сводок: несколько романов, вышедших с поддержкой издательского дома “Яэ”, получили премии, и она улыбалась в камеры репортерам, будучи главным редактором. А теперь она не улыбается. Но жертва ее интереса, вообще-то, Томо, который отлёживается в палате… Она недовольна его отсутствием, поэтому роль допрашиваемого выпадает на Казуху. Яэ по-хозяйски заходит внутрь, оглядываясь, и улыбается с убийственной невинностью. – Я хочу знать о нём… – она кивает на фотографию Томо в рамочке. Оттуда он показывает ей язык. – …всё, что ты сможешь мне рассказать. Не все еще потеряно. – Куникузуши меня уже осведомил о кое-чем. …ан нет, ситуация не может стать еще хуже.***
От Яэ в квартире остается тонкий запах духов. Неистребимый. Казуха пытается перекрыть его освежителем для воздуха, но это бесполезно; она теперь здесь всюду, всюду, эта Мико – и вместе с ее ароматом повисает ощущение небезопасности. Отвратительное, если быть честным. Мико за несколько минуток в квартире Томо и Каэдехары успела потрогать даже нож – до сих пор боязно вспоминать, как ловко она его покрутила в пальцах, прежде чем вернула на журнальный столик, ко груде замерших яблок. Она прошлась лисицею, полюбовалась красотами этой “берлоги”, говоря ни о чем, но под слоями лишних слов Казуха достаточно явно почувствовал очевидную угрозу. Мико – из тех, кто за дорогую подругу не постесняется ножей и огнестрела. Притом, можно быть уверенным, что с вероятностью в девяносто процентов она всё нужное сделает так, что никакой коп не придерется. Казуха выливает столько освежителя для воздуха, что в нос запах бьет слишком резко, но проклятый запах редактора издательского дома становится частью этой квартиры.***
Еще одна остановка. Автобусная. Сегодня Томо выписывают. Он, наверное, уже вовсе дома… Казуха не стал его встречать с больницы – Томо попросил об этом сам, прекрасно осознавая, что им будет о чем поговорить, когда они таки встретятся. Например, об Эи. О том, что девушек, да и в принципе людей, по лицу не бьют – всегда найдется тот, кто ударит в ответ. Но прежде, чем говорить, у Казухи планы – Хэйзо, новенькие снимки к их проектной работе, нужда в записанных лекциях. Еще один автобус. Несколько остановок, знакомая многоэтажка; Казуха проскальзывает вслед за каким-то дедушкой, поднимается по ступеням, и ему мерещится, что даже к куртке прилипло облако запаха Яэ Мико. Ступенька, ступенька, ступенька, лестничный пролет, ступенька, ступенька, кровь, склизкие ленты кишок, слюни с разбитой челюсти, твою мать, твою мать, КАКОГО ЧЕРТА. Казуха тормозит слишком поздно – когда по инерции делает несколько шагов по кровавой луже, и его сейчас опять стошнит; он пятится, поскальзывается, и за его падением следит единственно распахнутый девичий глаз. Второго нет – пуста глазница, глазное яблоко вытекло из нее, и под веками только темень. Казуха до ужаса подробно запоминает ощущение, когда твой затылок прикладывается о каменный пол. Выключили свет. Ему мерещится – в каком-то забытьи, – как кровавое месиво органов липнет к пальцам; в этот недосон врывается визг нечеловеческой громкости и чья-то громкая ругань – Каэдехара разлепляет свинцовые веки, едва шевеля языком, и пытается выхрипеть, что жив, что не труп, что просто упал, но незнакомая жительница дома продолжает визжать и вот-вот сорвется в слезы. Всё приходит в движение слишком быстро, везде материализуются люди, а Казуха садится на полу, ощущая, как отвратительно подкатывает тошнота, и ОПЯТЬ видит ЭТО, но теперь ПОДРОБНЕЕ – белые груди бездвижны, миловидное лицо обезображено ужасом, и внутренности кашей показываются изнутри; светлая куртка превратилась в тряпку, одна рука застряла в перилах лестниц, другая – близ тела. Скорее всего, жертва поднималась по лестнице – прямо как Казуха, – когда на нее напали. С этажа повыше почти слетает по ступеням Хэйзо – Казуха различает его за момент до того, как отрубится вновь; на лице Шинканоина мертвенная бледность и ни грамма веселья. Выключили свет. Второй раз.***
Скорая. Зыбкие образы врачей. Сотрясение.***
Ее звали “Аяка”. Имя короткое, красивое и звучное. Сестрица Аято Камисато, управляющего ювелирным делом своей семьи. В отличие от Казухи, оставившего путь отцовский, Аято решил (и смог!) поднять фирму с колен, когда родители ушли из жизни, но его главным подспорьем всегда была сестра. На год старше Казухи. Она несла Хэйзо подарочный браслет – ему случилось помочь ей отыскать Таромару, собаку Аято. Приятная мелочь приятному человеку. Браслет обнаружился где-то под путами ее кишок, когда убирали тело – видимо, волновалась и мяла его в руках, вот и отлетел. Казуха узнает это от Хэйзо. Тот кормит его шоколадом на ступеньках больницы. В голове стало яснее, но проклятые кадры оттуда не уходят. Наоборот – как вспомнишь, возвращается тошнота. Шинканоин еще не знает, как реагировать; а может, уже что-то для себя решил – и Каэдехара не удивиться, если расследовать приятель теперь будет еще активнее. Теперь не “по приколу”. Этажом ниже его квартиры вскрыли его подругу. Они навещают Аято. Портрет его сестры украшен черным крепом. На самом деле, говорить почти нечего. Не хочется даже дышать.***
Ночует Казуха у Хэйзо – говорит, что обеспокоен самочувствием Сиканоина, а на деле – просто отдаляет встречу с Томо. С Томо, который не встречал Казуху из больницы. С Томо, который ударил Эи. С Томо, который наверняка уже столкнулся нос к носу с самой Яэ Мико. Но это нужно. Нужно, чтобы успокоить душу. Чтобы, наконец, перестать домысливать и получить прямой ответ. Томо – не дурак, он осознает, чего Каэдехара хочет. Они оба в достаточной степени понимают друг друга, чтобы приготовиться к факту встречи.***
… К обеду в квартире Томо нет. Казуха хватается за записку на столе. “Уехал к Эи, телефон в ремонте!” И где-то здесь Казухе хочется взвыть – он знает, что ничего путного не выйдет. Он, черт побери, знает, чем это закончится. Как на похоронах, которые оказались испорчены.***
Заказ такси. Адрес Казухи. Адрес Райден. Побег из квартиры (остаётся незапертой). Оплата безналичным. Пробка. Светофоры. Сердце выпрыгнет вот-вот на пол переднего сиденья. Тормоз. Хлопок дверью. Выламывание двери калитки. Снежный хруст. Дверь. Стук. Молчание. Стук заново. Дерганье ручки. Открыто. Не снимая обуви, внутрь. Куникузуши, согнувшись, пытается зажать бурление красного на животе; бледный до мертвецкого, он встречает Казуху то ли взглядом бесконечной ярости, то ли взором бездонного страха; Каэдехара теряет воздух из легких, выстукивает на мобильнике номер скорой, запинается в адресе, не в силах его вспомнить, и морозным дуновением в дом приносит Яэ Мико – она появляется освежающим облаком, вырывает телефон сию же секунду. Казуха замечает на ее запястьях темные следы, когда рукава ее пальто немного задираются; ему трудно дышать, и он не знает, черт побери, что делать с Куникузуши – но Яэ Мико умная, Яэ Мико шипит на Каэдехару, отрубая вызов: – Аптечка на кухне, – и этого хватает. Вне зависимости от ауры всепоглощающей угрозы, Яэ Мико – что-то вроде ангела-хранителя. Казуха удивляется таким мыслям и сам, но не считает нужным их оборвать. Она слишком ловко и грозно управляется с Куникузуши, и к тому времени, как бинты затягиваются, на дворе визжит скорая. Профессионалы берутся за дело, а им с Яэ медлить нельзя – она притягивает его наманикюренной ладонью прямо за плечо, толкает перед собой, почти выгоняет наружу, и запихивает в свою иномарку. Всё настолько уверенно, что сопротивляться кажется бесполезным. – Ноутбук открывай, – иномарка слишком резко дает газу, и Казухе стоит большого труда успеть захлопнуть дверь. Яэ кивает, намекая на заднее сиденье. До ноутбука дотянуться – несколько секунд. Крышка поднята. – Что тут? – “Наруками”, – Мико, кажется, только что заработала штраф за проезд на красный. Казуха вводит пароль; на рабочем столе почти ничего нет, но среди открытых только одна программа. Это чертово отслеживание мобильника. Яэ смотрит на его, Казухи, удивление, и насмешливо фыркает: – После смерти Макото нам всем надо быть умнее, не так ли?***
Они тормозят у моста. Потому что Эи Райден идет к ним навстречу. За ней тянется кровавая полоса от вспоротой ноги. На лице – размазанные подтёки разбитого носа. Казуха и Яэ Мико одновременно вываливаются из машины. С другой стороны моста рычат по асфальту колеса. Эи не оборачивается, пытается ковылять быстрее. Колеса рычат агрессивнее и ближе. Казуха хрипит на бегу. Яэ Мико ловит Эи на руки. Казуха загораживает их. Томо за рулем автомобиля в ужасе поворачивает руль. Автомобиль со скрипом тормозов разворачивается мордой в ограждения моста. И улетает в бездну.***
И улетает в бездну.***
И улетает в бездну.***
И улетает в бездну. Казуха не помнит, как прыгнул вниз. Ледяная вода встретила его обжигающим ударом по лицу. Тяжелый автомобиль прощался с ним блеском фар. Казуха не помнит, как его доставали. Ему казалось, что тысячи людей шумят вокруг него, как великолепные, ни с чем не сравнимые кленовые леса. Эти тысячи людей кружат белыми птицами рядом; воздух кутает его, и льняной ветер покрывал ласкает кожу. Все мирские блага превращаются в прах, обращаются в пепел горести, и мир приобретает пастельные тона. Мир кружит вокруг него каруселью больничных дней, дышит его кашлем и скребется в легких. Мир угощает его лестными кадрами: мерещится, будто у моря его кровати сидит самая настоящая Эи Райден, и нимб над ее макушкой однозначно причисляет ее к ангелам. Или, например, другая картина: Хэйзо, наполовину не существующий, но будто бы присутствующий и слышащий, и говорящий разом; мир пахнет свежестью заоконных просторов, и там, за выходом из текстур, вечно качаются мирные кленовые леса. Они поют ему полушепотом; пахнут парфюмом Яэ Мико и превращаются в далекое ворчание Куникузуши; шелестят давлением крови в ушах, словно в наркотическом опьянении, и бесконечные прямые линии вокруг закручиваются в невообразимые, дикие, самобытные узлы пространства. Жар. Казуха сгорает в нем кленовым листом.***
– …помнишь записку? Он с Яэ общался до того, как к нам свалил. Вырубил ее вазой и связал. – То есть… – Если бы прошел внутрь, смог бы ее освободить раньше, чем она сама. Но я бы двинул коней, – Куникузуши признает это так просто, что Казуха хлопает глазами. Куникузуши провел в больнице не больше недели – Каэдехара горел почти три. Теперь ему в лицо поддувает свежий весенний ветер из распахнутого окна. Скоро подъедет машина. – Она в порядке? – В нее стреляй, она поймает пулю и отряхнется, – фыркает, дожидаясь, пока Казуха натянет шапку. – Тогда я рад. Идут по больничным коридорам. Ничего друг другу не говорят; каждый думает о своем, и Казуха запоздало осознает, что вся волна ужаса и шока еще не накатила на него. Сейчас он ощущает, как мальвою внутри цветет спокойствие. О другом можно думать позже. У порога больницы их встречает Яэ – она в какой-то своей манере поддевает незадачливого “жаркого парня”, и Аято за рулем иномарки вежливо уточняет, что, вообще-то, жаркий парень тут всего один, и это-... От взгляда Мико он начинает закатывать глаза и улыбаться. Они рассаживаются по местам. Мимо летит утренняя палитра города. …Дома Райден нет – ушла за заказанным прошлым вечером тортом;; Казухе ждать ее скучно, и он оставляет дружескую братию на себя самих – они накрывают на стол, бросаясь друг в друга подколками. Еще здесь Хэйзо – он умудрился вывихнуть ногу за день-два до выписки Каэдехары, поэтому на встречу у больницы его не взяли. Ему Казуха крепко жмет руки, прежде чем выйти наружу.***
Очи фонарей не светятся, но следят. Весна звенит людскими толпами, пахнет влагою; ветер свеж – легко можно подхватить простуду, но Каэдехара не волнуется. Он идет старою дорогой; проходит мимо захудалой кафешки, где подают прекрасный яблочный штрудель, и дышит утром.***
Всё кончается на автобусной остановке. Эи спускается с автобуса, держа коробку с тортом, и Казуха замечает ее первым; она ставит ношу на лавочку, чтобы поправить перчатки, и встречается с Каэдехарой взглядом совершенно внезапно для себя. Меж ними повисает паутина тишины. Это – то самое мгновение, когда до цунами остается всего ничего. Ты видишь, как наступает огромная волна. (Казуха делает к Райден шаг). Ты слышишь, как твой пульс начинает ускоряться. (Эи выпрямляется). Ты ощущаешь, как пропадает всякая мысль о побеге. (Они друг напротив друга). И, наконец, кульминация: многотонная волна накрывает тебя самым первым; она разбивает тебя о дно исполинским молотом вод, выбивает воздух из легких. Казуха вцепляется в Эи, как в последнюю спасительную соломинку, и его трясёт; он слышит – отдаленно – как плачет Эи, как всякое ее стремление быть такой чертовски сильной крошится под натиском прошлого, и ему страшно представить, какие кадры принесло цунами в её голову. Он шепчет ей, шепчет чувственно и пылко, сам – разрушенный, уставший, – что горечь ее потерь поделит с нею честно; он выплакивает ей в пушистый шарф каждую рану, не оплаканную прежде; он чувствует, как от нее пахнет сахарной пудрой и сливами – и это баюкает его бескрайнюю печаль. Эи здесь, Эи цела, у Эи горят щеки от слез, а не ударов, и она, наконец, выстояла; мерзнет на лавочке их торт, свидетель воссоединения, и… Цунами еще долго будет звучать близ. Будет греметь, рокотать, напоминать о Макото и Томо; напоминать о ранах и неведении. Будет ждать их у очередной автобусной остановки.