О чëм поют листья

[i]

      — Вы знаете, о чём поют листья, Док?       Мы с пациентом укрыты широким шатром листвы; лучи вездесущего Солнца накаляют изумрудные пики до салатового, почти жёлтого цвета. В зазоры лиственной паутины бьёт колючий блик, ложится на чёрные ветви дрожащей светящейся полосой. Это очень уютный, прохладный мирок, и я не хочу, чтобы кто-то вроде Раилена вторил его тихой музыке.       — Нет, и знать не хочу.       Слышу: в задумчивости чешет недельную щетину — отзывается скрежетом по моим нервам. Поворачиваюсь и вижу: стирает белый налёт с губ рукавом вязаной кофты; он очень гордится синим глазом, сшитым в угоду больному авторскому замыслу на всю грудь. «Им, — шутит Раилен за завтраком, — я вижу больше, чем положено человеку». Странно шутит — никто не смеётся.       — Это великая тайна нашего мира. Неужели вы не хотите её узнать?       И вдруг яркое — жёлтое — то, из чего был слеплен мой минутный мирок, рассыпается, как карточный домик. Снова изумрудные листья, молчат, сладкий запах битума растворяется в неподвижном воздухе, на асфальте догорают длинные тени меня и Раилена.       Пациент встаёт со скамьи, бранится на оранжевые пятна на джинсах. Лавку выкрасили только во вторник. Глупо винить Раилена в том, что он съел мой мир — его съели синие тучи, закрывшие Солнце.       — Как вы думаете, Док, сколько лет этой липе?       Но я хочу винить Раилена.       — Не знаю… Десять? Двадцать? Я не док, всего лишь интерн…       — Ей пятьдесят. Пятьдесят семь лет.       «Док» — однако льстит.       Пальцы отдаляются от древесной чешуи, гипнотизируют, не замечаю, как следую за ними, останавливаются — останавливается мой взгляд.       — Есть ли у неё душа?       — Мыслить — удел животного мира. У растений не может быть души. Это доказано ботаникой!       — Поди оспорь… — Смеётся. — А давайте взглянем под углом, перпендикулярным ботанике и нейропсихологии. Последняя, насколько мне известно, не признаёт души даже в нас — людях. Да? Не удивлён. Давайте предположим существование души и…       — Невозможно!       — Только предположим… — шепчет Раилен и закрывает свой рот пальцем, как бы проговаривая: «Тсс!» — Только предположим. Вас никто не видит. Вас не уволят, въедливое научное сообщество не объявит нам бойкот за осторожное предположение. Я душа. Вы душа. Что составляет костяк души? Впечатления?       — Вы говорите о ненаучном предмете. Вам виднее.       — Впечатления! Есть ли у деревьев впечатления?       — Вам виднее…       — Я верю! Верю, что есть, потому что вижу! — Раилен встаёт на носки, задники жёлтых с фиолетовыми граффити кроссовок слазят до пят; он срывает лист, опускается на пятки, наступает на развязанный шнурок — образуется хилая красная дуга.       — Сейчас упадёте.       Накаркал.       Невезучие люди живут не по законам физики, а по закону Мёрфи. Скоро я пополню их ряды, ведь в книжках писалось об иной медицине. В книжках были исследования, вдумчивые беседы с коллегами, публикации с большим тиражом. В книжках не было Раилена.       — Вы видите листья, слышите их тихий проникновенный шелест, — произносит он, прижимая лист к синему глазу. Лист снова светится. Бред. Ненаучно: мне просто кажется. — Стволы деревьев мудры, покорны дождю, урагану, лезвию бензопилы с велосипедной цепью вместо зубьев. Совместите дерево со сталью, и вы получите гитару. Мудрые пальцы там, где струна делится на половины и трети, извлекают звуки флейты. Кажется, флажолеты… Это очень красивый, волшебный звук. Поток флажолетов, необязательно мелодический, создаёт подобие чистой природной музыки — похоже на течение ручья. А ведь как удивительно, что дерево и сталь, соединяясь, образуют музыку!       — Вы теряете нить рассуждений. При чём здесь впечатления?       — Нет! Слушайте…       Одышка складывает Раилена в уголок.       — У вас обезвоживание. Почему вы отказались от еды и воды?       — Это неважно! Слушайте, Док… Раз дерево и сталь в симбиозе создают музыку, не значит ли это, что дерево и сталь обладают музыкальностью? Уловите мою мысль! Музыка без впечатлений невозможна. Скорость света огромна, но без массы энергии неоткуда взяться. Музыка не может взяться из пустого, немузыкального вещества. Опустим сталь. Из дерева и кожи можно изготовить бубен. Симбиоз животного и растительного, и сколько энергии, сколько эстетического своеобразия! Из бубна родилась целая шаманская религия! Не зря они называют бубен своим «конём», а колотушку — «кнутом». Только дерево и кожа! Да что там бубен? Сами листья обладают музыкальностью. Их шелест завораживает вас даже сейчас. Вы постоянно на него отвлекаетесь.       — А… Да… Да-да.       — Если гитаре и бубну нужен исполнитель в лице человека, то листьям — нет! Листья — скрипка, ветер — смычок. Они сами исполняют свою музыку, и мы им не нужны. Разве можем мы теперь говорить о том, что у листьев и деревьев нет души? Может ли бездушная, пустая форма обладать такой неповторимой музыкальной мыслью?       — Раилен…       Я тру переносицу — может, так придут нужные слова. Я вижу размытый вблизи силуэт своего пальца, на миг он загорается, загораются чёрточки пыли, появляющиеся из ниоткуда и улетающие в никуда, одна быстрая чёрточка сливается с моим пальцем, я нахожу эту чёрточку, крошечную разницу цвета в тени ладони, серая чёрточка колышется на резкой тени. Тень упирается в вены. Солнце прячут синие тучи — снова сгорают тени, пыль въёдается в воздух; мир надевает серый фильтр, смывает контрасты первыми каплями дождя.       — … Ваши рассуждения весьма занимательны. Но шелест листьев всего лишь акустическое явление, такое же, как и колебания струн. Музыка — отражение пережитого человеком, но никак не деревом, не листьями и уж тем более не сталью — неорганическим веществом.       Первая, вторая, третья капля находит меня под «крышей» — падает за воротник.       — Геосмином пахнет… Не стойте под дождём, простудитесь. — Я забочусь — лесть самому себе. — Вы так и не рассказали мне, что видите.       Мой собеседник садится с краю, складывает пальцы в замок. Влага сбила его волосы в грязные пряди, выбелила налёт на крыльях носа, затемнила щетину — дождь собрал контраст с округи и вылил на одутловатое с острыми чертами лицо.       Дождь усиливается, и Раилен начинает свой рассказ.

[i]

      — В плеере играл Джимми Хендрикс, не самый грязный его блюз. «All Along the Watchtower», кажется, хотя день тянул на Purple Haze: знойный, с кислотного цвета крапивой, обрамляющей тропу в лес. Пока ел фиолетовое драже, крапива постоянно кусала мои икры. Не удивляйтесь подробностям — зелёный и фиолетовый. Я хорошо запомнил этот контраст. Я следовал этому контрасту, следовал песне: жил так, будто жизнь — шутка, залез на дерево, а плеер выпал из кармана джинсов, потянул за собой наушники. Жизнь — шутка. Cломался плеер. «Это жизнь пошутила надо мной», — накаркал старина Джимми.       Я отломил дереву его нижнее щупальце, вынул из кед шнурки, такие же, как и этот… — Раилен показывает на кроссовок, вокруг которого мозаика чёрных капель стала почти сплошной. Шнурок снова развязан. — … красный. Сочинил лук. Я бродил, выцеливал среди веток странную жёлтую птицу с чёрным клювом. Стрелы не долетали. Я изодрал колени и локти, чуть не врезался в валежник, так что пришлось проползать. Птица улетела, но привела меня к ручью. Этого было достаточно, чтобы её простить. Вам же нравится сидеть под липой? — Киваю. — Так вот не обижайтесь, но тот момент был ещё более неповторимым. Возможно, я просто верю, что мои моменты самые яркие и красивые, неповторимые, но я так и не заметил на вашем лице наслаждения. Знаете, там были только бесконечные высокие кроны, без обширных коридоров, в которые мог бы заглянуть неровный прямоугольник синего неба. Ручей сверкал. Я напился, умылся и начал охотиться на рыбу самим луком, только не попадал, потому что не мог вспомнить: вправо или влево вода уносит изображение. Когда вспомнил, что целиться нужно ниже рыбы, охота мне надоела. Я снял прилипшую к коже футболку, прислонился спиной к ближайшему дереву, в последний раз взглянул на блестящий ручей. Тёмно-синий воздух облизнул моё лицо липкой прохладой. Скоро я почувствовал невесомость. «Жизнь — шутка», — сказал старина Джимми и в лукавой улыбке обнажил жёлтые зубы, которыми он однажды играл на гитаре вместо пальцев. «Спасибо, Джимми. У тебя крутые песни», — я улыбнулся в ответ и окончательно заснул.       Я проснулся и не смог, не попытался себя осознать. Я висел над выгоревшим от зноя полем. У поля был удивительный цвет: древний, бледно-жёлтый, исполинские колосья дышали, по-настоящему струились жизнью… Выше, куда ни глянь, простиралось ослепительно яркое голубое небо. Я чувствовал поразительные запахи; один из них могу описать как сладкий, отдалённо похожий на мёд. Конечно, это был запах, который наше обоняние не способно распознать, я… говорю ассоциациями. Я попробовал пошевелиться, только что-то держало меня, не позволяло оторваться от громадного тёплого дома. У меня не было впечатлений, лишь плотная пелена и сук, от которого я не мог сепарироваться. Но я хотел свободы. Я пробовал. Ещё и ещё, но с каждой попыткой, с каждым толчком моя воля гасла. Я будто ходил по болоту и увязал в нём.       Вдруг что-то очень холодное прикоснулось ко мне и вырвало из дома. Это был ветер, и я, подхваченный им, полетел по новому, очень своенравному миру. Знаете, удивительное было путешествие… Мимо меня проносились привычные нам объекты: деревья, камни, ручьи, — природа, одним словом. Природа, которая отрастила дополнительное измерение. Я не могу описать… Совместите хаотичный рой с прямоугольными музыкальными длительностями — именно с прямоугольной музыкой, — и даже она ни на йоту не опишет тех ощущений. Мы не знаем прямоугольной музыки, но тогда это было чем-то привычным. Я видел, я понимал мир, каждую его травинку и пылинку. Понимал что-то абсолютное, простое, но не доступное человеку. Я знал его тайну, а он знал мою. Нереальные, невозможные физические ощущения; духовно я собирал впечатления, и те формы, которые казались мне мудрыми, — зелёный с чёрными полосами цветок, например, — я быстро обгонял в познании, потому что путешествовал по миру и видел мир.       Но я знал, что моя «командировка» не будет вечной. Я дорожил временем, пытался вникнуть в каждый его момент, но покой и расслабление мягко давили на меня со всех сторон. Меня уносило. Выражаюсь метафорами? Абстрактно? — «Точнее». — Поймите, Док: ни в одном языке нет слов, способных описать подобное. Я совершаю подвиг, рассказывая вам о прямоугольной музыке — именно прямоугольной. — «Как?» — Нет. Конечно, я не видел перед собой прямоугольник. Нет. Просто в голове отпечаток музыки именно виде прямоугольника. Это странно и непонятно? Но это высшее наслаждение! Вы стоите под горячим душем, но на вас не давит тяжесть тела, вы невесомы, но способны чувствовать мягкое дуновение ветра, находить невозможные для человека запахи, видеть картины в стократ своеобразнее, гармоничнее, чем листва над нами! Вы едины с природой! Вы вольны исследовать, но природа не отпускает вас, вы под её легким давлением, под присмотром.       Одной тёмно-синей ночью я заметил звонкое зелёное пятно. Это был лист, такой же путешественник, как и я. Наша встреча длилась миг, её опыт стал моим, мой — её, и ветер отправил нас в разные стороны. Да, это точно было она. Мы не могли сказать «спасибо», вступить в контакт. Но мы были благодарны друг другу.       Так и проходила жизнь. Я преодолел океан, пробежал марафон, так сказать, и всё пошло на спад. Я прилетел к тому же полю, к тому же дереву. Другие листья завидовали мне, по-доброму завидовали моей воле, моему путешествию. Я хотел рассказать, поделиться увиденным. Им это было не нужно. Они просто радовались за меня, а я радовался за них. Стало так тепло: сила, которая несла меня по миру — ветер — стихла. Я начал падать. А мне так хотелось в последний раз взлететь высоко к небу!       И это случилось. Я оглянулся. Листья тихо обрадовались, и пятна их жизни потухли. Они сделали это ради меня, потому что моя жизнь была наполнена смыслом; моя жизнь была смыслом их жизни. Теперь у меня были впечатления. Теперь я был смысловой единицей. Теперь я был душой. Я летел так высоко, как не летел никогда! Так быстро!       Тогда я летел в последний раз. Тогда я бессловесно благодарил мир, а мир бессловесно благодарил меня. Я пикировал над колосьями, проваливался в бездну. Всё выцветало. И вдруг что-то вернуло меня обратно. Мне явился чистый ужас, патология мира, и пелена, моя единственная защита, исчезла, когда я остался с ужасом наедине. Рёв приближался. Иррациональное, другое, непонятное, — это была опухоль. Если представить природу в виде лица, то у того, что я увидел, выступала нижняя челюсть и были скошены глаза — аномалия, патология, болезнь! Я был беззащитен, потому что не понимал этого: бесконечно агрессивного, изменчивого, непостоянного! Под оглушительным рёвом я съёжился; холодный, теперь ужасно холодный ветер оттолкнул меня от этого, но скоро оно настигло меня.       Исполинская нога оказалась передо мной, обогнала и устремилась вдаль.       Преследователи швыряли ей вслед звенящие на Солнце копья.       Это была трагедия для нашего мира.       Я проснулся по-настоящему. Вокруг густая синева, впереди лениво плещется ручей. Не помню, как добрался до дома, помню, что весь следующий месяц — июль — я болел. Меня тошнило. Я смотрел на Солнце через окно — оно казалось мне… душным, и меня тошнило. Я смотрел на своего пса, Джейка, — меня тошнило. Меня тошнило от людей, от животных, от душного неба с душным Солнцем в тошнотворном зените. Меня не тошнило только тогда, когда я закрывал глаза. Ненадолго. Искрился в темноте отпечаток прямоугольника, меня обгоняла нога, и снова, снова вездесущая душная тошнота!       Раилен, наконец, выдохнул и замолчал. Вместе с ним затих и дождь. Листья зажглись жёлтым, зашевелились, запели.       — Теперь вы знаете, о чём поют листья, Док? Они поют о своём великом горе! А мы продолжаем свои «набеги», уничтожаем мудрость и красоту, вырубаем и сжигаем леса. Деревья не могут дать сдачи, но проигрывают они с достоинством!       — Мы засиделись. Пора идти.       — Как вас зовут, Док?       — Майкл.       — Майкл, то есть, Доктор Майкл… Я не просто так вас позвал. Знаете, с того дня я хотел, чтобы люди узнали об этом горе. Я — проводник. Месяц назад я нарисовал самый точный набросок того, что видел. Самое точное изображение их… — Кивнул на шумящие листья. — … песни.       Оттянул кофту — вылетел огрызок ватмана, почти коснулся высыхающего асфальта, закружился и полетел, как лист.       — Вот. — Раилен поймал рисунок и показал мне. — Это пастелью. Обрызгайте лаком, чтобы не стёрлось, и распространите. Люди должны увидеть. Знаете, там моя жизнь была наполнена смыслом. Я хочу, чтобы моя жизнь была наполнена смыслом и здесь.       См. изображение по ссылке: https://yapx.ru/album/X4_aQK