Непреклонное сердце

      Йоханнес – не ласковый человек. Иногда маркиз удостаивал Шули похвалой, но это было большой редкостью, которую он говорил без тени улыбки на мрачном, осунувшемся лице. Если бы Шули росла в любящей семье, ей было бы больнее, но ее одинокое детство – щит, и он хорошо ее защищал.       Ей, конечно, бывало грустно – какой юной наивной леди не было бы печально, окажись ее супруг холодной, безжизненной скалой, сложенной из боли, скорби и печали, – но Шули напоминала себе, что таким Йохан стал не из-за нее. Первую маркизу он ведь тоже не любил.       Он любил лишь Людовику.       В первый год в поместье семьи Нойшванштайн Шули обучали этикету и управлению, но не объясняли ничего, что было по-настоящему важно; все, что она знала о Йохане и Людовике, было услышано ненароком, из-за неосторожности шептавшихся по углам слуг. Оглядываясь назад, Шули понимала, что не могла тогда осознать сложности ситуации, но своим детским сознанием представляла всю картину верно: ее муж любил женщину, которую нельзя было любить; женщину, которая умерла.       После ее смерти Йохан жил как бы в ожидании собственной и заражал своим несчастьем всех вокруг: жен, не способных получить власть над его разбитым сердцем, и детей, которым не удавалось залатать раны его души.       Шули жалела его, пока могла, но их отношения Людовика не омрачала – наверняка первой маркизе, настоящей жене по титулу и по сути, было гораздо сложнее смириться с тенью прошлой Императрицы за спиной супруга.       Но время шло, Шули становилась старше, и ее равнодушие к прошлому, а вместе с ним и раболепное желание угодить Нойшванштайнам превращались в разочарование. Детство – миг, полный забвения; оно хорошо тем, что заботливо закрывает глаза и уши, не позволяя увиденному и услышанному сломить хрупкого ребенка. Но когда ребенок вырастает, пелена спадает сама собой: ужасы мира, ничем больше не прикрытые, безжалостно обрушиваются на тебя, и если ты не устоял – все пропало.       Шули устояла. Она оказалась достаточно сильна, и все же никогда больше не смотрела на мир прежним открытым взглядом, доверчивым и полным надежд.       В свои семнадцать лет она начала видеть все таким, каким оно в действительности было.       Жизнь с Йоханнесом вовсе не счастливая сказка, она похожа на бесконечный штиль: Шули никуда не плыла, лишь дрейфовала в знакомых водах. Не было никакой опасности затонуть, разве что хищники с острозубыми челюстями, осмеливаясь подплыть ближе, кусали ее за ноги (так вели себя по отношению к ней родовитые, чопорные дворяне; главная акула моря, Императрица Элизабет, никогда не нападала открыто, но ее жуткий плавник рассекал водную гладь где-то вдалеке, у горизонта). Шули не чувствовала голода, холода и страха, но была очень одинока – крошечная невзрачная рыбка посреди глубокой синей пучины. Это чувство беспомощности и брошенности поглощало, но не убивало. Оно оставило ее, отвергнутую, жить дальше. Судорожно хватать воздух на поверхности.       В тот год, когда Шули наконец поняла, кем являлась и для чего вышла замуж, Йохан едва не умер. Туберкулез рвал его легкие в надежде добраться до сердца, но сердце у Йохана иссохло само; должно быть, потому он и выжил. Шули сидела возле его постели, устало следя за усилиями врачей, и думала, правда думала, что судьба ударит ее наотмашь и сделает вдовой. Так думал и Йохан – она видела по его глазам и знала по завещанию, которое он составлял при ней из последних сил. Но что-то переменилось ночью. Когда Шули, сжавшаяся в кресле, проснулась утром, Йохан был жив. И не умер к обеду. А к вечеру уже общался с рыдающими от груза страха и неизвестности детьми.       Она оставила их; Джереми проводил ее взглядом, но Йохан не остановил. В своей спальне Шули села у окна и приготовилась плакать, однако слез не было. Ничего не произошло, и все будет, как было всегда. Ее одиночество неизбывно, а существование навечно подчинено жертве, которая нужна Йохану и его наследнику, а не ей.       Маркиз поправлялся, насколько было возможно: здоровым ему уже не стать, но преодолеть приступы еще можно. Шули в те дни редко с ним виделась: ее не звали к нему, а сама она не приходила. Рейчел говорила Леону, не заботясь о том, что мачеха слышит, что Шули разочарована, что злая фальшивая мама только и ждала, когда их дорогой отец покинет этот мир; Элиас отказывался ужинать с ней за одним столом, а Джереми игнорировал – Шули полагала, что его точила злость на то, что в самый страшный час Йохан держал рядом не сына, а жену. Но ей вдруг стало совершенно все равно на детей, которые не были ее ни по крови, ни в мыслях; она пыталась справиться с безвыходным отчаянием, сомкнувшем ее в крепкие тиски своими огромными клешнями, но не получалось. Не получалось, потому что она знала: ей не выбраться из этой клетки ни пока Йохан жив, ни после его смерти. Она здесь навсегда.       Шули стала печальной. Она продолжала учиться и вела половину тех дел, которыми обычно занимался Йохан, но больше ее это не увлекало и ласковости и похвалы она не ждала. Невыразительные, одинаковые дни текли, а Шули их не чувствовала; она вязла во времени, как в болоте, и многое совершала по привычке. Вставала ранним утром, одевалась в платья себе не по возрасту, безучастно выслушивала доклад дворецкого о самочувствии маркиза, рассчитывала расходы на жалованье прислуге на неделю, сверяла доходы с золотых приисков, отвечала на обеспокоенные письма родни и друзей мужа. Единственное, чего она не позволяла себе раньше, но что разрешала теперь – долгие прогулки по саду вечером, на закате, когда солнце исчезало, а его мягкий свет рассеивался по земле и нежно целовал пушистые кустарники. Утопая в золотых лучах, Шули будто бы возвращалась в беззаботную юность, в дом разорившегося виконта, во времена несбыточных, смутно-сладких надежд, рожденных и умерших на поле с взошедшей пшеницей.       Йоханнес позвал ее в свою спальню именно тогда. Шули не перечила, но едва поборола горькую досаду: Йохан уже отнял у нее все, но ему было мало. Даже минуты спокойствия и мнимой свободы он забирал, когда желал; это было несправедливо и нечестно, Шули ничем не заслужила ни того, ни другого.       Болезнь не красила никого, Йоханнеса тоже, каким бы статным и красивым мужчиной он ни являлся. Шули не видела его в молодости – двадцать девять лет разницы и пропасть в положении не позволили бы им оказаться в одном месте в один час, – но легко было представить, каким он был. Сильным, благородным господином с чарующей, холодной привлекательностью, которая доставалась лишь потомственным аристократам. И сейчас, под гнетом безвозвратно утерянного здоровья и прожитых лет, Йохан дурнел, но разительно не менялся. Шули было неудобно находиться с ним слишком близко. Будто бы маркиз оставался непокоренной вершиной, недоступной ей; словно она была недостойна жить в его доме, есть его еду и быть его женой – пусть ничего из этого не выбирала.       Йохан сидел на постели, под спину ему подложили подушки. Когда Шули зашла, он спустил очки, благодаря которым читал личные послания, ниже на переносицу и поднял на нее глаза. Шули не понравилось, как он смотрел – она села в кресло, уже сознавая, что их двоих ждёт неприятный разговор.       Наверное, это из-за нее, подумалось Шули. Из-за того, что дети ею недовольны, но дети Йохана никогда не бывали рады мачехе. Это не исправить, как ни старайся.       Маркиз начал сразу:       — Что произошло, Шули?       Она не нашлась с ответом; в самом деле, что произошло, помимо того, что Йохан едва не умер, и по всему выходило, что отмерено ему немного, а ей предстояло стать вдовой и главой семьи, в которой ее ненавидели?       Подумав, она ответила уклончиво – достаточно, чтобы утолить любопытство мужа и не нагрубить ему.       — Вам было плохо, Йоханнес. Меня взволновало ваше состояние.       Йохан ей не поверил. Он нахмурился, и она застыла в ожидании… Или в страхе.       — Что произошло? — повторил он, но в тоне его хриплого голоса просьбы уже не было. — Рейчел сказала, что ты умираешь, потому что постоянно грустишь. Она сказала: «Так было с мамой, значит, будет и с мачехой». В чем причина?       Их взгляды скрестились – и все вокруг замерло. Шули слышала собственное тихое дыхание и ощущала пульсацию сердца, которое билось тяжело и надсадно и было полно тревоги. Ей всегда приходилось скрывать свои желания, подавлять волю, показывать заранее заготовленные эмоции, поэтому сейчас она внутренне сжалась: перед лицом правды Шули робела. Ей было стыдно и неприятно открывать душу Йохану, и в то же время хотелось сделать это прямо тут, пока они только вдвоем, пока он жив и готов выслушать. Разумеется, он ее не пожалеет, но все же будет знать, что Шули – живая, какой когда-то была Людовика, и ей незаслуженно больно. Если хоть росток сострадания и вины прорастет в Йохане, Шули будет легче. Она верила в это, как верят в Бога, и потому приглушенно сказала:       — Знаете, о чем я мечтала? Я мечтала открыть лавку и продавать в ней овощи.       Йохан долго молчал; Шули грустно улыбнулась – какими далекими были теперь ее мечты… Такими же далекими, каким в детстве представлялся титул маркизы.       Муж отложил бумаги в сторону и снял очки.       — Быть маркизой, — бросил он холодно, — хуже, чем торговать овощами?       Уголки ее губ опустились. Она смотрела на Йоханнеса, а видела бесконечную пропасть, которая их разделяла. Он не понимает, думала Шули, он никогда не поймёт, что отобрал у нее, чего лишил. Йохан купил жену, как покупал мебель для кабинета, и относился к ней, как к вещи, выполняющей функцию, за которую он заплатил – не больше, не меньше. До него нельзя достучаться. Бессмысленно было пытаться.       Шули покраснела, к щекам прилила горячая кровь. Она коснулась скулы кончиками пальцев и заметила, что они дрожали, ее бледные слабые руки.       Йохан тоже это увидел.       — Что тебе не нравится, Шули?       Его рот превратился в белую ровную полосу. Йохан лишь единожды ударил ее, но выглядел так, будто ударит снова, если придется, и Шули поддалась страху – вздрогнула, не справившись с собой, – а затем с усилием вытолкнула воздух из легких. Ей некуда было бежать и нечего терять; она решила, что с ней не случится ничего хуже того, что происходит сейчас. Оказалось, что неизбежность поглощает ужас; Шули подняла голову, воспрянув духом, рожденным от отчаяния.       — Мне не нравится, что вы не спрашивали, довольна ли я, что меня купили. И не спрашивали, хотела ли я покидать свою семью. Что вас не интересовало, желаю ли я быть мачехой вашим детям, и вы никогда не узнавали, хотела ли я своих. Не нравится, что вы умираете, перекладывая на меня груз заботы о вашем доме. — Шули моргнула пару раз, сгоняя слезы, и твердо добавила: — Я выполняю свой долг, но он мне не нравится, Йохан. И мне не нравишься ты.       Произнести подобное казалось невозможным, но Шули сделала это легко – слова и фамильярное обращение к маркизу соскользнули с языка, как по маслу. Небеса не разверзлись, земные недра не покрылись трещинами; ничего толком не произошло. Нутро Шули, конечно, дрожало, но ее разум стал холодным и твердым. Она была ему за это благодарна.       Йоханнес, неподвижный точно статуя, ничем не выдал мыслей, которые его занимали. Он сухо предположил:       — Ты хочешь уйти?       — Я не уйду, — поспешила заверить Шули, — мне некуда идти. Я знаю, что незачем было говорить всё это – прости. Я лишь хочу, чтобы ты понимал: ты поступил жестоко. Тебе жаль своего сына, ведь Джереми не готов, но тебе не жаль меня, а я готова возглавлять семью еще меньше. Ты боишься, что Джереми обведут вокруг пальца, что заберут прииски, что ноша наследника слишком тяжела, но не боишься, что я ее не выдержу. Ты любишь своих детей и хочешь для них лучшего, но для этого жертвуешь мной – чужим ребенком.       Шули опустила подбородок к груди. Она ждала возражений, ждала, что муж оборвет ее, но он хранил молчание. И тогда она добавила последнее, что отравляло душу и распространялось по телу, как гниение:       — Ты взял меня, — тихо сказала она, — потому что защищаешь семью и потому что я похожа на Людовику: тебе все равно, какая я на самом деле и что со мной будет потом. Это бесчестно, Йохан, и очень жестоко. Но прости меня. Больше я не буду говорить об этом. Я продолжу обучаться и делать все, что от меня зависит, чтобы заменить тебя, когда придет время.       Закончив, Шули испытала облегчение. Она не стала счастливой, но поняла, что стала смелой – в ее положении это было важнее. Что-то сдвинулось внутри, монолитное и тяжелое, что-то, что не давало дышать полной грудью. Шули расправила плечи, и боязливая гордость за себя расцвела в ее груди, между ребер, окатив тело теплом.       Йоханнес был человеком, чьи эмоции скрыты глубоко внутри. Что он чувствовал и чувствовал ли вообще, Шули не знала – внешне в нем ничего не отразилось.       — Спасибо за честность, Шули. Я решу, что делать с тем, что ты сказала, — пообещал он отстраненно, надевая очки обратно. Он вернулся к бумагам, которые изучал, безмолвно дав понять, что жена свободна – и Шули воспользовалась возможностью и без сожалений выпорхнула из его спальни, точно крошечная пташка из логова льва.       С тех пор их совместная жизнь начала меняться.       Как только Йохан окреп и встал на ноги, как раз в те дни, когда Шули отметила очередной день рождения в тихом одиночестве, он пришел к ней сам. Раньше он так не поступал, и Шули удивленно и настороженно наблюдала, как муж присоединяется к ее обучению. Совсем скоро он вытеснил собой учителей, объяснив это тем, что все основное они маркизе дали, а тонкости управления землей и приисками никто не расскажет лучше, чем он сам, занимавшийся этим с ранних лет. Шули не возражала – разве она могла? – но по началу неловкость нахождения с Йоханом ее обременяла. Они не были близки ни в одном из смыслов, положенных супругам, даже приятелями их было не назвать, и резкая перемена в этом показалась Шули проявлением жалости. Будто бы вся ее речь привела Йохана лишь к одному выводу: жена тосковала по обществу, значит, следовало наградить ее своей компанией, и все вновь будет славно и хорошо.       Возможно, поэтому она и была закрытой с Йоханом. Недоверчивой. Разочарованной.       Но вскоре поняла, что ошиблась.       Йоханнес хотел узнать ее лучше; он начал интересоваться не тем, что она выучила, а ее мнением. Шули делилась им стеснительно, с неохотой, пока не догадалась: маркиз не умел сближаться с людьми. Она слышала, что приятели у него были, но никогда не была свидетельницей усилий со стороны мужа, необходимых для поддержания отношений. С Императором их развела Людовика, а герцог Нюрнберг сам проявлял инициативу; брат покойной маркизы ограничивался перепиской, все прочие обращались к Йохану лишь с просьбами и заботами. Получалось, что близкого круга муж создать не сумел. Его замкнутый нрав не позволил завести друзей, их отсутствие же привело к тому, что Йохан, чинно державшийся на светских мероприятиях, в личном общении был скован и неуклюж. Поняв это, Шули оттаяла; она только познавала себя, но была точно уверена в одном: в ней удивительно много терпения. Его вполне хватит и на супруга.       Постепенно нервное состояние, преследовавшее Шули, теряло силу. Наедине с Йоханом она уже не выпрямлялась по струнке, словно проглотив длинный железный прут. Не всегда их диалоги проходили гладко – не обходилось и без длинных, мучительных пауз, – однако незнакомцами, объединенными только кольцами на пальцах, они больше не были. Слабые ростки доверия пробивались сквозь толстый слой земли наружу; они имели шанс стать сильнее, и Шули обнаружила, что действительно надеется на это.       В один из вечеров, которые они проводили вместе, Шули впервые с их последнего неприятного разговора решила затронуть личную тему. Она уселась удобнее, расправила юбки и украдкой взглянула на мужа.       — Мне бы хотелось дать тебе совет.       Йоханнес сипло вздохнул – так шумели его легкие. Но Шули знала болезнь маркиза наизусть; сегодня не самый худший день из всех, что у него были.       Он вопросительно посмотрел на нее.       — Можно? — неуверенно уточнила Шули       Йохан улыбнулся – почти незаметно, невесомо и сдержанно.       — Необязательно спрашивать дозволения. Как маркиза ты можешь давать мне советы всякий раз, когда сочтешь нужным.       Это не обмануло Шули: полноправной маркизой она не являлась, а нарочитую любезность Йохана пропустила мимо ушей. Но за разрешение она поблагодарила мужа кивком головы.       — Я не так опытна, — Шули рассеянно погладила ручку кресла в надежде занять чем-то руки, — я не растила детей, но… Джереми обижен. Он запомнил, что ты позвал меня, а не его, когда был плох. А теперь, когда поправился, ты проводишь время со мной, не с ним. Он старший сын и всегда был вынужден делить отца с кем-то еще, и все же, пожалуйста, удели ему свое внимание. Он нуждается в нем, как нуждается и в твоей любви.       В глубине души она опасалась, что Йоханнес посмеется над ней и ее тревогами либо отмахнется от них, напомнив, что стал родителем в то время, когда сама Шули нетвердо стояла на ногах. Но муж показался ей задумчивым.       — Твоё замечание справедливо. Я за него благодарен, — отозвался он, потерев подбородок. — Джереми порывистый и вспыльчивый, его расположение нелегко вернуть.       — Может, и так, — согласилась Шули. Наследник семьи Нойшванштайн невзлюбил ее с первого взгляда и неизменно был верен себе с того момента. Постоянство в гневе и обидах – острые грани его сложного характера. — Но он тебя любит. Считает примером. Недостижимым идеалом, я полагаю. До того, как Джереми надумает то, за что потом тебя уже не простит, поговори с ним. Будь мягок.       Йохан повернулся к ней. Их кресла разделяло совсем небольшое расстояние. Разожженный камин щедро отдавал тепло, а языки пламени отбрасывали на лицо маркиза причудливые тени. Погруженный в них, он превратился в юного печального мальчишку; Шули ощутила болезненный укол невыносимой нежности – ничего похожего прежде чувствовать ей не доводилось.       — Он срывает свои обиды на тебе?       — Нет. Он предпочитает не замечать меня, я его не виню. У него была мама, и это не я. Но ему не хватает отца.       Никакой злости на Джереми Шули не испытывала – из всех детей он тратил меньше всего сил на проказы и шутки над мачехой. Он бывал груб, неуважителен, саркастичен – Шули понимала, по какой причине. Однако ее пугало будущее: когда наследник станет главой семьи, усилия Йохана по сохранению величия дома могут пойти прахом, если Джереми всерьез закостенеет в обидах. И, к тому же, затаивший на нее злобу, он вряд ли по совести обойдется с ней после того, как займет место отца.       Шули добавила:       — Побудь для него папой. Мне кажется, я понимаю Джереми лучше, чем он думает, потому что… — Шули замялась, смутившись. Йохан терпеливо ждал, пока она договорит. — Потому что недавно была таким же ребенком.       Ей привиделось, что взгляд Йохана, обычно потухший и мрачный, потеплел, но она убедила себя, что это было лишь игрой огня с тьмой.       Маркиз протянул к ней руку, и Шули по наитию вложила в его ладонь свою.       — Ты мудра, — похвалил Йоханнес, чуть сжав пальцы. Он перевернул ее ладонь, наклонился вбок и поцеловал сухими губами костяшки. Ее пробрало словно до костей; по затылку побежали мурашки. — Спасибо.       Позже Шули стала мысленно повторять себе благодарность маркиза так часто, что та уже походила на смазанное, неопределенное мгновение неспокойного сна. Только поведение Джереми доказывало, что все было реально: он начал здороваться с Шули, встречая ее в поместье, садился за столом по правую руку от нее, когда маркиз отсутствовал, контролировал проделки близнецов… Разговаривал. Изредка и в основном о делах, но Шули была рада и этому. Не торопила его и не пыталась кого-то заменить, только давала понять, что будет Джереми опорой и поддержкой, а не врагом. Он был умным мальчиком – он все понимал.       Из окон поместья Шули замечала причину изменений: Йоханнес прогуливался с Джереми по саду, беседуя о вещах, о которых положено беседовать отцам с сыновьями. Зрелище завораживало ее. Джереми был так похож на маркиза, что Шули невольно представляла мужа не просто молодым, а совершенно юным. Был ли он порывист? Нарушил ли правила? Бегал ли по дорожкам этого сада или шел, преисполненный достоинства? Она никогда бы не узнала наверняка. Несмотря на этот разочаровывающий факт, Шули любила наблюдать за главными людьми семьи Нойшванштайн. Их вид вызывал в ней непреодолимо приятную гордость, как если бы она была причастна к тому, что происходило. Она гнала прочь самодовольство, а вот с трогательным умилением поделать ничего не могла. Когда Йохан приобнимал Джереми за плечи и гладил по волосам, Шули едва справлялась со слезами.       Возможно, именно их сближение стало причиной неприятного происшествия, связанного с Элиасом. Шули должна была предугадать, что множество детей значило множество совершенно разных проблем, к каждой из которых необходимо найти подход; к сожалению, решив ситуацию с Джереми, она забыла о буйном нраве его брата. Напоминание о собственной беспечности навсегда осталось с ней.       Она не ожидала ничего физически болезненного – да, Йохан ударил ее, но лишь единожды, а толчки близнецов в спину не приносили много хлопот. Наверное, именно неожиданность выбила Шули из колеи даже резче, чем внезапная, яркая вспышка боли, вначале уколовшая затылок, а после расползшаяся вниз по шее и вверх по голове. Ее точно окатили холодной водой – такое возникло впечатление, когда она, спустившись вниз, к парадному входу, стала жертвой камня, брошенного Элиасом с лоджии. Он выбрал крупный булыжник, внимательно целился и метко бросал; Шули рухнула на колени, еще толком не поняв, что случилось. Она приложила ладонь к затылку, пальцы оказались в крови. Обернувшись, Шули натолкнулась взглядом на среднего сына.       Ни в тот миг, ни после ей не удалось распознать его мысли и эмоции. Видимо, их было слишком много: и ликование, и испуг, и смятение – все разом. Он быстро исчез, скрывшись за портьерой. Шули же осталась на земле, пока слуги не увидела ее, хозяйку дома, в бедственном положении и не увели внутрь. Поднялся большой переполох – в поместье вызвали врача. Он обработал рану, сказал, что травмы головы приводят к непредвиденным, непредсказуемым последствиям, следует впредь внимательнейшим образом следить за самочувствием. Шули покорно выслушала его, несмотря на убежденность в том, что ничего серьезного ей не грозило, а потом, оставшись одна, задумалась. Йохан был в тот день в отъезде. Что она должна сообщить, когда он вернется?       Элиас… отличался от остальных. Касалось это не только его огненно-красных волос, но и глубокой привязанности к матери. Несомненно, все дети любили покойную маркизу, однако Элиас испытывал сыновнюю почтительность и ласку особенно сильно – горничные, заставшие его маленьким, говорили, что от мадам Нойшванштайн он не отходил ни на шаг ни в ее здравии, ни в тяжелой болезни. Новая матушка – злая мачеха – личное оскорбление; это Элиас дал понять с самого начала. Шули ошибочно считала, что, избегая его, облегчит неприятие, однако Элиас не был слепым – он заметил и потеплевшее отношение к ней отца, и вдруг изменившееся мнение Джереми.       Джереми точно стал последней каплей. Раньше они выступали против Шули вместе – теперь Элиас один, брошенный и ощущающий себя преданным. Его ярость нашла выход в насилии. Простой и быстрый путь для дитя, не пережившего горя и обиды.       Я могла бы быть такой, думала Шули. Причин на ненависть у нее было не меньше, а вот непокорности и смелости не хватало. Элиас точно дикий зверь – бился за себя и за свою стаю, за свой прайд, до крови; нельзя было всерьез винить льва, загнанного в угол.       Шули учла это. Дворецкому она уклончиво рассказала историю о неосторожном падении – лишние слухи, порождающие осуждение, были ни к чему. А маркизу, как только он вернулся, поведала правду.       — Я не искала его, — добавила Шули в конце. — И сам он не пришел.       Йохан – строгий родитель; на его скулах угрожающе двинулись желваки. Шули мимолетно коснулась плеча мужа рукой, надеясь, что удержит гнев в узде.       — Я поговорю с ним сама. Позволишь мне?       Уставший с дороги, маркиз заслуживал отдых, а не решение семейных неурядиц. Но было правильнее позволить ему узнать все из первых уст. Шули считала, что такова прерогатива главы семьи – лишение Йохана его законного права было бы сравнимо с признанием слабости.       — Повернись, — приказал он вместо ответа.       Шули послушно встала спиной и наклонила голову. Холодные шершавые пальцы Йохана подобрали пряди волос и осторожно прижались к коже чуть левее раны. Шули вздрогнула. Ее охватило странное чувство бессилия, покорности, полного послушания – будто муж был волен как залечить рассечение, так и разорвать его сильнее. В животе перевернулась тревога… и что-то еще.       — Останется шрам, — констатировал Йоханнес глухо. Подушечкой пальца он скользнул ниже, к хребту; Шули вспыхнула. — Большой шрам.       Она постаралась задавить непрошеное смущение.       — Это плохо для маркизы, правда? Я могла бы прятать его, делая низкие прически. Они не в моде, но и я не так часто появляюсь в обществе.       На самом деле, Шули мало волновала мода. Но она не смела позволить дворянам считать, что Йохан обзавелся недостойной женой – и без лишних пересудов про маркиза и юную маркизу говорили много абсурдных вещей.       Йоханнес развернул Шули к себе лицом и аккуратно поддел подбородок.       — Плохо, что тебе было больно. Элиас поступил скверно и будет наказан.       В том, как он сказал это, звенела жестокость. Шули не желала, чтобы за нее мстили, тем более детям; она схватила мужа за запястье и заглянула ему в глаза.       — Нет, не наказывай его.       — Он заслуживает наказание, — твердил Йохан. Маркиз высвободил руку, но не оставил Шули без поддержки: сжал ее ладонь в своей. — Меня воспитывали так же.       — Послушай, — тихо попросила Шули, — разве это правильно? Я знаю, почему так случилось: и ты, и Джереми от него отвернулись, а близнецы еще малы, чтобы быть ему друзьями. Я слышала, он очень любил маму, а теперь на ее место поставили меня. Мне кажется, Элиас думает, что я все у него отнимаю. Если ты накажешь его, он окончательно убедится в этом.       Йохан задумался, между его бровей пролегла складка. Шули нутром чувствовала, что он не согласен с ней: любой проступок заслуживал кары, так было принято.       — Дай мне поговорить с ним, — попросила она снова, — а потом наказывай, как захочешь. Он твой сын, я не стану мешать, но прежде – разреши нам поговорить.       Йохан медленно, все еще сомневаясь, кивнул.       — Хорошо. Говори. Я доверюсь тебе.       И муж устало, слабо коснулся губами ее виска, но именно этим он вдохнул в Шули невероятную решимость и силу, которой прежде у нее не было.       Поиски Элиаса стали ее работой – каждый день, с утра до вечера, она старалась выловить его в залах и коридорах поместья, но безуспешно. Элиас появлялся на завтраках, пропускал обеды, присутствовал на ужинах, однако поднимать щекотливую тему при всех Шули бы не стала – похоже, он это прекрасно осознавал. Как только приемы пищи заканчивались, Элиас растворялся, словно его и не было; ловкий, быстрый юнец, за которым невозможно угнаться – он стал безжалостно хитрым за неполную неделю, в которую за ним открылась охота. Наблюдая за происходящим, Йохан предлагал ей помощь. Отцовское слово, приказ прекратить скрываться Элиас не пропустил бы мимо ушей. Шули отказалась, как, впрочем, отвергла и Джереми, озвучившего идею приволочь брата силой к ее ногам.       Она обязана была справиться с этим испытанием самостоятельно. Как и Элиас.       В конечном итоге Элиаса Шули так и не поймала – он пришел сам. Скорее всего, догадался, что происходило нечто странное – никто из слуг, горничных, учителей и семьи не уличил его в предосудительном поступке и не отругал. Все шло своим размеренным чередом, а это значило, что Шули не побежала жаловаться. Но почему? Ответ, который удовлетворил бы Элиаса, не всплыл в его разуме. И поэтому он отправился получить его напрямик от Шули.       Заметив его в отражении в разгар дождливого, тоскливого дня, она, стоявшая у большого окна, не шелохнулась. Побоялась ненароком спугнуть. Элиас крадучись подобрался ближе, а после нарочито громко закашлял, обнаруживая себя.       Он смотрел на мачеху исподлобья, ничем не показывая, что кается и готов извиняться. Истинный гордый фон Райхер – и по крови, и по нраву.       Шули мягко поприветствовала его:       — Здравствуй, Элиас.       — И чего ты хочешь? — сразу же выпалил он, будто отражая нападение. — Так и знай, я планировал тебя припугнуть, а не калечить. Просто попал… случайно.       — Метко для случайности.       Лицо Элиаса покрылось красными пятнами гнева. Он подогнул колени, готовый обороняться или бежать; в груди Шули кольнуло сожаление. Терять таких равнодушных родителей, которые были у нее, не так болезненно, как терять любящую, заботливую маму. Быть может, теперь на ее шее навечно высечен шрам, но в сердце Элиаса дыра намного глубже. Ныть она будет до его последнего вздоха.       — Ты заслужила! — закричал Элиас остервенело. — Заслужила! Ты мелкая девчонка, почти такая мелкая, как Джереми! А я должен называть тебя матушкой? Слушаться тебя? Делать вид, что ты жена отца? Джереми ты околдовала, папу тоже – но не меня. Не меня! Лучше моей родной мамы никого не было, ты не заменишь ее, а я буду ненавидеть тебя всю жизнь. И если придется, брошу еще сотню камней – надеюсь, один из них тебя убьет, Шули фон Игёфер! Понятия не имею, почему ты не пошла плакаться отцу, но знаешь что? Плевать мне! Иди теперь! Он ни разу не бил меня, а если побьет ради тебя – обещаю, я не забуду этого. Ты за все расплатишься, фальшивая мать!       Заканчивая, он едва не плакал – от досады, обреченности, свирепости, от всего, что подняло в его душе бурю. Сколько он вытерпел, прежде чем высказался вслух? Это слишком много для маленького ребенка, и в Шули взметнулась липкая тревога: она не понимала, как успокоить Элиаса. Переоценила силы. С Джереми все вопросы играючи уладил муж, но он был опытным, взрослым человеком. Шули не дано было похвастаться тем же; единственное ценное, что она могла предложить кому-то, это искреннее сочувствие, но Элиас его не ждал. Не от нее точно.                                                                                                                                                             Она растерянно обхватила себя руками. Желая разговора с пасынком, Шули надеялась на общее благоразумие и собственное убеждение. И в первом, и во втором она просчиталась, зато познакомилась с непримиримой ненавистью к себе. С настоящей злобой.       — Я ему сказала, — призналась Шули, глядя в пол. — Твоему отцу. Но попросила дать нам с тобой поговорить. Он согласился, как видишь.       Элиас шумно выдохнул, а Шули продолжила:       — Я только хотела убедить тебя в том, что не собиралась занимать место твоей мамы. Мне не стать маркизой лучше, чем была она, и близко нет. И мне не быть матерью ее детям.       — Но ты очень стараешься! — рявкнул Элиас. — Джереми говорит: «Она теперь наша мать, имей уважение», а отец общается только с тобой!       — Объяснить тебе, почему? Я считала, что всем вокруг это понятно без слов. Похоже, я ошибалась.       Элиас прищурился. У Шули заболела рана. Она облокотилась спиной о раму окна, которая дрожала от каждого раската грома, и перевела дух. Когда почувствовала себя достаточно готовой, посмотрела на Элиаса прямо и откровенно. Как ни старался, пасынок недолго выдерживал ее взгляд.       — Маркиз болен, — поведала Шули известную истину уставшим, надломленным голосом. — Болен серьезно. Сколько Господь отмерил ему, не знает никто, но этот срок меньше, чем мой и твой. Как только его земной путь завершится, Элиас, Джереми как наследник останется один. И ты, и Рейчел с Леоном тоже. А снаружи вас будут поджидать голодные дикие звери. Они начнут рвать богатство Нойшванштайн кусок за куском, пока ничего не останется. Джереми слишком юн, чтобы противостоять им, и ему нельзя подвергаться опасности. Кто тогда останется для вашей защиты? Кто будет принимать на себя удары до тех пор, пока Джереми не станет взрослым?       Элиас молчал. Но постепенно в нем нарождалось осознание – сделав пару неуверенных шагов влево и вправо, он запустил пятерню в волосы и оттянул их.       — Ты? — спросил пасынок. — Но какой смысл… ты ненамного старше и твоя семья…       Шули подхватила:       — Моя семья – разорившийся виконт, его жена и сын. Они ничего не значат, ими нельзя манипулировать, сами они не способны на шантаж и не вхожи в Совет благородных. А мой возраст – гарантия того, что я проживу дольше маркиза, что не имею порочного прошлого, что обучусь всему необходимому и что буду настолько благодарна вашей семье за то, что меня забрали из нищеты и грязи, что с радостью грудью защищу любого из вас, когда наступит необходимость. Теперь ты понимаешь?       Она подошла к Элиасу. Общаться с ним, как с равным, в любой другой ситуации она бы не стала – для такого он был еще мал и несмышлен, – но положение, в котором они оба очутились, вынудило это сделать. Отчасти она опасалась неодобрения Йоханнеса, однако для себя решила, что поступила верно. Если ее честность не возымеет эффекта, не поможет уже ничего.       — Брошенный камень, убив меня, не избавит вас от мачехи. Будет новая. — Шули чуть нагнулась, чтобы не давить на Элиаса с высоты своего роста, который он пока не догнал. — Отец любит тебя. Ему хочется гордиться сыновьями, а не ругать их. Он именно об этом часто говорит с Джереми. Все вы должны быть вместе, должны стараться сохранить и приумножить то, что сделал маркиз за свою жизнь. Я хочу помочь вам, а не мешать, Элиас. В этом заключается моя роль. И есть один секрет, который я могла бы раскрыть тебе… Если ты пообещаешь хранить его в тайне.       Элиас потер влажные глаза кулаком.       — Обещаю, — буркнул он.       Шули грустно улыбнулась.       — Я уйду из вашего дома, когда Джереми достигнет совершеннолетия и женится. Ты больше никогда не увидишь меня. Мы договорились об этом с твоим папой. Поэтому… будь терпеливым и послушным мальчиком. Время пролетит очень быстро.       Элиас не доверял ей полностью, но секрет, который она ему рассказала, поселил надежду, а, быть может, веру в порядочность Шули. Ей бы хотелось, чтобы пасынок воспринимал ее если не как друга, то хотя бы не как злого врага, способного растоптать память о родной матери. В душу Элиаса заглянуть было нельзя, но его вид, более расслабленный и спокойный, чем в начале разговора, послужил Шули вполне ясным сигналом: кризис миновал. На сегодня все было закончено.       Шаркнув ногой, Элиас собирался развернуться и уйти, но помедлил. Раздумья, явно неприятные, удерживали его здесь.       Мучительно простонав, он затараторил:       — Извини. За камень. Больше я не буду бросаться, но если ты мне наврала, возьму свои слова назад. И валун раздобуду побольше.       Элиас молниеносно скрылся, алый уже не от ярости, а от неловкости; Шули перебралась на софу. Она выдохлась, как после значительных физических усилий. Элиас наверняка чувствовал себя не лучше – ему предстояло еще многое обдумать.       Йоханнес выслушал Шули позднее. Она ничего не утаивала, полагая, что скрытность в том, что касалось чужих детей, никому не пойдёт на пользу. Извинения Элиаса муж воспринял благосклонно, а все остальное, даже изрядно смягченное, ему не понравилось.       — Я не освобожу его от наказания, — дал понять Йохан, и Шули не препятствовала. Воспитание – не то, в чем она хороша.       Вспыльчивость Элиаса неожиданно угасла. Шули нервно ожидала истерики и громкого скандала, но выговор отца был принят спокойно, а наказание – смиренно. Элиаса оставили в его комнате на несколько долгих дней, без развлечений, тренировок и общения. Он не пытался выбраться, не доставил ни единой проблемы, а после, когда срок суровой кары истек, принёс извинения Шули еще раз. Йохан начал брать второго сына на долгие прогулки, как брал и старшего. Отношения между ними не стали идеальными, но определенно наладились; не минуло и месяца, как Йохан поделился с Шули фразой Элиаса, брошенной как бы невзначай: «Ты выбрал не такую уж плохую мачеху, папа».       Шули была рада. Возможно, впервые за очень долгое время.       Воцарившееся спокойствие благоприятно отразилось на доме Нойшванштайн и на Шули тоже – жизнь перестала видиться ей чередой лишений и настоящего и будущего горя. При незримой поддержке мужа она, отбросив робость и сомнения, влилась в компанию близнецов. Леон принял ее с удовольствием – вместе они читали книги и обсуждали все новое, что выудили из них, а вот Рейчел отказалась от собственной капризности с неохотой. Шули не была свидетельницей обращения Йохана с дочерью во младенчестве, но поняла, что ту сильно баловали – вероятно, не во благо, а для выражения участия и любви в те периоды, когда иначе чувства показать не выходило. В глазах Рейчел Шули претендовала на все, что принадлежало раньше безраздельно ей одной; это настраивало ее на агрессию и ревность, что стало для Шули неожиданностью. Задобрить Рейчел не удавалось ни подарками, ни сладостями, а ее старшие братья лишь пожимали плечами – справляться с девчонками они еще не умели. Шули практически отчаялась. Удивительно, что договоренностей с пасынками она достигла быстрее, чем с крохотной, похожей на очаровательного ангела падчерицей.       — Мы могли бы быть добрыми подругами, — со вздохом, почти сдавшись, заметила Шули однажды. Она тоскливо оправила пышное платье Рейчел, жалея о своей неудаче, но неожиданно дочь Йохана развернулась. Ее золотистые локоны подпрыгнули и красиво рассыпались, обрамляя румяное лицо.       Как и Джереми, Рейчел сильно напоминала маркиза. И свою единственную тетю. В тот миг будто именно она, графиня Лукреция фон Себастьян, оценивающе посмотрела на Шули блестящими большими глазами, полными отваги и огня.       — Ты любишь папу? — требовательный тон Рейчел не потерпел бы увиливания. — Отвечай, фальшивая мама.       Шули замешкалась на несколько секунд.       — Я безмерно его уважаю, — осторожно произнесла она, боясь ошибиться и – одновременно – соврать.       — Моя мама его любила. — Рейчел кивнула словно самой себе. — Все так говорят. Если папа позвал тебя в наш дом, то он тебя тоже полюбил, правильно? И тогда ты должна ответить ему. Должна! А иначе я никогда, никогда не стану тебе подругой!       Гордо вздернув подбородок, она ушла, ни разу не обернувшись и оставив Шули в недоумении.       Если путь к сердцу этого ребенка лежал через любовь к его отцу, то…       То что?       Союз с Йоханом был фиктивным – маркиз не требовал от дитя, каким была Шули при знакомстве с ним, ничего кроме послушания, рвения в обучении и готовности к служению семье Нойшванштайн. Мать Шули уверяла, что долго это не продлится. Ляг с ним в постель, говорила она, да побыстрее – будешь хороша, и тебя не выбросят на улицу, как бездомную собаку, которая слишком громко скулит. Шули тогда было немного лет, но от наивности она избавилась быстрее, чем от детской округлости лица. Внутренняя готовность к консумированию брака закрепилась в ней, как очередная ступень выплаты долга Йоханнесу. В любой момент он мог заявить свои права на законную супругу, в противном случае для чего же жениться? Раздумывая об этом, Шули расстраивалась только из-за того, что все, что произойдет, случится без любви. Не как в светлых историях и легендах, но что поделать – жизнь всегда отличалась от выдумки. Беда на голову того, кто вырос, а так и не заметил этого.       Но она достигла совершеннолетия, а Йоханнес ничего не предпринял. Ни любви, ни полноценного брака не случилось. Рейчел высекла искры, которые разгорелись в настоящее пламя в разуме Шули. Оставлять все как есть или попробовать изменить? С одной стороны, похоже, маркиза все устраивало, а с другой Шули понимала, что неизбежно станет вдовой, и тогда повторного брака может не быть. Не самые романтичные рассуждения, однако они убедили ее в необходимости обсудить это с Йоханом.       Муж обладал пониманием и терпением. Шули была уверена, что он не осудит, а выслушает и подскажет, как быть – так и вышло.       — Ты хочешь детей? — первым делом уточнил маркиз, откинувшись на спинку стула. В его кабинете, безопасном логове, в котором, учась и набираясь ума, Шули провела годы, стояла приятная тишина, разбавленная лишь потрескиванием свечей.       — У нас их достаточно, — признала Шули, сцепив пальцы в замок. Она сидела напротив Йоханнеса как очередной проситель в дни приема. Их разделял темный дубовый стол, но, похоже, в какой-то момент мужу это показалось лишним. Он встал и обошел его. — Но моя задача как жены родить еще, разве не так? Как доказательство свершившегося брака.       — Мы говорим о твоем желании или о задаче?       Йохан остановился возле нее. Шули задрала голову, чтобы видеть его лицо, но прочесть выражение, царившее на нем, не сумела. В прошлом она бы испугалась и отступила, гонимая неуютным ощущением того, что разозлила Йохана, но сейчас между ними уже не существовало таких глупых недопониманий.       — Одно неотделимо от второго, — сказала она. — Но если ты против, я пойму. Я просто хочу окончательно прояснить этот вопрос.       Йоханнес опустился перед Шули на корточки. Так он стал несколько ниже ее. Болезненная бледность, морщины, правильные, строгие черты – Шули рассматривала мужа, не стесняясь, отчаянно надеясь, что его облик будет высечен в памяти до мельчайшей подробности точно. А когда ее взгляд упал на волосы, закрывшие лоб Йохана, в груди разлилась горячая привязанность и хрупкая нежность. Может быть, даже любовь.       Она подхватила прядь и зачесала ее назад, задержавшись у кромки уха мужа. Он прикрыл веки, будто бы наслаждаясь ее прикосновениями.       — Ты утверждала, что я тебе не нравлюсь, — напомнил Йохан, слабо улыбнувшись.       Шули цокнула языком.       — Это было необдуманно, невежливо и давно. Я не врала, но… с тех пор многое переменилось.       — Многое, — согласился Йохан, и в его глухом, хриплом голосе проскользнуло больше, чем Шули ожидала услышать.       Прямо маркиз так и не ответил Шули, однако он был человеком действий, не слов – его дальнейшие поступки это подтвердили.       Общение с Йоханом стало теснее. Его здоровье позволяло прогулки, которые он разделял с Шули, и пару выходов на балы – на них они вместе танцевали, приковывая любопытные взгляды толпы. Маркиз не был душой компании, в основном о различных мелочах болтала Шули, однако слушателем он себя показал великолепным – вдвоем им не бывало скучно или тяжело. Напротив, компания Йохана стала естественной, даже необходимой: когда он вынужденно уезжал, Шули внутренне как бы терялась. Именно тогда она в полной мере поняла, что означало замужество.       Доверие. Защищенность. Покой.       Йоханнес дал ей привыкнуть к себе не только как к собеседнику и спутнику, но и как к мужчине. Он чаще брал ее за руку, касался талии в разгаре вальса, не скрывал последствий болезни – Шули не раз наблюдала за долгими приступами кровавого кашля, которые его сотрясали. Ее не пугало ни это, ни стремительное развитие их отношений в совершенно новом смысле. Освоившись, Шули изучала мужа в ответ. Йохан обладал мягкими волосами, а его щетина, пробивающаяся сквозь кожу к вечеру, ничем не отличалась от них по цвету. Он похудел, однако оставался крепким и большим – мышцы широких плеч Шули ощущала сквозь плотные жилетки. А еще у маркиза были очень красивые, длинные пальцы, и когда один их вид заставил ее покраснеть, стало ясно – она готова.       Сообщив мужу об этом, она впервые поцеловалась – губы Йоханнеса, потрескавшиеся и сухие, прижались к уголку ее рта. Целомудренность этого жеста одновременно восхитила Шули и расстроила. Она обхватила лицо мужа, встала на носочки и впустила его дальше, к зубам, к языку, пусть толком не имела представления, что ей следовало бы делать дальше. Но маркиз знал.       Он знал.       Йохан пришел к ней позже сам. Шули встретила его в спальне, борясь с неловкостью, смущением и отголосками страха перед неизвестностью, а еще – пытаясь сдержать предвкушение. Недостойно было желать… и в то же время ничего естественнее желания не родилось бы между супругами.       Йоханнес целовал, целовал, целовал ее с присущей ему сдержанностью, будто боясь навредить или обидеть, а Шули отвечала, как умела, и это распалило их обоих. Простая реакция, обычная человеческая близость – и все случилось так, как должно было. Йоханнес ничего не говорил, Шули тоже молчала. Их дыхание смешалось, кожа скользила по коже. Лишь единожды, когда руки маркиза накрыли грудь, Шули вспомнила про Людовику, задавшись вопросом, было ли у них с маркизом так, но после муж припал поцелуем уже не к губам, а к животу, и мысли растворились, оборвались резким выдохом и тихим стоном.       Ей не было больно в первый раз. После она ощутила себя женщиной, взрослой, распрощавшейся с эхом детства. Йоханнес не ушел; впервые за все время брака они спали вдвоем, в одной постели, и встречали первые лучи утреннего солнца вместе. Шули продолжала смущаться, а маркиз оставлял влажные следы на ее шее и плечах, пока она не забылась и не отпустила неловкость – уже насовсем.       Рейчел, крохотная, но уже очень проницательная, заметила перемену в отце и Шули сразу. Истолковала она ее по-своему, потратив на наблюдения несколько дней.       — Мне бы хотелось сестру, — с важным видом поделилась она, перелистывая детскую книгу с картинками. — Мальчиков слишком много. Мне с ними скучно, даже с Леоном.       Йохан приподнял бровь.       — Расстроишься, если будет брат?       — Конечно! — подтвердила она, капризно корча лицо специально для мачехи. Будто сообщала: твоя задача родить мне сестру, так что постарайся, фальшивая мама, и стань, наконец, настоящей.       Шули начала испытывать беспокойство по поводу беременности. С Йоханнесом они спали, как супруги, часто, и это было хорошо, лучше первого раза, вовсе не больно, а приятно и волнующе, но ребенок – так ли он действительно нужен? Шули не предпринимала ничего всерьез, однако узнала от врача, какие существовали способы предотвратить зачатие. Наверное, ей вдруг стало страшно исполнить свою главную задачу. И сомнения в уместности тоже ее точили: у Йохана четверо наследников, пятый, на которого он согласился лишь из-за уговоров жены, не принесет ему счастья. И, вполне вероятно, будет расти без отца. Но стоило завести об этом разговор, как маркиз его прервал.       — Я первый из шести детей семьи Нойшванштайн, Шули. Я привык к тому, что в этих стенах множество детских голосов. Ты права, наш ребенок вряд ли запомнит меня, но одиноким он не останется – сестра и братья позаботятся об этом.       Он поманил растерянную Шули к себе.       — Рейчел единственная, кто желает младенца, — отметила она, прильнув к сидящему Йоханнесу. — Леон едва ли будет против, но Джереми и Элиас…       — Ты строишь предположения на основе фантазий. Никаких разговоров с ними не было, верно?       Шули виновато кивнула, а маркиз устало прижался к ее животу, затянутому в корсет.       — Прости, — шепнула она и погрузила пальцы в волосы мужа, — я переживаю, потому что для меня все будет впервые.       Йохан перехватил ее свободную руку и поцеловал костяшки, как делал теперь очень часто. Шули была уверена, что никогда не привыкнет к трогательной заботе, на которую способен маркиз.       — Для тебя – первый ребенок, для меня – последний, — сказал он. — У нас есть причины для переживаний. Давай разберемся с ними вместе и постепенно, Шули.       Йоханнес взглянул на Шули снизу вверх, и она наклонилась, чтобы оставить печать безусловного доверия и согласия на его высоком, бледном лбу.       Да. Вместе. Вместе они разберутся с этим, как уже разобрались с сотней других вещей и ситуаций.       Беременность наступила быстро, и хотя она была ожидаемым и закономерным событием, Шули чувствовала себя так, словно земля больше не держала ее тело. Ее сентиментальность сыграла злую шутку: объявляя новость мужу, она плакала, как если бы совершенно не была рада. Но Йоханнес, казалось, посчитал взбалмошную, противоречивую реакцию жены заслуживающей умиления. Шули нашла утешение в его надежных, крепких объятиях и спокойном голосе, который окутывал ее всю, как теплый плащ морозным днем.       Она волновалась о детях, но зря: Джереми поздравил мачеху со всем уважением, какое только можно было от него получить – скорее всего, такое поведение стало следствием упорного воспитания маркиза. Рейчел и Леон, донельзя возбужденные, строили далеко идущие планы: как назвать девочку – именно девочку! – и во что с ней играть? Как научить ее читать и какие платья приказать сшить? А Элиас, который вызывал в Шули самые большие опасения, терпеливо дождался, пока она не останется одна, и спросил:       — Ты говорила, что уйдешь, когда… — Он запнулся, так и не закончив фразу.       Шули все поняла.       — Я не обманывала. Ничего не изменилось.       — А как же… — Стушевавшись, Элиас пальцем указал на живот мачехи, который пока никак не выделялся. — Ну, ребенок?       — Если ребенок родится, то получит фамилию Нойшванштайн, но жить будет со мной, куда бы я ни отправилась. — Элиас одарил ее странным взглядом; она поспешила добавить: — Ему выделят долю в наследстве, Элиас, но вы всегда будете первыми детьми от первой законной жены. Я ни за что не не стану покушаться на ваши права, обещаю.       — Я что, по-твоему, мерзавец, которого только это и волнует? — беззлобно проворчал пасынок. — Я к тому, что… Ты теперь мама нашего брата или, как Рейчел верещит, сестры, поэтому… Может, не будешь уходить? Джереми мне сказал, что отложит свадьбу, чтобы он или она, ну, твой ребенок, подрос. Я его поддерживаю, да и вообще… Оставайся. Ладно?       Слова с трудом вырывались из него и здорово смущали. Шули заметила, как сильно Элиас хотел убежать и пережить стыд без лишних свидетелей, а потому она только кивнула, пораженная до глубины души щедростью и добротой, которую получила от того, кто меньше всего был настроен их дарить. Элиас скрылся, вновь красный до кончиков ушей, а она просидела до поздней ночи в зале, пытаясь справиться с эмоциями и благодарностью, переполняющей ее податливую душу.       Месяцы ожидания ребенка омрачило ухудшающееся состояние Йоханнеса. Все те хорошие дни, что были даны ему свыше, похоже, закончились; наступила печальная пора заката, очевидная и для семьи, и для него самого.       Маркиз справлялся как доблестный, отважный воин, каким он и являлся много лет тому назад. Шули переняла спокойное смирение Йохана. Она оставалась подле мужа и днем, и ночью, и внутренне подготовилась к завершению его пути, хоть и не прекращала молиться об облегчении его участи и о рождении ребенка при его жизни. Она знала, что их совместная история угасала, но безумно желала, чтобы ее итог, общее дитя, Йоханнес увидел своими глазами. Чтобы он успел.       Привыкшая быть с мужем честной и откровенной, она поделилась этим. Улыбка маркиза в тот день отличалась от всех, какие ей доводилось видеть прежде: было в ней нечто далекое, неземное, отрешенное от мира… Нечто неживое, как она поняла уже гораздо позднее.       — Я постараюсь, — пообещал Йохан, проводя ладонью по округлому боку Шули. То была последняя важная, значимая их беседа. Шули оставалось два месяца до родов – время до них неслось вскачь столь стремительно, что события, как виды по сторонам, размывались. Однако эти минуты врезались в память четким, графитным оттиском. — Ты говорила, что я забрал тебя, не спросив, хочешь ли ты быть мачехой чужим детям, хочешь ли своих. И что тебе пришлось оставить мечту. Я хочу, чтобы ты знала: мне жаль. Я сожалею.       Шули сжала челюсти покрепче, сдерживая в себе что-то – вину или слезы, она не разобрала точно.       — Йохан, все уже не так. Я полюбила твоих детей, у меня будет свой ребенок. Мои мечты стали совсем другими.       Маркиз зашелся в слабом кашле. Сквозь него он отрывисто спросил:       — Ты простишь меня?       — Я давно простила, — прошептала Шули, помогая мужу приподняться, — я простила.       Он заснул, измученный кашлем и болью, так и не дав понять, поверил Шули или нет, а потом был слишком слаб, чтобы возвращаться к этой теме. Когда мог, Йохан общался с детьми, а когда нет – Шули безмолвным стражем охраняла его покой.       Свое обещание он сдержал. Он дождался дочь.       Молодость Шули помогла пройти родам легко. Ребенок сразу же закричал, и его, чистого, маленького младенца, приложили к ее груди. Пушок на голове девочки, которую она носила в себе так долго, был светлым – в будущем он превратится в волосы, отливающие золотом, как у Рейчел, как у Леона и Джереми, как у Йохана. Шули испытала прилив нежности к едва пришедшей в мир дочери, которую, по договоренности с мужем, назвала Ивон, но еще сильнее и громче в ней говорила благодарность Йоханнесу. То, что началось как бремя и долг, привело к этому моменту абсолютного счастья, и все горести и радости случились с ней, потому что когда-то, уже так давно, что те дни померкли в памяти, Йоханнес выкупил Шули у нищего виконта фон Игёфер и сделал ее своей женой.       Маркиз встретился с Ивон лишь однажды. Он недолго подержал ее на руках; новая, забрезжившая как рассвет жизнь и смерть, закатно-алая, соприкоснулись друг с другом. Увядающим, расплывающимся в тенях разумом Йоханнес цеплялся за реальность – он был рад, Шули знала. Она видела. И пусть ясность ума мужа продлилась лишь короткое мгновение, но оно было наполнено любовью. К Ивон. К Джереми, Элиасу, Рейчел и Леону и, возможно, в некотором роде к Шули тоже. К ней – несмотря ни на что.       Йохан умер, окруженный семьей, и в самый долгий, самый важный путь его провожали дети, жена, бесчисленное множество дворян, близко и не очень знакомых с ним, и Император, приславший принца Теобальда на гражданское прощание.       Стоя над гробом, Шули думала, что Йоханнес, где бы ни оказался, должен был быть прощен за свои ошибки. И справедливо было бы дать ему встретиться с теми, кого он при жизни потерял: с родителями, с первой женой… и с Людовикой, если так желало все его существо.       А Шули поняла, что если Йохан и отнимал, то к этому можно было привыкнуть. Это можно было любить – любить его гордое, непреклонное сердце.