Тауэр говорит

      — Тебя он убьет, вспоров живот, и съест целиком…*       Ричард несильно ударяет по моей груди кулачком.       — Мне не нравится эта песня. — И крепче прижавшись, бубнит мне в ночнушку: — Я боюсь.       Напевая эту колыбельную, которую тайно пела мне нянечка, пока была жива, я и не задумывался, что она может напугать Ричарда. Ведь он и представить не мог, какие картины возникали у меня в голове, едва я прикрывал глаза — поэтому я не спал, — и все кроме было сравнимо с детской сказкой. Когда как для Ричарда наше заточение казалось игрой, он не чувствовал угрозы, и песня эта оставалась для брата самым жутким, что он знал.       Только по-настоящему страшные вещи никогда не прятались в стихах, ведь те складывались из куда более пугающего бытия. Я раньше этого не знал и тоже боялся слов.       И мы с Ричардом только и останемся, что чернилами на бумаге, если нам повезет. Может, про нас тоже напишут песнь; о таинственно пропавших в Тауэре принцах. Или жестоко убиенных отроках, если тайны из нашей смерти дядюшка все-таки не сделает.       Этот жуткий замок говорил со мной, но не как добрый друг, а только нагонял ужас. И все еще я не знал, хотел ли он мне помочь, о чем-то предупредить. О чем я еще сам не догадался. На ужинах, которые посещал дядя, выражая притворную заинтересованность в нашей судьбе, я и так не верил ни единому слову. А уж в темноте с блеклыми свечными вспышками в продуваемом ветром зале, он и вовсе рисовался ужасным чудовищем. С ушами, клыками и обагренными кровью когтистыми лапами. Становилось настолько не по себе, что еда не лезла в горло.       Зато Ричард аппетита не терял. Я слышал его задорное чавканье, а когда поворачивал голову, то видел, как его лицо синеет, изо рта и глаз вытекает кровь с нитями речной тины, а вокруг извиваются насыпи опарышей. Я тут же смаргивал это зрелище, но никогда не забывал. Даже при свете дня.       Дядя мог сделать с нами что угодно, но мне казалось, что самым безвредным для его положения будет нас отравить. Так что днем, когда нам приносили еду в комнату, я запрещал Ричарду есть. Только за столом с дядей, только когда я буду видеть, что он тоже вкусил пищу, которую предлагает нам. Ричард не хотел понимать, что нам угрожает опасность, и голод Ричард переносил с трудом. Но я бил его по губам каждый раз, как он кидался к подносу, чтобы наконец запомнил. Иногда мне даже приходилось держать его, а он хныкал и тянулся к еде. До тех пор, пока не засыпал в моих руках, изможденный и заплаканный.       Ночью я не мог выкинуть из головы мысли, и, может, из-за того, что слишком мало спал, я видел странные вещи. Может, замок был не при чем. И все эти мрачные образы дяди и брата, темные силуэты в коридорах, звуки тянущихся по каменному полу цепей и душераздирающие крики посылал мне мой уставший разум. Потому что Ричард никогда не слышал воплей, пробирающихся с нижних этажей, словно рассекая сам камень, не слышал хруста костей и треска плоти. Сладко сопел в моих объятиях.       Днем я тоже не мог отвлечься. Мне нужно было охранять брата. Потому что когда нас выводили поиграть в сад, Ричард ничего не видел, кроме сулящих веселье грязных луж и палок, которые сплошь имели причудливые формы (и это тоже его не пугало). Его не пугали вороны, так настойчиво и предостерегающе каркающие и неотрывно смотрящие своими черными бусинами глаз в мои, когда я задирал голову. Они словно ждали только меня, чернея ершистыми пятнами на заволоченном полотне неба, восседая на краю зубчатых стен, через которые мне никогда не удалось бы перебраться. Птицы эти были свободны, но все равно оставались в пределах Тауэра. Может быть, они хотели что-то сказать мне, но не могли. Или Крепость пленила их, как и двух маленьких принцев, к сожалению, не умеющих летать.       А может быть, им некуда было возвращаться.       Кажется, нам тоже больше некуда возвращаться. Если бы представился шанс… Ричард бы, наверное, не согласился. Ему здесь было даже веселее и просторнее, чем у нас дома. Там нам уделяли мало внимания, здесь же — не спускали глаз. И Ричарду не виделись торчащие из земли черепа, тут и там раскиданные и вымытые дождем осколки костей. Он все еще не слышал истошных криков о помощи откуда-то из-за Кровавой башни, а внутри нее он не замечал нацарапанных на стенах имен и просьб о помощи. Я бы мог успеть нацарапать наши, когда и если бы служанки отвернулись… Но вряд ли их кто-нибудь прочтет.       Скорее всего, нас тогда уже не будет в живых.       Дядя сказал, что это наш последний ужин здесь. Ричард, если слышал его бормотание, решил, наверное, что завтра нас выпустят. Что меня коронуют, как и обещали — после подготовки к церемонии в стенах Тауэра. Не похоже, что меня готовили к чему-то все эти дни. Кроме смерти.       Мне кажется, что мы уже никогда не выйдем в сад поиграть. И все те редкие люди, что примечали нас за стенами, только пожмут плечами, когда мы не появимся больше на виду, и продолжат жить свои маленькие жизни. А две другие маленькие жизни навсегда останутся бесплотными духами бродить по глухим коридорам зловещей крепости. И тела наши, запертые в старом сундуке, может быть, через сотню лет раскопают где-нибудь под лестницей.       Я чувствую, как жжет в животе, и, судя по тихому скулежу Ричарда во сне, он чувствует тоже. Вдруг во сне умирать не так больно? И никакой крови из глаз и никаких опарышей. Криков тоже не будет. По крайней мере, нам повезло больше, чем тем бедолагам в пыточных туннелях, которые умирали наяву и, умирая, рвали глотки то ли от боли, то ли от ужаса грядущего.       В таком случае, я наконец попробую уснуть.