1
ломову тяжело, потому что температура, ожидаемо, становится больше. у него лоб жжётся, как газовая комфорка. соколова рядом на него шикает, чтобы спать не смел (он как минимум пять раз выпадал из реальности за пятнадцать минут судебного заседания). в зале суда дебаты, как в царстве аида: судья, подкупная шавка (по скромному мнению лады), пиздёж свой с поистине царской статностью вещает; сибирцева плевать хотела на все судебные уставы и на горе-парня ушат ацетона словесного выливает. и подковырнуть пытается всех: судью, адвокатов, уебка с кровью на руках. прокурор на неё грозно глазами стреляет (свинцовыми пулями), но на сибирцеву сторону встаёт без колебаний (слова адвокатам дьявольским не даёт вставить). а потом душегуб говорит поганым языком, что «сама сибирцева алина в расправе виновата». ладу чувствует, как от злости во рту бешеная слюна клубится. четырнадцать нажевых — это достаточное «наказание» вообще за какой-либо грех? лада думает, что в этом случае уебку будет мало и двести. сибирцева становится голодной. улыбается сибирцева, а кроличье нутро разлазится; клыки волчьи во рту аккуратном у лады, и кровью они заливаются, в прорезях зубов красным капая. смотрит ломов, а глаза сибирцины — зрачки животные, расширенные, будто под колёсами, и уши её по сторонам разбегаются, уязвимым розовым нутром лицо оплетая. трескается заяц по швам, и кровь из него плещется; расколённая, дымом парящая. ломова это пугает до железных мурашек. они до его коже бегут, ртутью печень лижут; в шею крошечными зубами кусают (ломова от страха мутит). соколова чувствует, как чужая тяжёлая ладонь с нахлёстом прилетает ей в плечо (оборачивается, матом готовая разразиться); и видит, как ломов на ногах устоять не может. у толи тело становится пухом, мятной ватой, когда юля его ловит; а он у неё в руках горит раскалённым ураном. соколова ругается, звонит в скорую и тукаеву, которому будет очень весело на сегодняшней смене.2
тукаев даже сам вздрагивает, когда лихорадочный и припадочный ломов начинает шептать что-то про кроликов, до крови жадных. артём смотрит пару секунд, ошалело переваривает, а потом понимает, что толе просто сниться бред под температурой. но артём про кроликов всё таки спрашивает, когда ломов приходит в себя. сидит, пьёт терафлю с лимоном, морщась, как курага. а потом бледнеет. тукаев тоже бледнеет, боясь, что ломов опять в обморок собрался. тукаев подрывается, пытаясь кипяток с рук ломова забрать, пока не поздно, но толя смотрит артёму прямо в глаза. «обещаешь молчать?». артём клянётся отцом, сыном и святым духом, что да. и рассказывает ему запредельно серьёзный ломов о кроликах с нутром хищным, что в ладе прячутся; о улыбках страшных, до ушей кислотных. о обманчивой девичьей внешности. артём честно пытается не смеяться.3
по окончанию суда подозрения с неё сходят окончательно, как краска в ацетоне, но сама она в фэс пачкается (по окончании расследования её зовут на рабочее место программиста). галина николаевна выглядит ошарашенной, когда ломов резко бледнеет, краснеет, пятнами заходясь, и из её кабинета почти вылетает (толя реагирует так на любое упоминание лады и кроликов). тукаев хохочет в кулак, а рита с даниловым фыркает. толя сибирцеву откровенно боится: до трясущихся коленок и патологической тахикардии. а лада помнит его: как на заседании её в обморок упал. весь худой, простудой измученный; с синими губами и горячий, как перегревшийся аккумулятор. ломов пытается работать, потому что доказано ему было триста раз от тукаева, что лада — не монстр никакой, а пластилин, из которого восполённый толин мозг слепил фобию. лада зевает каждые минут тридцать (совсем по-человечески), глаза малиновые трёт пальцами паучьими и вся орхидеей чёрной на пол опадает. а ломову всё кажется, что перекусит сибирцева красивый ломовский кадык, когда на пятки ему наступит и шкуру его ненаглядную сдерёт. а лада прозорливая, смекалистая; она в толиных зрачках видит столько паники, что трясётся и он, и лада; боится её ломов, как самого страшного в мире зверя. а сибирцева решает не спрашивать: на робость толину всё списывает. лада думает, что не зря он в программистах: нельзя ему опером делаться (толя нежный, как март, и пистолет у него в руках — нож с прицелом в собственное горло). а потом ладу тащат на новогодний корпоратив и там сибирцева от амелиной (что явно была под сто граммами водки и ладиным обаянием), узнаёт, что боится её ломов из-за нутра волчьего в заячьей глотке. сибирцева переваривает долго, с оглушительной пустотой в голове, даже музыка застывает (это звучит абсурдно и немного обидно). амелина машет ей наманикюренной ручкой, чтобы плевала она на страхи толины — свыкнется, он кровь молодая, амбициозная. лада ухмыляется, ведь старше его только года на два, но кивает согласно и покладисто.4
лада в издевках и утешении никогда не бывает между (так что ломову с навязанными образами приходится избавляться в рекордные сроки). сибирцева фыркает, смеётся, ирония у них становится третьим в душной лаборатории; а лада вся оказывается с привкусом мохито, розового летящего пуха и глаз, черным подведённым. они у неё светлые совсем — только вокруг зрачка голубой хороводы водит. пальцы у неё почти мужские, с ярко выраженной впадиной у большого пальца. зажимает она ими толины руки, по пальцам пауками бегает — и кайфа ломовского в этом столько, что глаза закатываются. пахнет сибирцева жгучей водкой, с перцем; ладаном и машинным маслом. у толи руки трясутся, когда лада в изгиб шеи ему носом горячим тычется, шепча громко и темпераменто, как алкогольный градус: «ты десять минут втыкаешь в фото калинина. так понравился?» и отодвигается резко, на стуле отъезжая, а толя за ней — как хаски за железной цепью. ломов анфасом в глаза сибирцины глядит; жадно, вором, будто в глазах у её самый дорогой камень, розовый, с красным отблеском. сибирцева продолжает видеть с лицом непроницаемым, и видит ломов, как растягиваются губы её по острым зубам. ухмыляется лада, а толя как телёнок — розовощекий, домашний, холённый. ломов блёстки с лица её стряхивает и обратно возвращается. хитро так, с выигрышем, будто это лада к нему тянулась, как бабл гам. сибирцева фыркает, взгляд на экран переводит, смотрит сквозь волосы тонкие. — ты закончила с контактами? — давно. это ты в облаках летал, а я работала. ломов вскидывает брови и ехидством у него да лице пляшет «да ты что». — так, котята, я устал ждать, пока вы налюбуетесь. майский входит резко, дверью хлопая, и лада ухмыляется токсично, с аммиаком. сибирцева прозорливее любой вороны и лисицы: знает она, кто ей в спину смотрит и глаза блудливые рассматривает. богохулие к сибирцевой тянется: кресты рядом с ней на голову становятся и слёзами истекаются. топы на ладе сидят, будто из её кожи стканные: ломов ведёт узловатым указательным и блёстки на пальцах пересчитывает. ведёт она бедрами круглыми, а крест на груди шатается греховно, в глаза водкой затекая: у сибирцевой при улыбке сверкают два розовых камня в клыках. толя раскидывает мозгами (лада их потом ложкой выест и хлебом закусит), что он вообще сейчас делает, прежде чем липнет у него на губах ладовский вкус. базилика (слышал, что из него получается отличный лимонад) и канцелярского скотча. грозы. лада всю сознательную жизнь была в скриптах, кодах и языках программирования. и навыки её на толиной шее проявляются — обхватывают её губы сибирцевы и прописывают код, что ломова ломает напополам и над креслом вскидывает. толя мята — он во рту дикой леденцой отдаёт, аляскинской стылью; сибирцева руки тянет, а от него свежесть (такая, что ноги в судороге сводит). лада малина — у неё в волосах рассыпи её; уверен толя, заглянуть глубже в ладовские глаза и подавится можно клубнями малиновскими и кислотой. и толя труслив, что кролик; лада блудлива, что кошка. есть в душном пространстве между ними задушенный шёпот, вязкий сироп, и липнет сибирцева (толя тает, сладкий в испостаси своей), а ладе вкусно, сытно: улыбается она, а толя жмётся сильнее и ближе, как блаженный. и нравится лада ломову: вся со страшным нутром и блестящим розовым, паеточным. толя искренне задыхается в стоне, когда сибирцева в кожу ему дышит по цельсию в четыреста градусов (по шее ломонской стекает воск, лада языком шершавым слизывает, как упокоенные свечи в церквях.) сибирцева в самый разгар улыбается и фантомные воспоминания толи уши заячьи ей выстраивая. вздрагивает ломов, но круглые ладины бёдра его к креслу пристёгивают, придавливают. вся суть ладина его прижимает к стенам лабораторским; размазывает его по рукам своим, чистой сладостью. лада хохочет и зубами его щеки зажимает, совсем как собака пастушья овечьи щеки, оттягивает, градус её толю зажигает. «опять?!» майский в дверях выглядит почти возмущённым.5
они работают над делом китовой. и испаряется вся её розовая искра, детское озорство; смотрит она сухо, насколько могут смотреть такие люди, как сибирцева. ломов по-началу совсем не верит, смотрит издалека на соню (по-истинне усталую и отчаянную). а лада понимает всё изначально, будто в корень зрит; и зелень глаз её совсем не осуждающая, а серьёзная, строгая. лада общается с китовой, и похожи они чем-то: слипаются заяцьи её уши и хвосты лисьи, как влитые. а потом меняется китова вся, распадаясь, по айсбергам обратно складываясь (воеводин смотрит осторожно и предупреждаще на ладу; безразличную с лица и неравдодушную с нутра волчьего). и даже плечи сибирцевы, всегда открытые в топах сверкающих, становятся твёрдыми, наблюдающими; уши её в стойке почти борзой вытягиваются. с шерстью путанной и ходовой прытью, в самый раз на гонки собачьи. и смотрит лада, глаза щуря, а за веками — внимание концентрированное, совсем с её мутью озорной не связанное. олег напрягается, ведь кажется ему, что насколько горячая водка в ладе, настолько и стылая, железная, если надо сибирцевой. в враги соне ладу совсем не нужно. но лада разговаривает с соней. внимание обращает, будто привороженная, но понимающе слова склыдвает, смотрит соне в самую душу заледеневшую. сибирцева китовой подмигивает и замирает вся соня. как кобра перед укротителем. воеводин расслабляется. а потом лада ссориться с толей по этому поводу. подколками, фыркающим раздражением, но втолковывает ему, показывает. и ломов не сразу, тихо и постепенно, но стылым ладовским словам верит, ведь режем она ими, как клинком. соня почти отпрыгивает от него, когда ломов резко выплывает из-за угла и предлагает ей помочь донести коробки до лаборатории. они тяжёлые: там вся техника берегова, все вещи его. и видит толя, как под весом контейнеры прогибаются, а китовы плечи нет; будто сломать её легче, чем согнуть. лада улыбается ему одобрительно, с тяжёлыми веками, и обратно она вся своей сутью заплывает — охотничьей.6
но все когда-то становится на места свои. прытче кролика не будет, а и того ловят. ловят и толю. ломов выглядит под стать фамилии — поломанным, и мутные его глаза в фонарном свете отливают безумием, горем; раздёртой грудью. у лады честно что-то глубоко воет внутри, когда видит она такого толю. выводит его данилов, а он как свеча — восковой, ладаном пахнет; мутный и непонятно тоскливый. светится внутри него она, сквозь толщи карамельной обёртки — ломается толя с треском и убитыми ладиными глазами. надо ему было за девчонкой его из детства суваться — обиделась бы лада, но сама бы из-за друга детства в самое пекло полезла бы. но нет уже друга лады долгие года три. и выглядел он совершенно так же как ломов. а потом из оконной рамы вышел, и даже тапочки не снял. лада прижимает ломова к себе — совсем как мать-богомолица, совсем кровь родная, ласковая; вся спесь сибирцевой в руках её — холод течёт в жилах, венах оливковых, и ломов к ней прижимается, к ладоням паучьим, щеки его горят, и сибирцева почти чувствует, как ему больно. лада твёрдая вся — в локтях, груди не дышащей, в животе пологом, а ломов в ней всё равно мякоть находит, жмётся, глаза со слезами щурит. но опять же, лада в издевках и утешении никогда не бывает между. — сопли, пожалуйста, вытирай о топ, а не о шею. ломов почти в истерике смеётся. — потом буду блёстками ещё дня три высмаркиваться. лада пожимает плечами, легко, просто, через верх топ снимает, ошарашенному ломову наизнанку протягивает и говорит: — теперь блёсток нет. толя прижимается к горячим ладовским ключицам, к татуировкам «скорпион», звёздам и заячьему нутру, и почти забывает, что где-то в этом мире есть смерть.