Взаимная слабость

Stars are flowing

Moon is shining

You may not say you love me too

Stars are flowing

Moon is shining

I can't say you love me too

Когда Уолтер оставил её на веранде второго этажа, желтая полная луна едва показывалась из-за кромки деревьев. Маленькая и далекая, теперь она почти скрылась за навесом и всё равно светила столь ярко, что слепила Интегре глаза. Она сидела, не видя ни звезд на небе, ни простирающегося перед ней пейзажа её владений. Всё, чего она хотела, — оказаться в полной темноте, утонуть в ней и плыть, охваченной её потоком, по течению, без мыслей, без ощущений. Ночь же могла дать ей только некое подобие тишины. И поэтому Интегра предпочла бы остаться забытой здесь до утра. Нужно только переждать ночь, дотянуть до рассвета. Пройдет время, наступит день, и она вернется к работе. Пройдет время, и она снова сможет ходить, не сгибаясь от боли и не боясь, что швы опять начнут кровоточить. Пройдет время, и она перестанет, запершись в ванной, сидеть в горячей воде, не подпуская никого к своему телу, и оттирать кожу до ссадин от жгучих прикосновений, всё ещё бегающих по коже, словно лапки отвратительных насекомых; от запаха нежити, гниения и смерти. Нужно только переждать. Но как обойтись с текущим моментом, с этой уймой пустого времени, сводящего с ума? Она оставила попытки заснуть, днем и ночью одинаково плавая в тумане на грани сна и бодрствования. Любое неосторожное движение причиняло боль, а обезболивающие вызывали уже только тошноту. Редкие дуновения ветра приносили ночную свежесть. Интегра хваталась за каждый его порыв, за каждый поверхностный вдох как за последний, не обращая внимания на дерущую боль в горле, усугубляемую безумным желанием курить. У неё могло не быть даже этого. И в этой душной летней ночи до самых её костей вдруг прокрался могильный холод. Она предпочла сделать вид, что не заметила его появления, его привычно тяжелой ауры, дожидаясь, пока Алукард сам обозначит, зачем пришел. Ей, в общем-то, почти не было до него дела — годы опыта научили не потакать ему, обращая внимание, не вестись на его выходки, даже если — особенно если — они предназначались для того, чтобы задеть её, вывести её из себя. Во всяком случае, он был не из тех, кто станет уговаривать её отправиться спать. Но что-то изменилось. Что-то смутное, как забытый сон, из-за чего сейчас она не посмотрела бы в его сторону, даже если бы могла. Оглядываясь назад, краем сознания она поняла, что Алукард не показывался ей на глаза, кажется, с самой операции. Даже там, в операционной, придя в сознание, она лишь почувствовала ускользающий след его присутствия. Оно и к лучшему. Не нужно ему лишний раз видеть её такой беспомощной, жалкой. Или ей самой не нужно знать, что в этот момент она увидит в его глазах. С неё хватило унижений. Но зачем он пришёл сейчас? Будто отражение её собственных мыслей, путаных и беспорядочных, но в последнее время слишком часто возвращающихся к одной журналистке, которую она приговорила к смерти одним простым и необходимым решением. Алукард понял её тогда с полуслова. Она помнила, как он возник за спиной перепуганной женщины, схватил её, заключая в почти любовные объятия смерти, и впился ей в шею. Прямо перед ней, а Интегра просто стояла рядом, наблюдая за исполнением приговора. Просто смотрела. Смотрела, как обмякает тело в его руках, стекленеет взгляд, подергивается мертвенной поволокой. Наблюдала за близостью их тел на грани непристойности, чувствуя отвращение, почти научный интерес и... какое-то извращенное эстетическое удовлетворение, от которого становилось дурно. И, когда посчитала, что увидела достаточно, отвернулась, направившись прочь. К его злорадному удовольствию. Но эта картина преследовала её неделями, порождая самые разные мысли — и сновидения. Один из снов, самый худший из кошмаров, стал реальностью. — Скажи, Алукард, ты когда-нибудь хотел выпить мою кровь? — первой нарушила она тишину, не дождавшись от него ни слова. Он оставался вне её поля зрения, а она не стала утруждать себя и поворачивать к нему голову. — А вы предлагаете, Госпожа? Снова перед глазами образ: он и та женщина. Светлые волосы, голубые глаза, затуманенные предсмертным экстазом, кровь. — Не уходи от ответа. Представлял ли он её мертвой, представлял, как выглядело бы её обескровленное, безжизненное тело? Хотел ли он этого? Хотел ли он сделать это сам? Он сделал шаг к ней — она почувствовала движение воздуха рядом с собой, повеявший от него холод. — С тех пор, как я испробовал вашей крови десять лет назад, я не мечтал ни о чём другом. Интегра вскинула руку, перехватывая его за запястье, когда его пальцы были в миллиметре от того, чтобы, отведя волосы, коснуться повязки на горле. Под её хваткой, из которой ему не составило бы труда выпутаться, под слоями одежды она почувствовала его мертвенно стылую плоть, окоченелую, как у трупа, с выступающими косточками запястья. Нежить, как она есть. Стрельнувшая в мышцы боль заставила её отпустить его почти в то же мгновение и прикусить язык, чтобы не вскрикнуть, — вместе с внезапным страхом от осознания, что она едва ли когда-то касалась его вообще. И себя не позволяла касаться никому. Она приподняла руку перед собой, наблюдая за мелкой дрожью в пальцах. Слабая. Никчемная. Если бы она только могла... Рука сжалась в кулак. Нет. — Боюсь, для тебя у меня ничего не осталось. Мелькнуло красное перед глазами. И прежде, чем Интегра успела обернуться, Алукард опустился перед ней на колено, склонив голову, волосы занавесили его лицо. — Я прошу прощения, моя госпожа. Как удар тока прошелся по рукам до спинного мозга, и пальцы впились в подлокотники кресла. Темный затхлый подвал, пол залит кровью, её враги мертвы, и он встает перед своей хозяйкой на колени в ожидании приказов. Это был единственный раз. Больше он так не делал. Никогда. И всё же она осталась невозмутимой. Какие бы усилия ей для этого ни пришлось приложить. — За что? Ты же ничего не сделал. — Я подвел вас, — его голос звучал глухо. — Проявил своеволие, недооценил врага, и моя ошибка едва не стоила вам жизни. Подобного больше не повторится. Я этого не допущу. Прости. Рука дернулась было к нему, чтобы коснуться. В совершенно наивном порыве погладить по волосам. Но импульс погас на полпути к руке, и Интегра осталась неподвижна, оцепенев. Она не могла понять, почему его слова так ошеломили её. Не потому ли, что это было последнее, что она предполагала от него услышать? И вправду, ничего не сделал. Ей и в голову не приходило, какая в этом могла быть доля и его вины. Призванный её защищать, где был он, когда покушались на её честь, жизнь и кровь, столь дорогую ему? Она вдруг почувствовала себя ужасно беспомощной, более беспомощной, чем когда оказалась в собственном кабинете один на один с незнакомкой, не в силах пошевелиться. Более беспомощной, чем десять лет назад. И чем больше она думала об этом, тем хуже становилось. От обрушивающейся лавиной злости и неперестающей боли что-то натянутой струной задрожало в груди и защипало в глазах. Но Интегра не плачет. Она больше не покажет слабости. Не перед ним. Рука всё же взметнулась к нему, и, подавшись вперед, Интегра почти слепым движением схватила его за челюсть, заставляя поднять лицо на себя. — Раз так хочешь моей крови, что же не выпил её в тот раз вместе с ядом? Мне бы не пришлось браться за нож. Такая кровь слишком грязная для тебя? — Она смотрела в его глаза и не видела ничего, кроме странного огня. Соприкосновение кожи с кожей обжигало, а она сжимала всё сильнее. — Наверное, я и тогда знала, что быстрее истеку остатками крови, чем ты решишься. Задохнувшись от захлестнувшей её боли, она выпустила его и откинулась на спинку кресла, тяжело дыша. Сжав челюсти до скрипнувших зубов, чтобы не издать ни звука. К горлу подкатила знакомая тошнота. Алукард склонил голову в сторону, как от пощечины. Волосы упали на лицо. Кто он ей? Не защитник, не друг, оружие, что дает осечки. «Я не допущу». Пустые слова. За десять лет она слишком хорошо его узнала, чтобы поверить. А кто для него она? Алукард поднял голову, и их взгляды пересеклись. Ни тени ухмылки на лице, всё тело его было напряжено в странной покорности. И тяжелый взгляд, от которого у Интегры сдавило дыхание. — Не пытайся убедить меня, что не был бы рад лишиться хозяина и стать свободным, — проговорила она прежде, чем он успел бы сказать что-то в свое оправдание. Что-то, на что у неё не найдется ответа. И тут же прикусила щеки изнутри, когда уголки его губ дернулись в оскале, ничуть не похожем на его привычную ухмылку. Искать уязвимое место и наносить удар. Он сам её этому научил. Но, кем бы он ей ни приходился, он ей не враг. Перед ней, и ни перед кем другим, он стоял сейчас на коленях. Просил у неё прощения, как будто оно ему нужно. Он, чье присутствие она чувствовала рядом на протяжении всей операции, тот, кто вывел её из лабиринта воспоминаний, в которых так пленительно было потеряться, точно так же как вынес из недр подземелий маленькую девочку, лишившуюся чувств от потрясений и кровопотери. Зачем они продолжают? Зачем цепляются за каждую возможность уязвить, задеть, ударить по оголенным нервам? Так бессмысленно и утомительно. А по-другому они и не умели. — Это верно. — Алукард встал, как прежде непроницаемый — они оба хорошо умели скрывать истинные эмоции, ото всех и друг от друга, — и отступил ей за спину. — Но я бы предпочел более достойный конец для вас. Более добровольный. На последних словах волос коснулось холодное дыхание, но, не успела Интегра даже дернуться, ощущение близости исчезло, и ей показалось, что она вовсе перестала чувствовать его присутствие на балконе. И отчего-то ей стало страшно. — Можешь остаться, если так хотел, я не возражаю, — бросила она самым снисходительным тоном, на который её хватило. Слова дались с трудом отнюдь не из-за швов в горле. — Но, увы, твою возлюбленную луну придется высматривать где-нибудь с другого места. Алукард бросил удивленный взгляд на небо. Желтый диск окончательно скрылся из вида, выдавая себя лишь призрачными посторонними тенями, и на пустом синем небе замерцали редкие звезды. Или со своим слабым зрением она только сейчас смогла их разглядеть, самые яркие из них. Когда-то в далеком детстве она видела их все. Со стороны двери донесся скрип. Интегра затаила дыхание. Секунда, другая. Тишина. Пожалуй, в присутствии вампира можно было найти определенный плюс: никто не посмеет её потревожить, пока с ней он. И, может быть, пробыть здесь до самого утра забытой всеми, убивая время до рассвета, в его компании будет не так обременительно. Дверь с щелчком затворилась. Незваному гостю, кем бы он ни был, хватило ума отступить. И Алукард остался. Усмехнувшись чему-то своему. Пускай, она не станет спрашивать — слушать его напыщенные, полные самодовольства ответы будет выше её сил. Настала тишина, та, что воцаряется в самый темный час, глухая, обволакивающая. И Интегра заметила, что дышать ночной прохладой стало легче. Наутро всё станет как прежде, они сделают вид, будто ничего не было. Будто ничего между ними нет вовсе. А пока можно отдать себя тишине, молчанию, в котором ничего не разрушить. Не причинить боли. Натянувшееся между ними как струна, оно и связывало не хуже цепей. Отделяя их от всего остального мира и друг от друга. Предоставляя их самим себе и бесплодным размышлениям о том, кто они друг для друга.