Серебро для людей

Несравненный Эст-Эст шумел в ушах хмельным прибоем так, будто голову Лютика зажала между двумя ракушками затейница-сирена. Впрочем, здешние мазели не уступали сиренам в красоте, и во имя их прекрасных глаз, губ и персий поэт опустошил очередной кубок. За вино трактирщик драл три шкуры, но в такие времена Лютик полагал подобное времяпровождение наиболее достойным инвестиций: война войной, а съеденное, выпитое и облобызанное — с тобой навеки.  Со сцены несся голосок очередного местного дарования, исполнявшего что-то выспренное донельзя про желания и влечения. Золтан звучно шлепнул по столу картой: — А вот тебе баба в листах! Лютик полюбовался красиво, как обычно у краснолюдов, исполненным рисунком на потрепанной картонке. — Окрутил я вчера такую и сегодня найду, как с сей мазелью быть. Амелия, купеческая дочка, без ума от моих баллад! Ты представь, Золтан: талия — двумя пальцами обхватишь, косищи — до самой… — Кончай базар, мы в гвинт играем! — Ну вот тебе король. — А, курва мать! Шумело вино, смех, карты, струны. — Крыжовник терпкий, сладкая сирень… Золтан влепил на стол очередную картонку. — А ну, дубль в листах! Лютик нахмурился, ловя в винных течениях разума нужную мысль, а песня тем временем звучала дальше: — Фиалки глаз твоих… И тут до поэта дошло. — Чтоб меня!.. Она же поет про Йеннифер и Геральта! Золтан хохотнул, утирая пивную пену с усов. — Ведьмак наш персона знаменитая, ты ж сам его и прославил на весь свет! Лютик стремительно трезвел от негодования. На сцене, прямо здесь, в лучшем трактире Гелибола, на глазах честных граждан короля Радовида, совершенно безнаказанно творилось натуральное воровство! — Вот именно, это мой герой! — возмутился он, развернувшись на лавке и испепеляя исполнительницу взглядом. — Это я пою про Геральта! Я его нашел! И открыл! Светловолосая трубадурка, тем временем, пела дальше, вплетая в свое произведение весьма достоверные подробности истории с джинном, и не постеснялась даже употребить слово «предназначение». Публика очарованно внимала, еще жарче раздувая в груди Лютика праведный гнев. Вот, значит, на кого хозяин трактира променял шанс послушать его — на его жалкую копию, пусть и смазливую! В последний раз скользнув пальцами по струнам, певица замолчала. Ее приветствовал одобрительный гомон и хлопки, монеты щедро посыпались в изящно брошенный для этих целей алый берет с пером, едва вместивший зрительскую благодарность. — Что, завидуешь? — поддел Золтан, но Лютик пропустил мимо ушей вульгарный намек на деньги и решительно встал.  — Она украла мои истории! Выскребла из них крупицы истинных фактов, уснастила сахарком, а публика уши развесила! Это я, Лютик, автор баллад о Белом волке и чародейке Йеннифер! И я… Договорить он не успел, потому как тут его неприятно крепко взяли за плечо. — Ты, значит, Лютик? Он дернулся оглянуться, но его уже и так развернули, лицом к паре весьма крепких и плечистых парней. Судя по мрачным рожам, поклонниками его баллад они не являлись.  — Милсдари, что вам… — начал было Лютик со всем достоинством, которое позволял пузырившийся в нем пяток кубков туссентского белого, но заканчивать вопрос не понадобилось, потому как ответ уже явился, в форме смачного удара кулаком по лицу.  Звон в ушах поглотил все остальные звуки. Очень смутно Лютик различил рядом испуганный женский визг, краснолюдскую ругань Золтана, грохот падающей мебели и дребезг посуды, а потом — хрусткий звук боли у себя в ребрах, и в боку, и в бедре. — Сукин сын, — рычали сверху, — Амелию помнишь?  Он застонал от боли и догадки, сплюнул кровь. Амелия, купеческая дочка с косами аж до самой… Ну почему у прекрасных дев непременно окажутся в родне скоты вроде этих двух, что за вечная причуда матери-природы?   *** — Ставлю свой топор против дырявого сапога, — ворчал Золтан, укладываясь на тощем соломенном тюфяке в общей комнате, — сподручней с цирковой виверной какой путешествовать, чем с тобой. Куда ни заявимся — ты непременно во что-нибудь впутаешься!   — Ничего, в Новиграде будем жить, как короли, — отозвался Лютик. — Уверен, «Шалфей и розмарин» — сердце культурной и кулинарной жизни, «Лев» и в подметки ему не годится. И выступать там будут только истинные таланты! Золтан захохотал, за что отхватил тычок в бок от разбуженного обитателя соседней постели. — То есть только ты? — уточнил он. — Разумеется нет! — отверг Лютик эти нелепые инсинуации. — Я и не уступающие мне мастера слова и струн. Ну а бездарности, не срифмовавшие бы даже влеченье и предназначенье, если бы я до них этого не сделал, не переступят порог сего достойного заведения. — Заглохни, идолище ж ты эдакое! — прошипел один из ворочившихся постояльцев, и Лютик погрузился в исполненное достоинства молчание. И в воспоминания. Когда Нильфгаард снова двинул на север и в один укус заглотил Аэдирн и вышел к Вергену, Лютик отлично жил-поживал там с песней, махакамским элем и прелестными эльфками на каждом углу. В Каэдвене бедлам и безвластие, на пятки наступают черные, по лесам валандаются озверевшие от бессилия скоя'таэли, которым хоть кого бы убить, увидеть результат… Таким манером добежали до Лейды, оттуда взяли к западу, еле успели перейти горы до самых снегов, и вот теперь в Гелиболе, спасибо Радовиду, вкусили маленько покоя. Хоть и под очень косыми взглядами местных на смахивающего на эльфа трубадура и самого натурального краснолюда. Рванет, скоро рванет, это Лютик нюхом чуял и жить торопился голодно, уминал за обе щеки. Здесь, в Гелиболе, его и настигла новость о последней воле печально известного Ублюдка-старшего. Преступный воротила, вдруг отписавший в наследство поэту бордель, вполне уместно смотрелся в картине безумия перед очередным концом света, так что Лютик не стал терять время на удивление и принялся обдумывать, как распорядится «Шалфеем и розмарином». Осталось только добраться к своему наследству.  Назавтра выдвинулись в дорогу уже за полдень, оба заспанные и размякшие, и направились по третогорскому тракту самым быстрым аллюром, какой выдерживали помятые кости поэта. Впереди пылила колонна пехотинцев в красно-белых плащах, на обочине ждал пропускавший их караван. Лютик наметанным глазом ухватил на ближайшем возу пару недурственных ножек, проследил сии ласкающие взгляд контуры до края закрывавшего все остальное плаща, но стоило ему узнать обладательницу этого великолепия, как его восторженный порыв немедля закис. — Доброй дороги, любезные! Мазель певица, — Золтан тоже узнал давешнюю трубадурку и отвесил ей поклон, а потом обратился к сопровождавшим фуры всадникам: — Гляжу, нам в одну сторону, так может, мы к вашему каравану пристанем? Лишними ртами не будем, а если чего случится — подсобим чем смогем, инструмент при нас, — Золтан погладил свой топор. — А Лютик вон — певец, украсит нам дорогу своими рифмами.  — Отчего нет, — миролюбиво сказал старшина. — Присоединяйтесь, милсдари, коли мазель Циранка не против.  Арьергард маршировавших мимо солдат прошел, можно было двигаться, и светловолосая трубадурка гостеприимным жестом указала на тракт: — Почту за честь разделить дорогу с великим маэстро! — Изволили слышать обо мне? — свысока осведомился Лютик. — От побивших вас двоих в «Льве и короне». Они очень громко кричали о ваших дарованиях. Тут уж Лютик не утерпел. — Однако же мое творчество вам, вне всяких сомнений, знакомо столь близко, что вы выдаете его за свое. Не из моей ли баллады о трех желаниях родилась ваша? Девушка легко засмеялась. — Уж не хотите ли вы завести спор о том, курица или яйцо были раньше? — Ежели говорить о яйцах, то я бы спросил, как вам их хватило так нагло воровать чужое.  — Ну, ну, — гоготнув, влез Золтан. — Геройских дел Геральт столько уж забацал, что всем хватит песни петь, не цапайтесь.  Если б не дурацкие принципы Лютика, не его нежизненная щепетильность, многие дальнейшие события протекали бы совершенно иначе. Многое вообще не случилось бы. И тогда история мира покатилась бы по-другому. Но история мира покатилась так, как покатилась – и исключительной тому причиной был тот факт, что у Лютика были принципы. Никто не смеет воровать его идеи! Точка, конец, deiraedh. Он дождался, пока отряд двинется в путь, оставил Золтана беседовать со следующим в караване кузнецом о давлении и стравливании и, пропустив телеги и всадников вперед, поравнялся с ехавшей в самом хвосте Циранкой. — Ваша баллада о ведьмаке и чародейке вне всяких сомнений прелестна, — начал он, — но я хотел бы узнать, кто дал вам право творить пусть прелестно, но столь нахально по мотивам чужого творчества.  — Нахально? — Циранка прищурилась от бившего в глаза солнца, самую малость приглушенного туманной дымкой. —  Ведьмаки и чародейки не являются вашей собственностью.  — Вы пели об определенном ведьмаке и определенной чародейке! Крыжовник терпкий, фиалки глаз!.. Это Геральт и Йеннифер, и уж позвольте, но они — моя собственность! Интеллектуальная. Я странствовал с ними бок о бок, сражался с чудовищами вместе с ведьмаком и лично был свидетелем их встреч и расставаний с прелестной Йеннифер. Если вы и узнали о них, то из моих же собственных баллад! Она выслушала совершенно спокойно. Пронизанная солнцем дымка окутывала ее лицо, как златотканная вуаль, и выглядела Цираночка некстати очаровательно.  — Вы, значит, сторонник того, что поэт волен писать лишь о том, что сам повидал? — спросила она. Лютик схлопотал по макушке высунувшейся на дорогу веткой, чертыхнулся. — Я, разумеется, далек от того, чтобы ставить творчество в какие-либо рамки и утверждать, будто в полной мере познал все тропы, на коих можно встретить вдохновение, но со всей уверенностью скажу, что если предлагать слушателю жевать до вас разжеванное, едва ли им удастся ощутить свежий вкус. — Как говорил один философ, все уже когда-то случалось и все уже когда-то было описано, — заявила Цираночка. — К тому же я не украла ни единой вашей рифмы и ни единой каденции. Ха, фыркнул Лютик. Как будто вор меньше виновен оттого, что украл кошелек целиком, а не лежавшие внутри монеты!  Туман над дорогой так сгустился, что идущий впереди караван было не видно. И не слышно. — А если вы полагаете…— не сдавалась Циранка, но Лютик перебил: — Т-ш-ш! Девушка обиженно замолчала. — Нагоним-ка остальных, — велел Лютик и тут же понял, что остальные неизвестно где, неизвестно даже, где сама дорога: густой туман заполнил все, лошади плыли в нем пугающе беззвучно. Циранка тоже поняла, что дело нечисто. — Погода ведь стоит не та для тумана!.. — пробормотала она. Перо на ее шапочке тяжело повисло на сторону, напитавшись влагой.  Лютик спрыгнул с седла, зашарил руками по скрытой белым маревом земле. Высокая трава, кусты… Это не тракт. Они где-то сошли с дороги.  Настороженно оглядывавшаяся Цираночка радостно указала перед собой: — Вот там вроде светлеет! Лютик тихо и зверски выругался. Никогда он так сильно не хотел оказаться неправым, но тихий, пока еще далекий рык в глубине белой мглы не оставил ему надежды ошибиться.  — Это туманник, — выдохнул он.  Циранка застыла. Не запаниковала, не закричала, только шепнула: — Что нужно делать? — Лютик молчал, и она вскрикнула с очаровательной умоляющей иронией: — Ты же ведьмака знаешь как облупленного! Знаешь от него, что делать? Лютик засмеялся бы, но в горле пересохло. Однако ведь она права! Геральт уйму раз с туманниками бился, конечно же он что-то об этом говорил! Но память сохранила только его собственные давнишние попытки зарифмовать этого монстра хоть с чем-нибудь. Он тогда думал сложить нравоучительную балладу, обучившую бы суеверных кметов правильному поведению при встрече с нечистью, но Геральт высмеял эту идею.   «Стремительный, как вихрь, метнулся монстр…». «И лживым светом манит жертву в бездну…».  — Они источают свет, — забормотал Лютик свои познания, как обережный заговор, — создают иллюзии, заманивают в трясины или в свои пещеры, у них длинные когти, они выше и сильнее человека… И они трупоеды, значит нужно серебро! Серебра у них, конечно же, не было. Или… Лютик скинул с плеча ремень лютни, покрутил колки.  Циранка непонимающе смотрела на него. — Что ты… — Это эльфья лютня, струны я покупал у них, а они вроде как оплетают басы серебром!  Если не врут тупым дхоине, конечно, чтобы содрать подороже. Но ничего лучше все равно не было. Вспомнив усаженные шипами перчатки Геральта, Лютик намотал толстую струну на руку, вокруг костяшек, зажал между пальцами колючий проволочный хвост.  — Идем, — велел он Циранке, — подальше от света. Медленно, стараясь не шуметь, чтобы не заглушить звуки приближения чудовища, а может, чтобы его не накликать, они двинулись в туман. Лютик отчаянно соображал, стискивая в кулаках повод Пегаса и впившуюся в кожу струну. Где сейчас монстр? Чего ждет?.. Может, это только казалось, в белом тихом мире под грохот собственного торопящегося пожить и побиться сердца, но Лютик бы поставил все никчемные золотые в своем правом сапоге, что они бродят в тумане уже очень долго. Достаточно, чтобы монстр напал. Туманники ведь быстрее человека, это Геральт точно говорил!.. И если туманник настолько силён, то зачем заманивает, зачем вся эта трата времени с огнями, с запутыванием пути? Тренированная фантазия ловко затыкала дыры в его лирических сюжетах, справилась и тут: Геральт шел в туман на бой, с мечом наголо, он знал, с чем имеет дело, и туманнику оставалось только напасть напрямик. А если выбор есть, то монстр, похоже, предпочитает поиграть, чем сразу утолить голод. Иначе совершенно непонятно, почему они до сих пор живы.  — Они призраки? — еле слышно спросила Циранка. — Невидимые? В ее голосе был страх. В белой тьме Лютик нашарил и крепко сжал ее руку. — Идем туда, — хрипло сказал он. — На свет. Подыграем ему! Иначе он нападет. Поймет, что по-другому добычи не будет. Идем в сторону света, только не напрямик, и когда увидим, что туман редеет — в седло и ходу. Если повезёт, тварь не успеет отреагировать.  Он чувствовал, как оцепеневшая рука Циранки подрагивает в его такой же судорожной хватке. Но другого способа спастись не было, она это поняла.  Они двинулись на свет.  Это было жутко, дико, попросту несправедливо: что на самом-то деле сейчас стоял ясный день, где-то там вовсю сияло солнце, а они, может, никогда его уже не увидят. Умрут. И не глухой ночью в воняющей кровью пещере — нет, в самый обычный полдень, в полстае от обычной, нормальной, восхитительной жизни. Они шли. Лютик сжимал во вспотевшей ладони повод Пегаса. Если трупоеды нападут, лошади взбесятся. Пока конь спокоен. Это значит, монстр еще не рядом? Свечение в тумане, тем временем, разгоралось шире, ярче. Они шли медленно, ощупывая почву впереди, прежде чем наступить. Земля становилась топкой, сапоги вязли в глине. Заманивает в топь… Не слышно ни звука, даже птицы не поют, ветер не трогает невидимые ветви где-то там, над туманом. Осторожно Лютик стал забирать левее, не сводя глаз со свечения впереди, ведя Цираночку за собой. Пегас тихо фыркал ему в затылок, где мурашки бегали размером с мышь. Если туманник и правда питается страхом, то уже и так нажрался...  Лютик не надеялся отогнать монстра пламенем в сердце и в песне, просто ухватился за единственное, что умел: — Король созвал героев со всех земель окрест… — прохрипел он. Рука Циранки вздрогнула у него в пальцах. Голос едва слетал с губ, Лютик не сомневался, что через пяток шагов его б уже не услышали, но упрямо выплевывал в туман: — …чтобы сразить дракона, грозу тех добрых мест. Свет впереди мерцал, плыл в клубах тумана, болото хватало за ноги беззубым пиявочным ртом. Циранка подхватила: — Золотой он сам, с золотой душой, Две девы с клинками, готовые в бой… Все-таки она очень даже знает его песни.  Сердце колотилось где-то в животе, где все остальное корчилось от холода.  — Золотой дракон с золо… В ответ из тумана как будто со всех сторон сразу донесся глухой звериный рык.  Лошадь Циранки вскинулась на задние ноги, визгливо ржанула и вырвала повод у хозяйки из рук. Дожидаться причин этого Лютик не стал. Вскочил в седло Пегаса, рванул девушку следом, чуть не вывихнув ей руку. — Давай! Коротко ржанув, конь ринулся вперед через мглу. Рычащий вой наполнил белизну, перед глазами дрожал воздух: то ли миражи туманника, то ли просто ветер бьет. Пегас дико взвизгнул от боли, скакнул в бок, сминая невидимые кусты, ветки или когти хватанули Лютика по бедру, а потом белизна прямо впереди вдруг полыхнула ослепительными пятнами светящихся глаз и распахнутого рта. С ревом туманник бросился на них, когти с треском рванули Лютика за плащ. Он вслепую махнул обмотанной струнами рукой и едва не оглох от лошадиного ржания, вопля Циранки, чудовищного рева и собственного крика где-то везде. Загремели копыта, зашелестела листва, по глазам вдарило красным, и он подумал, что умер, истекает кровью, но это было солнце. Слепящее, роскошное, живое, и как же дивно чавкала грязь под копытами Пегаса! Спаслись. Туман остался позади.  — Тр… Тпр… — Но пересохшие губы не слушались, и Лютик натянул поводья молча и мешком свалился с седла.  Белая как смерть Циранка тоже сползла на землю, глаза у нее были огромные, как у бруксы. Пегас тихо, по-особому жалобно заржал. На крупе бедняги сочились кровью четыре длинные борозды от когтей. Все трое спасенных молчали, дышали, осваивались в своих выживших телах, приноравливались к тому, что они все-таки здесь. Намотанная на кулак струна врубилась в кожу так, что по сторонам взбухли белые валики. Лютик размотал ее, со стоном растер занывшие пальцы. Он вроде ударил туманника, было ведь это?.. И струна помогла? Вот она сила искусства! Цираночка погладила бедного конягу по шее и глубоко вздохнула. — У меня нет лютни. Нет припасов. Нет лошади. — Лютик ожидал, что она резюмирует свои потери беспомощным всхлипом и ручьями слез, однако она взяла и засмеялась. — Любопытная задачка: продолжить турне при таких обстоятельствах. Вот бы послушать, какую балладу я об этом сложу!  — Конь и припасы есть у меня, — ответил на это Лютик, — и я почту за честь предложить их прекрасной даме. Доберемся до города, и там ты купишь себе инструмент.  Она смотрела на него одним из этих женских взглядов: то ли оценивающим, то ли задумчивым, то ли… — Я Присцилла, — вдруг сказала она. Лютик оценил жест, но не стал отвечать симметрично: хватит с мазель Присциллы и уворованных у него сюжетов, обойдется без биографических данных их автора. — Премного польщен, — сказал он.  Верхом на поцарапанного Пегаса решили не садиться и двинулись пешим ходом на закат. Где-то там наверняка живут люди, а где есть люди, музыкант не пропадет. — Я должна успеть в Третогор к Эквинокцию, — сказала Присцилла. — Сам король пригласил меня петь, а он не отличается терпением. — Горы рядом, не заплутаем. Где-то здесь будет речка Нимнар, пойдем по течению и так на так выйдем к переправе.  Они шли и шли, а Нимнар видно не было. Рыхлая заболоченная почва пружинила под ногами, в душной сырости оголодавшие комары нещадно кусались, а когда лес наконец кончился, они оказались в заброшенных переросших полях без всяких признаков нужной им речки.  Лютик хмуро огляделся по сторонам, а Присцилла обмахнула беретом разгоряченное лицо.  — Я слышала, в жаркие дни в полях можно встретить полуденницу, — сказала она. — Это правда?  — Геральт говаривал, в девяти случаях из десятки так называемая полуденница суть результат пьяного сна на жарком солнышке и не более. — А что же в одном оставшемся?  Присцилла спрашивала и слушала с таким непритворным интересом, что в Лютике взыграл академический лектор. — В одном случае из десяти выясняется, что в селе случилось что-то злое с какой-нибудь кметкой, и она мстит за свою боль. Такие духи — не плод Сопряжения сфер, их рождает наша собственная сфера. Наши дела. Присцилла провела рукой по высохшим колосьям. — Почему же только зло оставляет настолько глубокие следы… — пробормотала она. Поле они пересекли без встреч с полуденницами, и впереди наконец завиднелась долгожданная река.  — Ну, теперь не заблудимся! Держась спиной к горам и с Нимной по левую руку, они споро двинули вниз по течению. Шли весь день, подбодренные солнцем и чистым простором по сторонам, и на ночь устроились в кустистом всхолмье в виду реки. В темноте впереди стали видны далекие огни какого-то города. Лютик нахмурился. — Маловато для Гелибола!..  Присцилла тоже смотрела туда. — Признаюсь честно, я впервые в этих местах, — сказала она. — Не могли же мы слишком сбиться с дороги из-за тумана? Лютик не знал. Однако утро вечера мудренее, и решено было поутру направиться к поселению и на месте разобраться, что оно есть. Он вернул на лютню серебряную струну, подкрутил колки, вслушиваясь в низкую вибрацию инструмента. Присцилла следила за ним с почти ревнивой тоской, и Лютик с хохотком притянул инструмент к себе. — О нет, мазель Цираночка, с радостью отдам в твои прелестные ручки всю прочую мою особу, но не эту красавицу.  Все лучшее достается ценой великой боли, и она мне стоила изрядных побоев.  Присцилла улыбнулась и вдруг напела: — «Сломали мне лютню, дали по зубам»!.. А потом подарили новую лютню?  — Ха. Выходит, ты все-таки знаешь мои баллады.  Присцилла только засмеялась в ответ и принялась укладываться. Оставшийся на дежурстве Лютик уже задремал, когда она сказала: — Лютик? — М-м? — Я рада, что твои зубы уцелели. Шепелявить такие задорные тексты было бы преступлением.  *** На другой день проснулись еще до рассвета: в серых подернутых дымкой сумерках явственно виднелось зарево на юге и поднимавшийся к небу дым. Присцилла нахмурилась: — Что там, неужто черные перешли Понтар? Ускорились, стараясь не отходить от берега, чтобы снова не сбиться с худо-бедно выбранного маршрута. Лютик решительно не припоминал окрестные места, но вырисовывающийся впереди черный силуэт крепости определённо не был Гелиболом. Присцилла вдруг вся окаменела.  — Это Дракенборг! — воскликнула она.  Скоя'таэлем или нелюдем Лютик не числился, но от мест вроде этой печально знаменитой тюрьмы предпочел бы держаться как можно дальше.  — Чтоб меня!.. Сильно же мы сбились. Это, выходит, речка Поппа, а не Нимной, Нимной мы перешли в тех болотах, у самого истока. Обойдем Дракенборг и выйдем на тракт, через пару дней будем в Третогоре! Они продолжили путь, шагая дотемна и обходя зловещий форт по широкой дуге, на закате разбили лагерь у подножия холма, так чтобы с тракта их было не видно, случись там какой-нибудь патруль или конвой. Необычайно яркая полная луна освещала окрестности, но костерок они все равно развели, с живым огнем было как-то спокойнее. — Надеюсь, оборотней здесь не водится, — с деланным легкомыслием сказал Лютик. Присцилла усмехнулась, вытянув к огню руки: — Это ведь суеверие, что они обращаются в полнолуние. На самом деле волколаки активны во всякую ночь. Я изучила этот вопрос ради достоверности в одной моей балладе. Лютик поневоле отдал должное ее подходу к делу. — Слыхал я такое от Геральта, — сказал он. — Жизнь менее поэтична, чем хотелось бы.  И менее безопасна. Ведьмак бы сейчас был как никогда желанным попутчиком. Лютик пробежал пальцами по струнам: — Ведьмаку заплатите чеканной монетой, чеканной мо… В темноте что-то зашуршало, с криком сорвалась из кустов призрачно-черная ночная птица. Ветер посвистывал в перестоявших колосьях. Присцилла вздрогнула.  — Слышишь?  Лютик прикрыл ладонью еще не отзвучавшие струны и тоже услышал это: отзвук далекого пения откуда-то из полей. Что это?.. Эхо? В полях бывает эхо? Впрочем, странный звук скоро стих. Поэт подкинул в костер веток, размял пальцы и снова взялся за лютню. — Пожалуй, наше приключение с туманником заслуживает песни! — Он наиграл смутно крутившуюся в голове мелодию, ударил по струнам в попытке передать тот жуткий и триумфальный миг, когда его кулак столкнулся с иномировой плотью чудовища. Налетевший ветер зашелестел в траве, пробрал холодом сквозь жар костра, и Лютику почудилось, будто он слышит слова: — Пляшут шуты… Шелест, шорох.  «Пляшшшшшшут…». Он вскочил на ноги, Присцилла тоже, оба прижались сколь возможно к огню. Но все снова стихло. Грохот собственного сердца был громче звуков вокруг.  А затем он услышал это: — Сыграй. Сыграй еще. А мы станцуем… Лютик бы выругался, но губы не слушались. В темноте, там, где кончался круг дрожащего света от костра, что-то было, черным мокрым очерченное поверх сухой темноты небес. Призрак? Покаянник, полуночник, мгляк, жряк?.. Вампир? Кто еще там водится, чума его забери?  Снова нужно серебро, выходит. Лютик потянулся за лютней, схватил неуклюже, так,что задребезжали струны, и черно-черное впереди задрожало, качнулось туда-сюда. — Пляшут в петельках шуты, Ах ты, ух ты! Ну а ветерок легко Песни носит далеко! И тишина. Тишина и темнота, а в ней — бледно горящие огоньки. Глаза. — Что им надо? — шепнул Лютик, вот только не Геральт нынче был рядом, не знаток чудовищ и мастер меча.  — Пляшут в петельках шуты… Присцилла молчала, и он схватился за лютню, пальцы с дребезгом дернули струны, наиграли что-то… Он однажды пел дриадом на опушке Брокилона, и это спасло ему жизнь, буквально. А сколько раз музыка, слова были для него знаком Аард, защищали от боли не только в теле. Собравшись, он заиграл простенький мотив, на ходу подгоняя его под рваные строчки услышанного от призраков, и в ответ снова понеслось: — Пляшут в петельках шуты, ах ты, ух ты! То ли глаза привыкли к темноте, то ли призрак стал ярче, но Лютик его разглядел. И лучше бы он этого не делал. Не видел это раздавленное толстой веревкой горло и выпученные глаза. Один глаз. Лучше бы не разглядел эти перегнутые под жутким углом пальцы. Что делать? Геральт в таких случаях изучал местность, искал памятный для призрака предмет, чтобы с его помощью приманить и уничтожить духа, но они-то не смогут пойти в Дракенборг полистать записи тамошних палачей и сжечь какой-то сувенир из прошлого этого бедняги!  Как будто услыхав его мысли, призрак подступил ближе и просипел: — Спой мне! — Он весь был — тень сплошно боли, и Лютик сам не знал, каким чудом из этого раздавленного горла вырвалось почти что с улыбкой, с теплом: — Дома меня Марта ждала. Невеста. Я так и не погулял на свадьбе… Мелителе, он не мог вспомнить ни единой подходящей песни. Лютик обернулся к Присцилле, но она и сама поняла, и голос у нее не дрожал, был только тише и ниже обычного, когда она завела: — Ветерок так горяч на затылке моем, Когда прочь от руин мы с тобою идем… С враньем, что казалось судьбою, поверь, я знаком. Лютик знал эту песню. Он перевел дух и подхватил за ней: — Солнце греет мне руки в весенней траве, Столько весен поста я голодал по себе, По такому, кого в детстве я бы гордился узнать!  Призрак дрожал и покачивался, шел рябью, как вода на ветру. Слушал. — Наши ссоры — как прибой, Слез не видно сквозь вино, Но дыханье мое прерывает не вой, Неужели не слышишь — это клич боевой! Призрак по правде завыл, сначала тихо, но звук этот нарастал, и Лютик сам не знал, как держит пальцы раскрытыми и почему еще не дал деру. Присцилла зажмурилась и пела, допевала сквозь этот кошмарный звук: — На лице нет следов от лет — Это полосы краски на новом холсте! И когда я уйду, проживу сквозь войну,  В моем хрусте костей ты услышишь не боль, а салют! Струны брызнули из-под пальцев яростно звонким аккордом, и призрак выдохнул протяжным эхо: — Салют… И все стихло, взорвалось тишиной.  Костер выстрелил в воздух снопом искр, и Лютик очнулся, растиснул впивавшиеся в лютню пальцы. — Его держало то, что с ним сделали? — шепотом спросила Присцилла, бледная как смерть. — Как полуденниц? Его создала боль? Лютик сглотнул, чувствуя невыносимо остро, как воздух пахнет смолистым дымом и теплой летней землей и как яростно прекрасны сейчас звезды, мир и она, Присцилла. — Нет, — выдохнул он. — Я думаю, призраков создает непрожитое счастье.  Присцилла с еле слышным нервным смехом осела на землю.  — А мы… — она перевела дух и воскликнула: — Мы ведь немного ведьмаки, выходит. Мы можем помочь людям прожить на пару минут больше счастливого. Отойти на пять минут дальше от того, чтобы стать призраками. Лютик усмехнулся, почему-то очень польщенный этим неожиданным сравнением. Геральт наверняка поднял бы сию поэтическую параллель на смех, но Геральта тут не было. И это было, оказывается, хорошо.  *** На другой день они повстречали много плохого и еще хуже. Сгоревшие хаты и поля битв, до костей ограбленные трупы и странные отметины на деревьях, слышали из чащи детский плач и женский крик, и Присцилла тогда удержала его, отупело пьяного от этой жути, молча мотая головой и со слезами в глазах: — Их там целый отряд. И они гнали дальше, так быстро, как Пегас мог их нести, прятались от людей и нелюдей с одинаковым страхом, от одной разоренной деревни к другой, мимо деревьев, увешанных плодами и висельниками. Мелителе или еще кто из богов смилостивился над этой землей, но в следующей деревне на их пути дым шел от очагов, а не пожарищ. Здесь собрались беженцы кто откуда, в обмотках и крови, но живые. Живые так отчаянно, что справляли свадьбу.  — Они ажно прошлым летом сговорились, думали, на Ламмас свадебку гулять, ан вот как дело обернулось, — поведал Лютику здешний староста. — Но коли мы все до сих пор живые и туточки, то, смекаю, до нового Ламмаса лучше бы дело не откладывать.  Лютик улыбнулся, засмеялся и долго не мог замолчать. — Мы немного умеем петь да играть, — сказала Присцилла. — Позвольте внести лепту в ваш праздник.  За жизнь, да и за пару последних дней, они собрали много поводов для баллад, слишком много. Тем ярче Лютик понимал, что петь об этом не хочет, что темы на самом деле нужны совсем другие. Линялые флажки с чьей-то все равно отгулянной свадьбы, и заботливо поджаренная яичница со шкварками, и тряпичная куколка, собачья возня во дворе, тепло прижимающегося к его ноге колена Присциллы. Он сложит песню и о битвах, чьи итоги они видели, и о монстрах, и о Геральте, и споет их с радостью и не раз, но сейчас хотелось петь о другом. Потому что ради этого другого Геральт и делал что делал, побеждал туманников и обгонял войну. Для этих кметов и солдат, для тех, кто еще жив, и для тех, кто уже нет, но кто все равно слышит. Он ударил по струнам. — Что? О, нет, это не слезы, Это лишь дождь, трусливый слишком, чтобы лить. И они слышат не твой смех — это твой голос, наконец начавший жить. И когда дождь полил Я помолился всем богам: Дайте ей жить еще хоть день! Она сильней, чем каждый шрам на ней! И если ей не хватит сил, не как другим, я встречу с ней конец. Я буду тем, кем не был мой отец. Присцилла покачивалась в такт, улыбалась, слушая его, и это было самое приятное зрелище от Нимной до Яруги. Потом она подхватила: — То, что ты слышишь — не молчанье, Это деревья ждут, пока ты вновь споешь. И что ты видишь — нет, не тьма, Богам не нужные чернила: они знают, как ты живешь. И тех богов предупреждаю: Мы с ним — аккорд. Троньте его — и обещаю, Мой голос тверд: Пусть вам не страшен смертный муж, Но в схватке с женщиной придется проиграть! Я — больше, чем считала моя мать. Они здорово звучали дуэтом. Присцилла встретилась с ним глазами, и ничего не могло быть лучше, чем сплести свой голос с ее.  Песня зазвенела последними своими строками, и Лютик повторял: — Если мне нет пути назад, ты просто знай: я любил тебя всегда!.. Боги знают, сколько дней-то прошло с их встречи, но это “всегда” сейчас удивительным образом было правдой.