Цветок

Цветок, брошенный искушенной в этом деле ловкой рукой, закувыркался в воздухе и спустя доли секунды крепко прилип к одежде брата Пафнутия. Стоящие рядом иноки непочтительно отвлеклись от находящейся в самой разгаре службы и с вряд ли уместным в Божьем храме нездоровым любопытством уставились на непроизвольно шарахнувшегося в сторону товарища. Интересно, как он поведет себя? Подействует на него лихое чародейство или?.. Хотя если судить по тому, что цветок держится на выцветшей от времени рясе брата Пафнутия словно приклеенный, то... То все ясно. И иноки не ошиблись в своих предположениях худшего. Пафнутий повернулся спиной к алтарю (по рядам братии пронесся еле слышный, но выразительный шепоток осуждения) и, двигаясь так, ровно был вовсе не человеком, а диковинным заморским механизмом, которые порой придумывали изощренные умом чужеземцы из стран дальних, вышел из церкви вон, не закрыв за собою дверь. Осуждение в бормотании иноков сменилось испугом, а затем мольбами к Отцу Небесному наставить заблудшего на путь истинный и не дать больше с него сбиться. А что Пафнутий, как и прочие, к кому приставал цветок до него, с этого пути сбился, монахи не сомневались. А как же? Разве можно взять и уйти из храма вот так дерзновенно, не дождавшись конца общего молебствия? И ведь коли дела бы их позвали или внезапно одолела скорбь телесная... Но нет! Вернувшись к себе, подобные Пафнутию просто спали непробудным сном, не подавая совершенно никаких признаков нездоровья! Других весомых причин поведения столь вопиющего не наблюдалось тоже — во всяком случае, невооруженным глазом, - и большинство иноков, вопреки заветам Господа, смотрели на допустивших оплошность весьма косо. Ведь наверняка сие есть искушение диавольское, которому усердный служитель Божий должен всемерно противостоять! И не зря, ох не зря Господь позволяет этому вражине, разбрасывающему цветы, к одним липнущие, а к другим нет, невозбранно входить в храм свой и выходить из него вот уже... сколько дней тому? Нет, не припомнить, сбились незаметно со счета... И такое помутнение в разумах, прежде ясных и к размышлению способных весьма, тоже не само по себе возникло. Все, все происки врага рода человеческого, осмелившегося даже на Господа нашего замахнуться! Испытывает он нас, постоянно испытывает, а Бог ему не препятствует, видно, чтобы разузнать, достаточно ли в людях верности и желания стоять за свою душу до конца! Выбора очередного ждет от них Отец Небесный, выбора, что всю жизнь над каждым висит. И многие вновь и вновь выбирают правильно и достойно, но некоторые, пусть и иноки... Слабы вельми, не в силах держаться раз избранной дороги, что не есть хорошо, конечно! Тут братие, спохватившись, пытались обуздать гневные мысли, что, по большому счету, тоже происки сатаны есть, а то ли пострадавшим, то ли провинившимся пытались в меру своего соображения помочь и, когда те восставали от загадочного сна, свалившего их буквально, если смотреть со стороны, на пустом месте, не упрекали и словом, стараясь, наоборот, быть вежливо-предупредительными, будто имели дело с тяжко больными. Им выражали поддержку речами и поступками, периодически пытаясь осторожно вызнать, что же заставило их уснуть, и содержание снов, если они снились. Но пережившие колдовское забытье молчали наглухо, зная твердо: и тени приключившегося с ними не место в земном мире, под ярким и таким ласково-добрым солнышком, свет которого не след омрачать вещами страшными и... абсолютно чуждыми всему, созданному Господом, что ли? В общем, ощущения свои они и сами не могли выразить связно, но открывать поселившиеся в их душах темные тайны не собирались никому и никогда. Нет, подобное знание должно принадлежать лишь тем, кто оказался ему свидетелями, - и все! Иначе повсюду распространится черный ужас, а в глазах человеческих погаснет свет, коим сияют души паствы Божьей, ибо существует, оказывается, на свете и вовсе немыслимое, от которого сердце сковывает смертной жутью, а разум мутится, уподобляя своего владельца бессловесной живности! И, наверное, проступало в те моменты на лицах проснувшихся что-то нездешнее, холодно-страшное, поскольку любопытствующие бледнели и поспешно отходили прочь, оставляя несчастных наедине с их жутким опытом.  А было так. Странный — не иначе, колдовской! - сон, сбросить который с себя не существовало решительно никакой возможности. Да даже пошевелить рукой или там ногой после того, как уже рухнул почти замертво на узкое ложе в келье, и то являлось делом сложности запредельной. Во сне же... Во сне чахлый лес с ведущей в самую его середину извилистой, но тем не менее ясно видной тропинкой, и зов, велящий спешить по ней вперед. Сопротивляться ему наиболее отважные (или упрямые?), конечно, пробовали, но безуспешно. Лишь голова начинала болеть так, будто вот-вот отвалится, и дерзостные порывы резко утихали, а ноги уже совершенно без участия разума вели своих обладателей туда, откуда Звали. Да, именно так, с большой буквы, потому что только подобного наименования достоин зов, чьего голоса слушаются рано или поздно все, кому он предназначен. Но что же дальше? Дальше середина леса (идти далеко, глаза заливает пот, ноги, ретивые в начале пути, сейчас предательски заплетаются), представляющая собой тяжко вздыхающее болото в окружении тонких березок с обломанными макушками. Трясина кажется остановившимся в изнеможении на ее краю инокам, сейчас вовсе не ощущающим, что спят, чуть ли не живой, настолько впечатлены они издаваемыми ей звуками и почти целенаправленным шевелением, то и дело тревожащим ее поверхность. Последняя видится измученным путникам шкурой огромного неведомого зверя, прилегшего ненадолго на солнышке, да и разморенного до того, что до сих пор спит, не в силах пробудиться, и покрывают его постепенно лесные травы и мягкие мхи, а над ними вьются в тусклом свете солнца маленькие бледные бабочки и стремительно-устрашающие стрекозы. Дыхание зверя — глубокое утробное ворчание, заглушающее даже шелест почтительно расступившегося здесь леса, и все время чудится: вот сейчас он поднимется, потягиваясь после вековой неподвижности, встряхнется, избавляясь от лишнего на своей шкуре, да и взревет громоподобно, распахивая широченную алую пасть с зубами, что из-за своей белизны будут словно острые вершины гор, увенчанные никогда не тающим снегом. Вот взревет он, и от рыка пригнутся к земле макушки деревьев, а издалека, из стран вовсе непредставимых, послышится ответ, в страхе перед которым затрепещет в ожидании гибели лесная живность. И уйдет зверь в те края, откуда ему откликнулись. Но пришедшие к болоту во сне заблуждались. На деле все было не совсем так, вернее, не так совсем. Зов, указывавший им дорогу и, стоило им приблизиться к краю трясины, ненадолго затихший, возобновлялся, снова принимаясь настойчиво подгонять уже покорных ему людей, повелевая им вступить наконец на ее зыбкую поверхность, откуда нет возврата. И они подчинялись безропотно, утомленные долгим путем, жарой и влажностью болотных испарений, колеблющихся подобно призракам над коричневато-зеленой растительностью, чьи корни уходят глубоко в мутную воду. Один лишь шаг — и под ногами разверзается бездонная хлябь, неприятно теплая. Кажется, ты погрузился в огромный ненасытный рот, который с ленивым интересом смакует попавшее в него нечто, пытаясь определить, каково же оно на вкус и стоит ли вообще того, чтобы быть съеденным. Люди, охваченные ужасом поистине запредельным, начинают панически барахтаться, последним отчаянным усилием стремясь выбраться из гибельной трясины, но... Но только погружаются все глубже, своими движениями ускоряя приближающийся конец. Еще несколько мгновений, исполненных сверхъестественного (и абсолютно бесполезного!) напряжения тела и духа, - и трясина с удовлетворенным чавканьем смыкается над несчастным, который пытается напоследок вздохнуть поглубже, этим надеясь продлить агонию (нет, не агонию, а жизнь, жизнь!!!), чтобы успеть хотя бы помолиться Отцу Небесному перед тем, как предстанет на Его суд, а спустя еще пару секунд, во время которых впору умереть не от удушья, но от страха, обнаруживает: оказывается, там, в теплой противной жиже, можно дышать! Надо ведь! Чудо, настоящее чудо Господне! Только вот выбраться и поспешить прочь от сего внушающего ужас места не выходит ну никак! И что это, что вдруг больно присосалось подобно пиявке — нет, совсем не к телу, а будто к сердцу или даже к сАмой душе? Болотная вода мутна и посмотреть, что могут скрывать ее глубИны, способа не существовало, да и не до того было тонущим, иначе бы они непременно углядели поднимающихся к поверхности существ, очень похожих на пиявок, но гораздо больше, грязно-зеленого цвета и каких-то словно не совсем материальных. Они обвивались вокруг застрявшего в трясине человека полупрозрачными лентами, внешне безобидными, но чем-то отвратительными до тошноты и озноба, и укусы их ощущались не плотью и даже, как чудилось сначала, не сердцем, но душой, сокровенной людской сутью. Да, именно она являлась их целью; боль от укуса сначала нарастала, быстро делаясь трудно переносимой и заставляя жертв сих странных созданий глухо стонать и биться в тщетных попытках обрести свободу, но дальше изнутри их охватывало противное онемение — такое, будто они разом утрачивали способность чувствовать не только боль (душевную, не физическую!), но и радость, сострадание, счастье... Диковинные существа выпивали все это почти досуха, с особым смаком поглощая то высокое, без которого и человек уже не человек, заодно забирая и стремление жить, получаемую от жизни радость, намерение противостоять невзгодам, не сдаваясь им так просто... словом, питались они стойкостью, дающей людям силы существовать в этом, отнюдь не ласковом, мире. Посылает ли ее человекам Господь или она изначально коренится в их душах, точно не ведает никто из смертных. Но без нее угодившие в трясину разом теряли способность и, главное, желание сопротивляться нападению, застывая в покорном оцепенении и едва дыша. Животворное начало, высасываемое болотными тварями, заменить было нечем, и люди понимали, что гибель, вроде бы отсроченная странной возможностью дышать под водой, вновь придвинулась вплотную, и пытались направить вялые мысли в сторону последней молитвы. Выходило у них или нет, знают лишь они сами, но молчат. А болотные твари, по счастью, оказывались непонятно милосердными, и, внезапно оставив уже готовых к худшему людей, уплывали назад, в болотные глубины. Люди, откровенно изумленные таким поворотом событий, начинали, презрев собственную отвратительную немощь, вновь дергаться со все возрастающей силой отчаяния, хотя и по-прежнему не надеялись, по правде говоря, выбраться из сладострастно льнущей к ним трясины... Но та, издав звук, очень похожий на разочарованный вздох, вдруг исчезала бесследно, а иноки просыпались в своих кельях и долго не могли толком прийти в себя, поскольку сон стоял у них перед глазами, более реальный, чем мирная, без темных чудес и созданий, явь. … А что же цветок, спросите вы? Тот самый, который прилипал к одним монахам и бессильно отскакивал от других? С ним все просто. Для питания болотных тварей подходит не всякий, и очутиться там, где они обитают, пусть даже и во сне, способны лишь люди с определенной группой крови — какой именно, пусть останется тайной. А цветок, точнее, специальное устройство, под него замаскированное, - ее индикатор.