На подоле у него была нечистота, но он не помышлял о будущности своей, и поэтому необыкновенно унизился, и нет у него утешителя.
«Воззри, Господи, на бедствие мое, ибо враг возвеличился!»
Враг простер руку свою на все самое драгоценное его; он видит, как язычники входят во святилище его, о котором Ты заповедал, чтобы они не вступали в собрание Твое.
Весь народ его вздыхает, ища хлеба, отдает драгоценности свои за пищу, чтобы подкрепить душу. «Воззри, Господи, и посмотри, как я унижен!»
— И что ты предлагаешь мне сделать? — всё спрашивал Мродок, нервно дёргаясь от напряжения, — Я здесь абсолютно бессилен. — Врёшь, — огрызался Мор, что стоял у окна, у свечи, что чуть ли не гасла под силой его резкого дыхания, — Вы хоть как-то на него влияете. Не успел Мродок открыть рот, как тут же с кресла послышался томный, глубокий голос Эсхиры: — Ты ещё скажи, что я на него влияю, — обратилась она к Мору, — По-твоему, все должны за тебя всё делать? А не слишком ли много ты с себя скидываешь ответственности? Волосы её медные, завитые в косу вокруг головы, в тусклом свете свечи напоминали шлем, или же корону, как у великой царицы. Жрицы оного мира. Эсхира, вытянув ноги, закутые в синее платье, смотрела на Мора с нескрываемым раздражением, чуть прищурив глаза. — Мне кажется, милый, что ты не столько озабочен здоровьем народа, а столько тем, чтоб просто встать на его место, — констатировала она, от чего в сердце Мродока селилось тепло и пущее негодование от слов Мора. А лицо того было овито мраком, и даже благоприятная лунная ночь не спасала дух его от злости и неприятной гордости, стремящейся ухватить за голову, — У нас люди умирают от голода, Мор. А тебя интересует лишь то, что там творится в его постели, — хмыкнула, — Не те приоритеты. — А что же сделала ты? — зашипел он, широко распахнув и без того большие глаза. Он ступил к Эсхире, словно разъяренный пес, зарычал, — Уселась на скарбах и рассказывает мне, что и как! Была бы честь предложена! — Не разговаривай так, — чуть громче, чем шепотом, сказал Мродок, — Я напомню, что вы находитесь в монастыре, а не в публичном доме, — под публичным домом он, конечно же, подразумевал сенат, мысли о котором отдавались неприязнью и отвращением. Мродок обвел этих обоих взглядом, полным до тошноты презрением, и лишь больше закутался в плед, словно личинка в кокон. Эсхира ничего не сказала. Тяжко вздохнула, закрыв глаза. Ночь казалась утомительно длинной, притом настолько красивой, насколько никогда не была. Полная луна освещала пустынную дорогу в монастырь, и черные густые ели, что виднелись по левую руку, ловили синеву воздуха. Мор сгрыз губы до крови, от чего почувствовал этот пленяющий разум вкус, чуть горький и одновременно сладкий. Он прижал к губе палец. Не оборачивался к собеседникам. Стоял в раздумьях. Вдалеке виден был Евфрат, который, отражая лунный свет, озарял блеском своим небо. А с него в воду падали угасшие звёзды. Железная калитка чуть пошатывалась от нарастающих порывов ветра. Неспокойно Мору было. Внутри металось чувство нервозности, хоть и было оно всегда. Усиливалось изо дня в день. Он на секунду закрыл глаза. Вдохнул. Мозг постигал усталость, которая одурманивала, уговаривала уйти чем быстрее. Вернуться к себе домой и лечь в кровать. Навсегда заснуть. Завтра не встать, не выпить кофе. Ни о чем не волноваться. Мор вновь принялся грызть губы, не смотря на всю их истерзанность. Эсхира же, которой был так неприятен весь разговор, спросила: — Так что же ты, Мор, хочешь? — встала она с кресла, проходясь по комнате, — Ничего изменить нельзя. — В противном случае вновь умрут невинные люди. — Они будут умирать в любом случае. Мродок, что сидел на кровати, глядя в одну точку, заслышав это, резко дёрнулся. Он не желал брать участия в этом разговоре, и лишь прислушивался к этим бесконечным трениям, ворошащим стены его монастыря. А тот всё томно вздыхал, убаюкивая всех, кроме самого Мродока. И уже голова начинала болеть, и душа вянуть, но всё продолжал слушать. Клонило в сон. И Мор, что словно почувствовал это, воскликнул: — Что же ты молчишь? — вывел он Мродока из состояния этого, в котором лишь лежать хотелось, и передёрнуло жреца вновь нервно. — А что же мне говорить? Злился Мор всё больше и больше. Он сжал руки в кулаки, тяжко и прерывисто вздохнул. Мродок, что никогда не устрашался этим приливам гнева, спокойно смотрел на Мора, на его не человеческие глаза, глядящие так ненавистно и глухо. Не исходило от них ничего, кроме животной агрессии. И душа Мродока в такие моменты становилась спокойной, словно был он весами. Неким равновесием. — Хоть что-то, Мродок… — Мор не моргал, пытался поймать какую-то эмоцию на лице жреца, чей вид казался не проникновенным. Эсхира взяла плащ и встала у двери, словно преграждая путь. Мродок нахмурился, обернулся. Она лишь хитро повела глазами, которые из темноты, густо подведённые углём, подобны были сапфирам. Мор ступил ближе, и лицо его было так бледно, будто восстал он из мёртвых, и губы дрожали в слепом гневе. — Мы знаем, что две недели назад ты был у Дьёрдля. Запало молчание. Мродок, что ждал большего, улыбнулся, и даже засмеялся, что привело тех двоих в замешательство. — Так вот, что вы хотели! А я-то думал… — Всё правильно думал, — сказала Эсхира, чьё терпение так же было на исходе, — Он же тебе что-то рассказывал, верно? — Дьёрдль всё тебе рассказывает, — шипел злобно Мор. Мродок вновь умолк, взглянул в окно, и та картина, которую он желал бы больше никогда не видеть, воссоздалась в его сознании вновь. И Дьёрдль, будто дух, вдруг появился пред глазами. Мродок лишь сдвинул бровью. В сердце протяжно заныло, и он, не желая далее вспоминать, заявил: — Но это не значит, что я буду, как миленький, всё доносить вам. Да и то, что вы оба рыщите, как собаки, чести вам не делает. — Ты не понимаешь… — хотела было сказать Эсхира, но Мродок прервал её. Он поднялся с кровати и взял со стола свечку, намекая на то, что гостям пора уходить: — Я всё понимаю, любовь моя. Как никто понимаю! — засмеялся, — Но вы, кажется, понять ничего не можете. — Он же нашел нового генерала, — начал Мор, словно ни в чем небывало, — Тоже шлюха, но больше ума. И если претор вновь решится на войну, то этот раз будет удачным. — И в чем проблема? — В том, что деньги государства уходят на бессмысленное покорение всего и вся, а не на благо народа. Голос Эсхиры звучал еле слышно, как шелест осенних листьев. — И в том, что Александр безмерно жесток. Он же бывший гладиатор. — Да и его приватные интересы уже известны. Сверкнул Мор глазами, давая Мродоку грубый намек. — Потому мне интересно, видел ты его, говорил ли с ним и тому подобное. Мродок усмехнулся и твёрдо сказал: — Никого я не видел. Ни с кем я не разговаривал, — он подошел к двери, мягко оттолкнув Эсхиру, — И его жестокость, Аргиротон, ничего мне не говорит. Твоей жестокостью тоже в лицо ткнуть можно, — он заулыбался. Мор лишь отвернулся, — Раз это всё, что вам нужно, то прошу более не задерживать мой покой. Как только Мродок произнес это, Мор напрягся. Он подвинулся ближе к окну и замер, смотря на калитку. — Что это за звук? Из-за угла, словно начиналась театральная процессия, выкатился караван. Куча людей, что вдруг оказалась возле калитки, напоминала бешеных зверей. Сумасшедших. Они пели и танцевали, некоторые из них держали флейты и лиры, и тянулись за ними поля роз и разноцветных лент, их же одурманивающие. Кто-то, кого ещё не было видно, отдал им приказ, и люди эти начали вламываться на землю монастыря. Одурманенные мужчины толкали плечами ворота, с весёлыми возгласами, и женщины подталкивали их, выплясывая какие-то дивные ритуальные танцы. А люди всё прибывали. Они несли за собой цветочные венки, извечную пьяную какофонию, длинные, разорванные пёстрые одеяния, что волочились по земле, ставая серыми, похожими на половые тряпки. Смех их, казалось, отбивался от земли и долетал до самого Евфрата, что в отвращении содрогался. Мродок подбежал к окну, и Мор одним дуновением потушил свечку в его руке, надевая на голову плащ, оборачиваясь к Эсхире, что прижалась к двери. Калитка с жалким скрипением поддалась, скорбно отворилась пред толпой, которая зашла, как будто окатив двор волной голосов. Они выстраивались в мистический круг, оборачиваясь, всплескивая руками, подпрыгивая и неистово дёргаясь. Мродок открыл окно и высунулся из него, в абсолютном непонимании глядя на этих людей. Тут же в дверь постучали и нервно дёрнули за ручку. Взволнованный женский голос попросил открыть. А крики, песни и ругань становились всё громче. Во дворе скапливалось всё больше народу. И тут Мродок увидел царя. Зачинателя этого хаоса. Его несли на троне, увешанном цветами и тканями, осыпая смехом и воспевая, чуть ли не молясь. Царь этот указал рукой в сторону леса, и толпа эта понесла его, не задерживая взгляда на монастыре. — Господи! — воскликнул Мродок. Забыв о том, что босой, тут же ринулся в коридор, и как только открыл дверь, встретился с Евой. Она, сикось-накось одетая, смотрела на него с ужасом. — Что происходит? — хрипло спросила она. Мродок помотал нервно головой и побежал дальше по коридору, её игнорируя. На ступенях он встретил сторожа, чьё ошеломлённое лицо даже не разозлило, а разгневало чуть ли не до предела. Хотя злился сам на себя. — Закрой дверь в левое крыло на ключ, Иеремия. Они могут прийти и сюда, — сказал, выбегая на улицу. Начал метаться по двору, сквозь пьяную толпу пробираясь к трону. Злость его и испуг перерождались в силу, и отталкивал он этих людей, гневно оглядываясь. Воздух словно сбился, и не был уже так свеж. Казался Мродок запертым, хоть и в свободном пространстве. — Вон отсюда! — кричал он этим сумасшедшим, что обступали его со всех сторон. Лица их казались Мродоку обезумевшими масками, словно сам Господь над ним смеялся. Пытался его одурачить. Истязать. И подступаясь к трону, Мродок чувствовал, как надежда на покой всё уходит…нет, не будет его. Уже не будет. А толпа эта всё двигалась в сторону леса — и знал, в сторону чего! Внутренности сжимало. Начинал дрожать. — Дьёрдль! — крикнул со всей силы Мродок, подобравшись ближе. Толпа оглянулась на него, и потом на претора. Он еле повернул голову, что-то крикнул, но жрец не услышал этого. Скидывая с себя цветы, он даже не спустился — съехал с трона, чуть ли не упав. Дьёрдля подхватили, поставили на ноги, с громким смехом и бранью с его стороны. И лишь тогда он поднял голову, почти ровно встал, дабы посмотреть на не достигаемый плод своих фантазий; на оракула, который, возможно, даровал ему разум, коим он так безжалостно раскидывался. Ахнул Мродок, когда посмотрел на лицо Дьёрдля: такое утомлённое, будто и не спал тот с последней их встречи, казалось оно почти мёртвым, истощенным, как лик мученика. Глаза его запавшие смотрели, или же почти ослепшие — так глупо вглядывались в лицо жреца. Был у него макияж; такой грубый и лицу приличному несвойственный. А Мродок, подойдя к Дьёрдлю, прикоснулся руками к его лицу, дабы выше поднять к свету лунному, увидеть, как съедает эта чернь каждую его морщину. — Что ты здесь забыл? — гневно спросил Мродок, держа голову Дьёрдля так, будто держал вместе с ней всё его тело, — Никому не разрешено заходить на территорию монастыря без моего ведома. — Ай, Мродок, — вырвался Дьёрдль, — Кто сказал, что я не могу где-то быть? — он подло и гадко засмеялся. Смеялся так, словно услышал лучшую шутку во всё мире. Кажется, он вовсе и не был пьян — думал Мродок — это было нечто иное. И вновь витал в воздухе этот дивный сладковатый запах, что смешивался с запахом разврата и пота. Как же устал от этого Мродок. Устал от этой грязи. И теперь этот караван нелюбви и желаний пришел к нему на порог, дабы, вероятно, убить. Воткнуть нож с концами. Дьёрдль подобрал пальцами слюну, потёкшую по подбородку. Будто постыдившись своего вида, натянул на плечо хитон. Равнодушно спросил, даже чуть замявшись: — Что ты мне, жречишка, сделаешь? — Я прошу тебя покинуть это место, — твёрдо сказал Мродок, выпрямляясь, становясь всё же выше претора. Он сжал губы, смотря на то, как одурманенное лицо Дьёрдля вновь расплывается в омерзительнейшей улыбке, и как глаза наполняются томным безразличием, смешивающимся с грубой слепотой ума. Дьёрдль уже собирался от Мродока отвернуться, но тот схватил его за руку. — Никуда ты не пойдешь! Уйди отсюда сейчас же! — и добавил уже со злостью меньшей, но с ненавистью, — И это не просьба. — Что произошло? — вдруг вмешался кто-то со стороны. Мродок оглянулся и увидел знакомое лицо. Эти белокурые волосы, что как-то раз уже пред ним мелькали. Быстро, но запомнились. Да, вспомнил Мродок. Это тот самый молодой человек, которого он видел совсем недавно, не в самом хорошем свете. И теперь Мродок мог разглядеть поближе это лицо, оказавшееся столь юным, только вступившим в свой расцвет, и уже желающим увянуть. — Ох, мой милый Донасьен, — сказал Дьёрдль, падая молодому человеку на плечи. А тот, увидев Мродока, замер с лицом испуганным, — Он меня обижает, — сладко на ухо протянул Дьёрдль. Так гадко и вязко шли его слова, что в горле у Мродока встал ком, — Хочет, чтоб мы ушли… А Донасьен ничего не ответил. Он стоял словно немой, смотрел в глаза жрецу, и мимолетный стыд появился в его лице. Мродок кивнул, а Дьёрдль, что ожидал совсем другого, грубо оттолкнул любовника, медленно и неуверенно пошагав в сторону трона. Ему помогли подняться, вновь накинули сплетения цветов, и Дьёрдль, поправляя на голове свою цветущую корону, приказал: — В храм, дети мои! В храм! Двинулся этот караван дальше. Мродок был бессилен. Он встал, опустив руки, смотря на это, словно во сне. Не было у него стражи — да и та бы не помогла. Не было у него никого, кто мог бы защитить от этого кошмара. И эти двое, что стояли в комнате, страшливо выглядывая из окна, ничего сделать не могли. Выбежали на улицу монахини и монахи. Некоторые держали в руках сабли и злостно смотрели вдаль врагам. Вперёд вышла Ева. — Что мы будем делать, Отец? — голос её теперь был серьёзен. А Мродок был без понятия, что делать. Оставалось лишь тихо наблюдать за началом ужаса, мракобесия, что добралось и до самого дорого, что у них было. Он не знал, что ответить. Не знал, как быть. Дьёрдль душил, не давал никакого покоя. Эта змея, что обволакивала свою жертву, лишь дожидалась удачного момента. Ради того, чтоб совершить наибольшее зло, которое только возможно. Мродок почувствовал, как ногам его становится холодно. Он стоял почти в ночных одеяниях — лишь перуита ещё была на голове. Он тяжко вздохнул, обводя взглядом эти растерзанные ворота, монахов и монастырь, что более не ведал покоя, но лишь притворялся спящим. И в окне комнаты не горел свет, но Мродок отчетливо видел две фигуры, смотрящие на него. Он взглянул на них с презрением ещё большим, и уж более не знал, что хуже из того, что сейчас здесь царствовало. Толпа удалилась в лес. Не мог Мродок спокойно смиряться с тем, что хотят они сделать. В сердце начинало жать, и руки трястись, а вера, что всегда последней уходила в небытие, пульсировала по телу. — Просто ждите здесь, хорошо? — дрожал его голос. Имел надежду на то, что всё как-то, да и уладится. Как-то он сможет всё исправить. И чтоб не видеть осуждающие глаза, он, хоть и босой, быстрым шагом ринулся за этими людьми, которые не ведали в жизни напрасной своей никакого стыда. Не обращали на него никакого внимания. Смеялись, видя, как он плетётся за ними вслед. И видел Мродок, как кроме инструментов, цветов и страсти несут эти люди в храм чаши, тканью прикрытые; и желать не знал, что в них было. Лишь страх зарождался в нём, и по телу словно проходили прутья. Казалось, будто задыхался, но одновременно продолжал неистово вдыхать лесную свежесть. На дороге было темно и даже факелы, появляющиеся то там, то тут, не помогали. Густота елей манила и заглатывала, ведя гостей всё дальше; к вечной святыне, что так их и дожидалась. Храм белел в лунном свету. Открывалась взорам поляна — такая пустая, до их прихода спокойная. Люди столпились вокруг трона, продолжая воспевать своего нового божка. А он так этим был доволен, что даже не обращал внимания. И не обращал внимания ни на что. Глаза Дьёрдля упирались лишь в дверь храма. Он знал, что святыня была закрыта, и что ключи от неё есть лишь у одного человека. Вновь сползая с трона, он с помощью чужих рук добрался до дверей, и, с силой дёрнув, вновь убедился в недоступности для него Бога. Дьёрдль начал в толпе искать Мродока, уже плохо видя и совсем не различая хоть кого-либо. Но белое платье, что встало у ели позади, видел он хорошо. И Мродок, что уже знал, ради чего Дьёрдль обратил на него свой взгляд, в сто крат пожалел обо всём, что происходило в его жизни до этого момента. И ключи, которые всегда были на поясе, предательски звякнули. Дьёрдль как зверь, чуть пригнувшись, смотрел на Мродока исподлобья, уже не улыбаясь. Опершись о дверь, чувствуя, как силы и сознание уходят, он протянул руку, захрипев: — Дай. Слово это прозвучало страшно. Вся злоба внутренняя выходила непрекращающимся выделением слюны, и горло задрожало. Дьёрдль поднял голову к небу, смотря черными глазами своими во всю глубину внешнего косма, внутри моля о том, дабы пережить эту ночь. А сердце бешено билось, и не оставляло телу его покоя никакого. Руки дрожали, и по лицу пошел нервный тик, но грязная душа желала идти дальше. Дьёрдль, чувствовавший, как рвота, такая кислотная и горькая, поднималась к горлу, еле откашлялся. На ногах, что подкашивались, он ступил к Мродоку. А тот хотел бежать. Но куда бы он бежал? В монастырь? Нет, не мог он позволить этому отпускнику божьему зайти туда, потому остался стоять на месте, держась рукой за ключи так крепко, как только мог. — Отдай, — подошел Дьёрдль вплотную. И почувствовал Мродок неприятное его дыхание, но головы не опустил, и смотрел в глаза, дабы уловить в них даже не стыд, а хоть какой-то разум. — Не отдам, — со спокойствием произнёс Мродок. Нет, он почти не боялся. Он чувствовал себя гладиатором, что готов был сразиться со львом. Но без оружия. И жалость, и боль щемили в сердце, и изогнув в печали брови, сказал он: — Ты не здоров, Дьёрдль. А тот же, освирепев, схватил Мродока за руку, пытаясь вырвать ключи. И как только тот не поддался, чуть отступив, он крикнул к своей грязной свите: — Держите эту тварь. И не успел Мродок ничего предпринять, даже оглянуться, как грубо его схватили, с яростным ржанием, будто выбившегося из узд коня. Мродок дёрнулся, но руки его были слабы, и всё, что мог сделать, лишь продолжать вырываться. А Дьёрдль, с самодовольством улыбающийся, сорвал ключи, теряя к Мродоку тут же всякий интерес.***
Храм отворялся медленно, нехотя, словно двери его были кожей, что отрывалась от живого мяса. Будто пытались его препарировать ржавым ножом, вводя в глубины неизлечимую болячку, которая должна привести к смерти. Мродока держали, а он совсем уже и не сопротивлялся, лишь с ужасом смотрел, как рушится его последняя мысль. Дьёрдль, что уже не был в состоянии добраться до трона, распахнул дверь и медленно вошел в божественную обитель, почувствовав от того излишнее возбуждение. Он засмеялся толпе, и она засмеялась в ответ, празднуя своё кощунственное торжество над любовью и верой, над всем тем, что падало им в стопы. Храм представал пустой белью, которая начинала освещаться грязным, блудным огнём, что выпалял дымом святое пространство. Люди, чьи голоса отражались в глади потолка, расходились по храму как по публичному дому, кидая вещи и всё, что могли на эту мраморную поверхность, всячески пытаясь её осрамить. Они скапливались вокруг возвышения, вокруг мнимого алтаря, ставить у него те золотые чаши, в которых, как предполагал Мродок, должно было быть вино. Его же завели за Дьёрдлем, который, еле делая каждый шаг, ступал, и земля под ним становилась грязной, нечистой. Душа его разрасталась по стенам, обволакивала, и исходили они дрожью от омерзения. Сознание его не было уже здесь, в храме, а возносилось к самому Богу и ставало его подобием, лишь нечистым отражением, что давало о себе знать в странных отголосках эха, доносившегося к ушам Мродока. Он всячески сопротивлялся, упирался ногами в пол, но молодые люди неприятной, нечистой наружности продолжали волочить его к пьедесталу мрака и мистического обскурантизма, шкарадной сущности бытия. А люди, что встали в круг, уже не могли дождаться бога истинного своего. Они били в барабаны, подзывая. А Дьёрдль, что вот-вот готов был упасть, вознестись к созданиям этим, на руках чужих вошел в круг, истошно закричав. Крик его был как знак, как начало молитвы, и народ этот начал медленно ходить по кругу, то издавая звуки гортанные, подобные ору аргентависов, то воспевая власть нового бога. Действительного нового бога. Мродока заволокли в круг, наконец отпустили, и остался он смотреть на Дьёрдля, что пел вместе с подданными своими. Он, словно в трансе, уже и ничего не замечал, и лишь тело его ещё было живо и сохраняло форму. Оно отрывисто двигалось в такт песнопениям и барабанным ударам, но стоял Дьёрдль с запрокинутой головой, с блаженной улыбкой, озарившей лицо. Он качался из стороны в сторону, ходил с ноги на ногу, не переставая подпевать и дико посмеиваться, от чего исходило целое его тело нервным подрагиванием. Мродок не был в состоянии хоть что-то сделать. Он был пойман. Пойман был грубо и гадко, и пустота селилась в сердце его. Стоял Мродок на коленях, всматриваясь в пустое лицо Дьёрдля, моля Господа о милосердии к этому несчастному созданию. Он был бессилен. Не было желания уже вставать, и оставался лишь наблюдателем. Боль селилась в теле и духе, и видел он весь этот срам: этих полуобнаженных людей, их улыбки, их пьяное счастье, их грубый и низкий нрав. Видел он, как всё, чем жил разрушалось каждым движением Дьёрдля. Бог умер. Здесь его уже не было. Он испарился, как испарялось вино, как растоптанная виноградная лоза. Мродок чувствовал, как лицо его бледнеет и дыхание сбивается, и словно тяжесть опускается на плечи. Он пытался встать, но ноги его онемели. И смотрел, как рождается новая звезда озарения — как восстаёт она из грязи, похоти, скудной смертности. Дьёрдль стоял на своём пьедестале, будто прокаженный, но был он новым Богом, что должен был как пророк принести в мир этот слово своё. И словом он был, и скандировали имя его, как молитву. И молитву они читали, прославляя его. Люди эти что обратились к новому богу, совсем не зная того, в глаза которому смотрел Мродок. И смотрел он в глаза Богу через Дьёрдля, что так часто взирал на него; и вновь с чрезмерным желанием, с победоносной, ещё осознанной улыбкой, какой хотел бы смотреть всегда. Он давал целовать руки свои, словно был великой матерью всех народов, и смотрел на тупой скот этот, как отец, что гордился детьми своими. И был он и матерью, и отцом, и сыном, и дочерью; бесполой субстанцией бесформенного бытия, как ветер, что шумел в лесу, как шелест пруда, как рост мха и плюща. И лишь Мродок был тем, кто был побеждён. Был побеждён давно. С того момента, как обрёл желание своё быть руке Бога неподвластным, но до сих пор смотреть в очи его без стыда. Был это театр. Грубый, но зрелищный театр, которого любителем Дьёрдль был. И действие это захватывало его всё больше и больше. Внезапно, неизвестно откуда, на возвыении появился Донасьен. Мродок изумлённо ахнул. Он, не чувствуя силы в ногах, всё же поднялся, входя на пьедестал. Донасьен держал в руках золотое руно и корону, некогда Мродоку принадлежавшую. Ритуал ведь должен был дойти до конца. Люди, которые до того стояли на месте, взявшись за руки, начинали медленно ходить по кругу и голоса их становились всё монотоннее и монотоннее, превращались в единый звук, переливающийся по избитым стенам. Мродок словно спал. Движения его, как и всех остальных, стали медлительны и не разборчивы. Он ринулся к Донасьену, пытаясь вырвать из рук его корону и руно. Мродок вцепился в золотые прутья, пытаясь их на себя потянуть, но вновь начали хватать его за руки, и страх того, что корона разлетится, заставил отпустить. Он, вырываясь из поганых рук, почти начиная кричать, смотрел на эту вопиющую жестокость, на это богохульство, что ранило уже и не в сердце, а вонзалось в тело всё остриями, как смертная кара. Он видел, как Донасьен, подходя к Дьёрдлю, с улыбкой опускал на голову его корону, что-то тихо приговаривая. И Дьёрдль, что улыбался всё шире и шире, обретал образ абсолютно блаженный. Он знал, кем был, кем стал, и кем, возможно, останется. Он закрыл глаза, прислоняя ладони к короне этой, принимая из рук Донасьена золотое руно, что, как и корона, блистало в свете факелов. И этот его приспешник, целуя Дьёрдлю руки, спускаясь в общий круг, словно подал блудникам этим знак. Некоторые из них продолжали усердно танцевать, вращаться, делая это всё быстрее, а пятеро, что несли чаши, скинули с них покров. Дьёрдль имитировал жреческий ритуал. Тот, что каждой субботы утром исполнял Мродок. В его короне, с его золотым руном, что крутил в грубых своих руках, Дьёрдль был счастлив. Он, вращаясь на месте, вскинул руки, думая, словно лунный свет пройдёт сквозь него, начнёт его соединение с Богом, сделает его самого им самим. Танец его был мёртвым, будто дух давно вышел. Танец, исполненный экстазом, но не вознесённым. Не было там места бесконечной любви, лишь жестокая страсть, что топтала собою всю душу. Мродок не чувствовал ничего кроме испепеляющей пустоты, что прохаживалась его телом. И не в состоянии остановить этот мрачный танец, он смотрел. Взгляд его был грустен, будто видел, как умирает дитя его, и боль расширялась всё больше. А люди те, что стояли у чаш, сняли с поясов золотые кубки. Песнопение стало столь громким, что те, кто воспевали, уже надрывались, и походило это на предсмертный крик. А Дьёрдль всё кружился, как больной на предсмертном одре. Руки его сами собою сгибались, вращая кольцо, что переходило с пальцев в пальцы, теряя свой золотой блеск. И корона будто чернела, и походил Дьёрдль уже на того Бога, к которому так стремился. На того Бога, о котором все говорили. На того Бога, которого неверующие ради доводов своих использовали! Вот же он — посмотрите! Пред вами танцует! И каждый мог бы посмотреть, что же стало с Богом. Каждый мог взглянуть на то, чего так хотел. Люд бы весь собрал этот Бог, чтоб лишь на него смотрели. И как окончательный экстаз, воплощение оргазма в театральном действии, начали выливать на него кровь, что в чашах тех была. Она проливалась на платье его, и пытались те, что в кругу стояли, сорвать последнюю одежду, что уже и еле держалась. И кровь утяжеляла ткань, и сползала она с Дьёрдля, как кожа, красная, прилипающая, более телу его не нужная. Он продолжал танцевать и смеяться, почти что плакать, а кровь рекой стекала по телу почти обнаженному. И руно залилось кровью, и корона потеряла цвет. Всё осрамил Дьёрдль, как сам и хотел. Господня сущность падала на мрамор, капала, как дождь, и заливали кровью лица свои эти люди, пили её так жадно, будто воду пилигримы, выйдя из пустыни. Смеялись они в такт качаниям Дьёрдля, создавая свою новую молитву. Кровь плыла к Мродоку и платье становилось багровым. А он уже этого и не понимал. Лишь печаль воцарилась в разуме его. И бороться уже не мог. Всё смешалось в единый звук. Чувствовал он, как люди эти его задевали, дабы в свой круг забрать, и думал он, чтоб сдаться, зайти с ними, начать воспевать нового бога. Но давило на него осознание, что смерть это, хоть и не тела, но души. Видел Мродок, как ослабевает Дьёрдль, и как подкашиваются ноги его. И кольцо в руках не держалось. Лицо Дьёрдля хоть и улыбалось, но походило скорее на маску, которую невозможно уже было содрать. Дьёрдль взглянул на Мродока и видно было, что через силу крикнул, подняв руно над головой его: — Давай, танцуй! Танцуй же! — и смеялся, как ребёнок. В голове Мродока уже происходила отвратительная сцена, которую он так быстро смог предвидеть, но оставалось лишь ждать момента подходящего. Он продолжал вглядываться в этот сумрак, на мрак опущенный, и понять не мог судьбы, которая на него нашла. Хотел уже молиться новому Богу, но нечто шептало о неправильности, о том, что с дороги истинной свернуть нельзя. Но так уже болело сердце, что опустил он руки в кровавую лужу, чувствуя этот неприятный запах. И вспомнил Мродок все вечера у Дьёрдля, все ужины те праздничные и без праздника, и фрески те на стенах. И дух Дьёрдля, что мучил, истязал, надламывал. Нечто почувствовал Мродок, подходящее к горлу его, как вино, что стало уксусом. Он поднял голову вверх, дабы вновь узреть тот срам, что видел до того. Всё повторялось. Не было у истории ни конца, ни начала первородного. Лишь то, что видел Мродок тогда, в замке блудном, видел он вновь. И вновь Дьёрдль, теперь от бессилья держась за плечи Донасьена, словно сжирал своего любовника. Как хищный зверь, найдя добычу. Он не танцевал. Лишь стоял, и уже готов был падать. Момент этот, словно лучшее убийство, когда-либо произошедшее на сцене, отдалось Мродоку бурей в голове. Он подскочил на ноги, дожидаясь конца. Никто же не знал, что должно было состояться. Дьёрдль, что отпрянул от Донасьена, внезапно закрыл глаза. Руно упало из рук его к ногам Мродока, и сам он замертво, запрокинув голову, начал падать. Донасьен же, словно обезумел, в страхе закричал, ловя Дьёрдля за плечи, пытаясь удержать. И корона упала с головы его, на половину разломались золотые стебли, и Мродок, подхватив руно, не успел взять и их, ибо безумие наступило быстро. Последнее, что видел он, покидая храм, это безжизненное тело Дьёрдля в луже чужой крови, народ, что лишился Бога, и любовника, над ним трясущегося.***
Бежал Мродок со всех сил, далее не оглядываясь. Холодная земля встречала его безрадостно, и ночь, тучи которой сгущались, не приветствовали. Начинал капать дождь. Мродок, еле добежав до монастыря, чувствуя, как щеки его покраснели, дыхание участилось, пытался поймать воздух, плохо видя, что есть пред ним. А монахи стояли, будто вкопанные в землю. А перед ними две фигуры в чёрных плащах. К ним питал ненависть и единственное, что хотел, дабы убрались они чем быстрее. Монахи смотрели на него с неким презрением. И видели, что корона сломана. Сломано было всё. Он остановился, глядя на них как телец, и ничего не мог сказать. Хотелось плакать. — Нам нужно пойти туда, — сказал Эвклид, который был крепче всех, и сабля держалась в его руке уверенно. — Зачем? — равнодушно спросил Мор, смотря на Мродока. — Они насилуют наш храм, — ответил мужчина, поправляя на голове перуиту. — Они насилуют нашу веру, — отозвалась Ева, на чьи глаза уже находили слёзы. — Если вы сейчас туда пойдёте, станет ещё хуже. Эти слова отозвались монахам отвратительным чувством, и они разом запротестовали. И смотрели на то, что скажет им Мродок. А Мродок молчал, как будто в трансе. — Мы должны пойти туда, Отец, — сказал Эвклид ещё раз. Более настойчивей, — Они же… — Мы никуда не пойдём, — неуверенно и тихо сказал Мродок, тут же встречая осуждение. Некоторые начинали злостно кричать, и гнев этот тут же остановил Мор, подняв руку. — Если вы не понимаете, что может случиться, значит не лезьте, — сказал он громко и яростно, — И прошу никого не возникать. Подобного оскорбления они точно не ожидали, от чего некоторые сразу развернулись и ушли. Особенно монахини, уже плачущие от своего горя. А Мродок начинал задыхаться. Не мог никак успокоиться, и прижимал корону к себе так крепко, как только мог. — Отец, вы что, согласны? — спросила Ева, имея в сердце хоть какую-то надежду, — Они же всё разрушат. Мродок поджал губы. Смотрел на неё с отчаянием и страхом, и ничего не мог сказать, кроме: — Да, Мор прав, — кротко вздохнул, — Может быть ещё хуже. — И какой вы после этого жрец? — спросил Эвклид, убирая саблю в ножны. Ушёл. И Ева ушла. Все монахи ушли, разочаровавшись в своём покровителе. Ком встал в горле. Мродок тоже хотел уйти, но схватила за руку его Эсхира. Он отшатнулся. По-вражески смотрел на них, прижимая к груди сломанную корону и руно. — Вы просто стояли здесь. — твёрдо сказал он, начиная дрожать, — Просто стояли и смотрели. — А что мы могли сделать? — спросил Мор голосом безразличным. — То, что выяснял у меня ты, гад… — воскликнул Мродок, учащенно дыша, заикаясь, — Ты ж добивался того, чтоб что-то сделал я, так что ж сам бездействовал?! — голос его раздался эхом в пустоши, — Что же могли сделать они? — А что нужно было? — Мор облизал пересохшие губы, — Сжечь? И пустота наполняла сердце Мродока, а вместе с тем и безграничное отчаяние. Он подошел к Мору, скидывая с головы его капюшон. Лицо его было спокойно, как никогда, и лишь бровь дергалась. Мродок поднёс руку к лицу его, ногтями потянувшись к глазам, от чего веки вздрогнули. — Вы… — не в состоянии нормально говорить, Мродок шептал, — Изверги… Уроды… — и не желая больше ничего слышать, перебив попытку Мора, крикнул, — Вон из моего дома! Оставьте нас, оставьте же меня и Господа в покое! И немедля Мор вновь накинув капюшон. Кивнул Эсхире. Они, огибая Мродока, скорее убегали, дабы никто их не поймал. Мродок зашел в дом. Было пусто. Никто не желал его видеть. Стал изгоем в собственном доме. Тут же почувствовал холод, исходящий от стен. Закрыл дверь на все замки, а по щекам его уже текли слёзы. Никого не было. Его встречала сплошная темнота. Зашёл в комнату и скинул перуиту. Какой же он теперь жрец? Урод. Слабый и безвольный урод, не способный ни на что. Мродок схватил со стола ножницы. Развязал перуиту. Нет. Нельзя. Кинул ножницы на пол. Они упали с глухим стуком. Корона и руно лежали на кровати — Господи, — прошептал он, — Господи, прости меня… — молитва переходила в истошный плач, и не мог он более держаться. Сел на колени, держась за реликвию свою, начиная кричать. Он слышал, как во двор бегут люди. Слышал стук конских копыт, и как в дверь монастыря пытается кто-то ворваться, и молодой голос, просящий о помощи. Голос любовника самого Бога. Мродок закрыл уши, дабы не слышать этого. Боль сжимала горло. Топила его. Сам себя погубил, пытаясь играть в эту грязную игру, именуемую политикой. Забыл о Боге, и тот забыл о нём. Согрешил.