Глубже недр

Глубже недр

      Повсюду, независимо от сферы интересов (религиозных, политических

или личных), подлинно творческие деяния представлены как происходящие

в результате той или иной формы смерти для обычного мира.

      Дж.Кэмбелл, «Тысячеликий герой»

            Смирись, Инанна, всесильны законы подземного мира!

      Инанна, во время подземных обрядов молчи!

      «Нисхождение Инанны в подземный мир»

      Утро началось привычным уже раздраем.       Феанаро пробудился в мастерской – на кушетке, где почти постоянно теперь спал, если спал вовсе. Иногда он ложился на час или два, без охоты отвлекаясь от дел и раздумий; иногда задремывал прямо за столом или верстаком, уткнувшись лбом в сложенные руки, и потом просыпался от боли в затекших плечах и кистях. Иногда не спал сутки напролет, теряя всякое ощущение времени, течения жизни и даже ощущение самого себя, и после не пытался вспомнить, как именно добрался до кушетки и сам ли укрылся одеялом.       Раньше необходимость дать себе отдых иногда вызывала досаду – требовала отвлечься, прервать работу, оставить недодуманную мысль. Но зато он каждый раз знал: досада эта потом сменится, восполнится; отдых принесет свежесть взгляда, свежесть мыслей и просто свежие силы. В той досаде было немного ребячества, и удали, и, конечно, обычного его всегдашнего упрямства. Сейчас стало не так. Что и думать – вообще все стало не так.       Они больше не говорили с Нэрданель – по-настоящему, как прежде, когда и слов, чтобы понять друг друга, требовалось меньше, зато легко получалось справляться с трудностями сообща. Теперь Нэрданель даже не упрекала его, что почти поселился в мастерской, что не откликается, что вообще почти перестал разговаривать и почти пропал в собственном доме от собственной семьи.       Сыновья вторили. Хотя и подбирали другие слова, и угомонить их было проще. Дольше упирались Нэльо и Курво. Один научился быть старшим сыном не только с братьями: теперь мог побыть хозяином дома, решить что-то сам и проявить в споре с отцом настойчивость бо́льшую, чем позволялось остальным. Феанаро все видел и сам же негласно поощрял, но не в этом вопросе – в нем настойчивость Нэльо была не нужна, и в конце концов его пришлось одернуть. А Курво… Курво просто лучше понимал.       «Что ты ищешь?» – спрашивал он. – «Не знаю». – «Помочь?» – «Чем?»       Помочь сын очень хотел, но в лучшем случае получалось вместе отвлечься – на домашние дела, спонтанные мелкие придумки, прежние заброшенные замыслы, туманные планы и просто на разговоры. В них иногда удавалось погрузиться на день, даже на несколько, – погрузиться и как будто пробудиться.       «Смотри, – говорил Курво, – колесная рама новая. Долго не мог понять, и вот – приснилась. Скажи, какой чертеж?»       Сказать… Сказать, что вот бы тоже снились колесные чертежи?       Друзья, ученики – они постепенно свыклись, и если наведывались, спрашивали о чем-то, то он об этом даже не знал. А отца отвадить было проще всего: у него никогда не получалось быть по-настоящему настойчивым в попытках выдернуть из мастерской, из мыслей, из поисков.       Вот Нэрданель – другое дело. Прежняя Нэрданель даже не спрашивала бы, она бы поняла – почувствовала; почувствовала бы все то, что он сам не мог уловить и при всем желании объяснить хоть кому-нибудь, ухватить мыслью, облечь в слова. Ее, прежней Нэрданель, совет был бы мудрее советов съездить в Лориэн. Что Лориэн?.. Хватало этого – своего. Внутреннего.       Нет, дело было не в кошмарах. С кошмарами было бы понятно. А это… Это было постоянное – неотступное, давящее – ч у в с т в о. Ощущение чего-то. Неразделимая смесь непонимания, сомнений, тревоги, толики страха, крупицы ужаса, потребности в чем-то, желания чего-то, необходимости что-то – что? – сделать, куда-то успеть, поймать, догнать, ухватить... Что, зачем, как?       Наяву он мог день напролет просидеть за столом, глядя в окно, в нетронутые записи, в тянущую за собой пустоту; иногда вовсе лежал прямо на полу запертой мастерской, и перед глазами вместо потолка, а еще внутри – в груди, в голове – все крутилось, крутилось, крутилось, путалось, натягивалось, стучало в ушах, билось в висках, опускало руки от бессилия что-то неясное, изматывающее, тягостное, убивающее – н е п о н я т н о е.       То же самое, но другое, невыразимое, непостижимое, приходило во снах. Сперва только в настоящем сне, но теперь даже так – в дремоте, в кратком забытьи. Сколько он спал сегодня? Часа три? Не больше. И все равно: крутилось, крутилось, крутило. Будто укачивало и утягивало в круговорот, в воронку – красное, желтое, рыжее; красное, красное, красное; жесткое, острое, жаркое; желтое, твердое, душное… Плавилось, плавилось, мелькало, давило, захлестывало, тянуло за собой и – топило. Всегда в конце топило в черноте, в темноте.       Пробуждался он каким-то пришибленным, придушенным, не до конца понимающим, действительно ли проснулся, потому что грань между сном и явью становилась все тоньше, все зыбче. Наверное, так и было: он перестал до конца пробуждаться и частью себя всегда оставался в этой черноте. В темноте. В подступающей откуда-то, крадущейся, наваливающейся Тьме.       Вот кому это хоть как-то можно было объяснить?              Нэрданель и ребята уже позавтракали. Из-за окон доносились голоса: Амбаруссат брызгались и спорили о равном числе вымытых тарелок-ложек-чашек; Нэльо и Морьо с другой стороны веранды по каким-то делам собирались на Туну. Остальных слышно не было.       – Оставить тебе творог?       Нэрданель уже убрала со стола и, когда он вошел, складывала в корзинку то, что надо было нести в ледник. Обменялись простым «Доброе утро».       – Оставь.       Он не дошел до своего места и опустился на ближайшее. Надо было сначала взять что-то – тарелку там или чайник…       На стол вернулись миска с творогом и даже ложка, даже мед, орехи, ягоды в плетеной плошке.       Доброе утро… Доброе.       Прежняя Нэрданель сказала бы что-нибудь умнее. Прежняя Нэрданель видела бы, что не нужны ему ни творог, ни орехи с медом. А что нужно? Может, шум, движение? Жизнь какая-то? Может, прицепиться к чему-нибудь и устроить ссору? Пожалуй, нет… Уйти во двор, посмотреть, что делают ребята? Нет. Броситься из дома и бежать долго-долго, не выбирая дороги? Или пойти в кузницу и превратить там в фольгу первый попавшийся брусок стали? Наконец, просто вернуться в мастерскую и запереться там… Хотя нет. Последнего не хотелось больше всего.       Нэрданель вернулась из ледника как ни в чем не бывало. Сняла передник. Повесила его на место. Как бы между делом поправила на столе кувшин и салфетку, огляделась спокойно, убеждаясь в порядке. Наконец кивнула вопросительно – не таясь, не избегая прямого взгляда.       – Что?       Феанаро выдохнул и поднялся. Уже стоя вспомнил про чистую ложку в руке и воткнул ее в самую середину горкой уложенного творога – вкрутил до самого дна. Нэрданель не выносила, когда кто-нибудь так делал: она-прежняя не преминула бы попенять. Может даже, запустила бы этой ложкой вдогонку. Но то прежняя. Нынешняя не сказала ничего.             

***

      Наезженная дорога стелилась ровно и понятно – конь рысил сам, не спрашивая и не косясь на всадника – лучше прочих чувствовал его настроение.       Когда собирался, сыновья пытались увязаться следом. Набежали на конюшню друг за другом – по двое, по трое – и принялись вразнобой, неловко, с переглядками что-то спрашивать, будто кидали по кругу мяч, предлагали зацепки к ненужному разговору и настойчиво заглядывали в глаза – так, словно толпились у постели расшибшегося больного: хотели чем-то помочь, но больше без толку мельтешили.       Феанаро сдержался и не повысил голос ни на полтона. Отправил Турко за снаряжением, Амбаруссат за какими-нибудь припасами в недолгую дорогу, а остальным просто еще раз объявил: съездит в горы.       – Надолго? – спросил Нэльо.       – Пара дней.       Или часов.       Как пойдет.       На самом деле он понятия не имел, куда именно и на сколько едет, и горное снаряжение брал больше как предлог. Просто ощутил вдруг совершенно отчетливо, что дома – неважно, в мастерской ли, в кузне или на кухне, рядом с нынешней Нэрданель, – сделалось просто невыносимо, и наконец нужно было куда-то деться – неважно куда.       Может, на выезде из города он передумал бы и отправился куда-нибудь в леса, или к морю, или вообще… Отец сейчас, скорее всего, говорил с мастерами на совете, а туда точно соваться не хотелось, но можно было и подождать. Подождать в саду, или посидеть где-то в тишине дворцовых переходов, или запереться в первых попавшихся покоях, или…       …все-таки поехал в горы.              До большого перекрестка в конце Калакирьи, где путь распадался на три стороны – на Валимар и дальше на запад, на север и на юг, – он ехал не один. Обгоняли всадники, сам обгонял пеших; тянулись в обе стороны вереницы подвод, отдельные возки и тележки, просто вьючные лошади: между Альквалондэ, Тирионом и Валимаром ездили постоянно – навещали родных, помогали с работами, проводили время в коротком путешествии или начинали длинное, а еще возили сталь и лес, соль и камень, руду, масло, дичь и рыбу, плоды из садов, зерно с полей, стекло, уголь, ткань, песок и глину …       Несколько раз его узнавали и окликали по имени; еще больше окликов он наверняка пропустил, провалившись в свои мысли, и даже толком не заметил ни самого перекрестка, ни того, как именно и по какому наитию свернул на юг.       Незаметно стало полегче. То ли потому что не давили теперь потолок и стены или даже целый Тирион; то ли потому что никто больше не сторожился и не прислушивался к его шагам в мастерской, не замирал за дверью и возле окон, не замолкал тревожно при появлении и не начинал разговор заново – теперь уже иначе, неестественно громко и оживленно. Наслоение собственных давящих мыслей и чувств будто бы тоже отступило – разбавилось ветром, дорожной пылью, запахами трав и потоками чистого света.       А может, он просто захмелел на свежем воздухе.       Сколько и как ехал дальше, особо не смотрел. Долго. Останавливался иногда, давая отдых коню, а сам шел по траве, прислонялся к деревьям и скалам, пил из родников и ехал опять. Тракт тянулся вдоль Пелори далеко на юг, но пустел быстро, быстро дичал и превращался в цепь разбегающихся по сторонам, среди долин и лесов, отдельных троп. Места эти были хорошо знакомы, давно изведаны: позади оставалась присматривающая за всем Валинором громада Таникветиль, поднимались все выше и выше поросшие лесом, затем кустарником, затем только хвощом и лишайником горные склоны, белели на их гребнях снежные шапки.       Уже миновал Час Смешения, и Тельперион давно залил все серебром, а Феанаро так и ехал куда-то в никуда, петляя тропами, проезжая напрямик, поднимаясь в предгорья, спускаясь в долины, ущелья и снова набирая высоту.       Потом конь все-таки встал. Сначала приостановился раз, другой, вопросительно косил влажным взглядом, а затем замер вовсе: дал понять, что некоторые в своем праве идти пешком, сколько вздумается, но лично он пока нагулялся.       Досады не было – привал так привал.       Оглядевшись, Феанаро выбрал под деревьями подходящее место, снял поклажу, расседлал там коня и уже собрался разводить огонь, но вдруг передумал – прихватил рюкзак с самым необходимым и решил подняться дальше по склону, посмотреть, что там.       Никакого намека на тропу здесь уже не было, и подъем шел прямо через луговину, а потом среди валунов и скальных выступов плеча горы. Выше притягивал взгляд то ли карниз, то ли целый каменный балкон, и вдруг очень захотелось подняться на него и осмотреться там, поискать, нет ли дальше еще какого-то интересного прохода. Оказалось, что дорóгой поутихший зуд – навязчивое стремление что-то сделать, куда-то деться – никуда не пропал, просто ждал остановки и теперь вернулся с прежней настойчивостью. Поэтому так кстати были лежащие в поклаже мотки веревки, молоток и горные ботинки с шипами. Другое дело, что всяко не стоило слишком далеко карабкаться вот так – сходу, без отдыха и еды. Хотя…       Выступ оказался карнизом – в шаг шириной. С его дальнего конца начинался соблазнительный ход еще выше: надо было вскарабкаться по отвесной, но хорошей, зацепистой стене, а там снова идти по склону. Феанаро походил, примериваясь, на пробу поднялся на высоту своего роста и все-таки одумался – спрыгнул обратно, посмотрел, как брызнули вниз мелкие камешки.       Вокруг было тихо. Шелестел в траве и скалах ветер, сливался в единый, монотонный гул со стрекотом ночных сверчков; из сумрака кто-то пронзительно свистел и ухал, даже рыкнул пару раз, но все это не отвлекало – не удерживало внимания. А еще не ощущалось присутствие – присутствие хоть кого-то разумного, наделенного речью, мыслью. Сколько хватало глаз, не виделось домашних огней, пропали дороги и тропы, ползущие по предгорьям пешие или конные фигуры.       Лезть дальше, шуметь, даже разводить огонь в этой тишине, в этом серебром облитом молчании наедине с горами, с небом, твердью и самим собой не хотелось – вдруг показалось неуместным. Поэтому, постояв, Феанаро спустил под ноги рюкзак и по какому-то порыву вдруг раскинул руки, запрокинул голову и замер в неясном ожидании чего-то – а может, просто желая сквозь всего себя пропустить эту тишину, это молчание, этот слившийся воедино огромный мир…       Потом он сел на карниз, откинулся на грудь горы и почти сразу провалился в такое же тихое, слитное, лишенное тревог и волнений почти забытое молчание.             

***

      Проснулся он легко и сразу.       Просто открыл глаза и понял, что впервые за долгое время спал покойно: ничто не крутило и не давило его там, во сне, не дергало, не душило, не мучило и вот – кончилось; будто разжался хват и выпустил – не держал больше где-то там, в сомкнувшейся темноте.       Ободренный этим, он живо поднялся, потянулся и даже, повинуясь порыву, попрыгал на месте.       Хорошо.       Смешение уже миновало, и горные склоны вокруг тепло золотились. За изгибом рельефа был не виден маленький лагерь внизу, где осталась под деревом снятая поклажа и несколько сучьев для так и не разведенного костра. Коня тоже было не видно, но за него точно не стоило беспокоиться: он всегда сам решал, чем заняться в отсутствие всадника – попастись где-нибудь, поваляться на траве или убрести дремать в тень. А для возвращения хватало простого зова – они всегда прекрасно понимали друг друга.       Да, повода беспокоиться и спешить не имелось, но нужно было решить, как поступить дальше: спуститься и тщательнее подготовиться к пешему походу или продолжить подъем как есть – отдохнувшим, полным сил, воодушевленным. Второе казалось предпочтительнее.       И все-таки торопиться не стал. Наклонился к рюкзаку и нащупал наугад прихваченный из запасов сверток и маленькую флягу. В вощеную бумагу между двумя лепешками и листьями салата близнецы завернули пару ломтей мяса; во фляге было вино. Феанаро жевал стоя, переминаясь на месте и поглядывая по сторонам – рассматривал местность и подставлял лицо ветру. Дуло с запада, с теплых равнин Валимара, а выступы карниза прикрывали от студеного дыхания заснеженных вершин, поэтому во сне он нисколько не озяб. Вчерашнее чудесное умиротворение никуда не делось, только окрасилось другим цветом и…       Феанаро перехватил флягу локтем и шагнул вперед – наклонился к щели в камнях. Рядом с ней покачивались на ветру хохолки шалфея и горные колокольчики, вот только ветер-то сюда не доставал, огибал стороной, зато к ладони прикоснулся нутряной горный холод.       Интересно.       Продолжая жевать, Феанаро присел на корточки и провел вдоль щели: пальцы ощутили пустоту; первому же слабому, на пробу, рывку камень охотно поддался – выпал из мнимо надежного гнезда, а рука вошла внутрь сразу по плечо – ощупала с одной стороны грубую стену, с другой быстро потеряла ее, и пальцы поймали только холодный воздух.       Интересно.       Феанаро выпрямился, наспех дожевал лепешку, запил и отпихнул флягу в сторону. Из рюкзака появился горный молоток и подвешенный на ремень, оплетенный цепочками кристалл – сейчас он слабо поблескивал, выглядел прозрачно-желтоватым, но во мраке сразу вспыхивал ровным мягким светом.       Еще немного усилий, и удалось раскачать, выломать из гнезд пару фрагментов крупнее – достаточных, чтобы сунуть внутрь и руку с лампой, и голову. Из темноты выхватило стены, стремительно уходящий вниз, а затем и вбок проход, а еще он сам не глазами уже, но всем чутьем уловил ту стужу, поверхностную сырость, скальную пыль и ни с чем не схожий, отчетливый, настоявшийся, но ненавязчивый, ждущий запах, вкус, дыхание, взгляд – само присутствие – древнего, незнакомого со светом и теплом, с жизнью и кровью, затаившегося где-то в глубине камня. Может быть, дело было даже не в камне как таковом, хотя голоса камней, как и руд, горных жил, Феанаро слышал особенно отчетливо, различал, не успевая задуматься. Может даже, с камнями и рудами, с земляными недрами все так сложилось именно потому, что от них сильнее всего исходило это особое чувство – этот тихий зов древней, никем не открытой еще, никем неизведанной, во тьме сокрытой т а й н ы.       Феанаро несколько раз вдохнул-выдохнул, даже дыхание задерживал, стремясь полнее распробовать, прочувствовать все это, чтобы не обрадоваться попусту – не обмануться. Потом вынырнул обратно на свет. Быстро перетряхнул рюкзак, оставив ненужную еду и флягу; поколебавшись, выложил огниво и масло, но натянул перчатки, крепче зашнуровал ботинки и застегнул куртку. Связку карабинов и крючьев он тоже брать не стал, решив ограничиться мотком веревки, молотком и светильником – если проход окажется перспективным, всегда можно будет вернуться.       Еще один кусок скалы отделился с хрустом и почти без усилий. Феанаро сдвинул его в сторону, убедился, что возникшая его стараниями груда не рискует улететь прочь с карниза, и шагнул навстречу неизведанному.       Лаз почти сразу превратился в хороший проход, и двигаться стало возможно в полный рост. Порода была такая же – та же гранитная толща, в ней искрились на свету вкрапления кварца. Феанаро быстро пробирался вперед, подстегиваемый азартом и надежным видом монолитного потолка – тот хоть щетинился выступами, но не грозил уронить что-нибудь на голову. Относительно входа спуск шел вниз сначала по прямой, а потом резко вилял, гнулся и дальше уже принялся часто поворачивать, сужаться, расширяться; пускал в стороны тонкие ветки новых проходов, но на них Феанаро пока не отвлекался – решил выяснить, как далеко и куда именно поведет его этот главный тоннель.       В свете лампы разбегались в стороны быстрые тени, искажались причудливые силуэты рельефа, но слух не улавливал ничего, кроме шороха собственных шагов и редкого, едва слышного кап-кап где-то из-под сводов. Иногда он останавливался ковырнуть ножом стену, несколько раз делал молотком пробу – ничего стоящего. Но это не расстраивало, не порождало разочарования – главным интересом, главным трофеем оставался сам путь, сама возможность проникнуть в глубины неизведанного, сокрытого от всех взглядов, потаенного. И зов – тот безмолвный зов, то лишь обозначенное, лишенное настойчивости приглашение – не исчезал.       Он остановился в очередном зале – не огромном, даже не таком большом, как кабинет отца во дворце, но просторном и вытянутом. Вроде их домашней конюшни. Нужно было пройти его насквозь и там, впереди, то ли перешагнуть, то ли перепрыгнуть что-то, наверное расщелину, откуда доносился проворный бег воды. Феанаро не стал торопиться: обошел по кругу, осмотрел своды, поднимая к ним лампу, и потом только присел на выступ – заглянул в ту расщелину. Она сильно изгибалась и не давала увидеть ничего дальше вытянутой руки, но, судя по звуку, вода текла глубоко, очень глубоко, и ее шепот многократно отражался от скал. Феанаро распластался возле кромки, подставил ладонь и набрал пригоршню – солонило. Значит, просачивалось не напрямую с ледников, а текло через толщу, через минеральные отложения; значит, где-то можно было поискать и прямой выход этих солей…       Феанаро омыл лицо и отерся рукавом, поднялся и перепрыгнул на ту сторону. Проход вел его дальше в толщу гор, и он собирался так и следовать по нему, но внезапно остановился. Спиной вернулся назад и присмотрелся к нише в изломе скал: там притаился очередной боковой ход. Узкий, частично скрытый сталактитами, он ничем не выделялся, но Феанаро замер.       Очень часто с ним случалось такое: уверенность в необходимости сделать что-то без объяснений, без доказательств, по одному только наитию, по необоснованному внутреннему убеждению в своей правоте. Особенно если дело касалось мастерства. Как правило, оно мастерства и касалось. Друзья, ученики, другие опытные мастера, учителя могли не соглашаться, спорить и отговаривать, настаивая на ошибочности, невозможности такого пути, и в конце концов просто уступали той его уверенности, от которой нельзя было отмахнуться, потому что она не подводила – была особым чутьем, была з н а н и е м. Для учеников Феанаро нашел формулировку: у хорошего мастера чувства так обострены, натренированы и подкреплены таким обширным знанием, что сообща порождают подобную уверенность прежде, чем разум успевает дать ей обоснование. В таком случае оно, обоснование, может быть уже и не нужно. Ученикам объяснить получилось, а себе… Себе как раз было не нужно.       Он прислушался, принюхался. Тот самый зов – зов-приглашение – продолжал тихо звучать, но шел теперь не из просторного тоннеля, по которому он собирался идти, а отсюда.       Ясно.       Сталактиты не поддались простому нажиму, а крушить их молотком было жалко, поэтому Феанаро снял рюкзак и протиснулся сначала так – просто посмотреть. Ход почти сразу превращался в лаз – забирал наверх, словно в дымоход печной трубы. Нужно было карабкаться, упираясь руками, ногами и спиной, и Феанаро рассудил, что рюкзак только помешает, а веревка в нем, молоток и маленький сверток со снадобьями на случай ушибов и ран сейчас будут бесполезны. Поэтому рюкзак он перехватил веревкой, конец обвязал вокруг пояса и стал подниматься.       Длина веревки закончилась раньше, чем закончился подъем, и рюкзак повис где-то внизу, цепляясь за уступы и поминутно дергая своим весом. Потом зацепился особенно крепко. Наверху не просматривалось ничего нового, лезть предстояло еще выше, и Феанаро решился – распустил узел и услышал, как поклажа ухнула где-то внизу, а следом соскользнула веревка.       Ну и ладно.       Может, он зря сдался. А может, так и нужно было: после следующего изгиба-козырька рука провалилась в полость, а когда он вскарабкался выше, то уперся макушкой и увидел, что полость – это и есть лаз, свернувший наконец-то в сторону.       Феанаро втиснулся и распластался, дал себе полежать, переводя дыхание и прислушиваясь. Ничего. Тот же стук водяных капель где-то рядом, шершавое прикосновение холодного камня и легкий сквозняк у лица. Ощущения опасности или просто тревоги не было, в этом Феанаро себе доверял – случалось забираться в места куда более опасные, а сейчас, если лаз окажется тупиковым, можно было остановиться и спуститься тем же путем.       Причины отступать без попытки не было. Феанаро полежал еще немного, выдохнул и, извернувшись в тесноте, стянул с себя куртку. Рубашка под ней давно промокла насквозь и теперь неприятно прилипала не только к телу, но и к камню, и все-таки курткой пришлось пожертвовать. Плотная кожа хорошо защищала от трения и ссадин, но дальше лаз становился еще у́же, и лучше было подготовиться заранее. Так что куртка отправилась вслед за рюкзаком, а сам он стал протискиваться дальше – пополз вперед в желтоватом свете лампы.              Застревать в пещерах раньше не приходилось. Пробираться долго, с трудом, ранясь и выбиваясь из сил, – сколько угодно. Но не застревать.       В узком лазе теперь не получалось ни двигаться вперед, ни сдать назад, ни даже вывернуть из-под себя руку. Он не заметил, как так вышло: теснота зажимала постепенно.       Сперва пробирался легко, азартно. Кое-где можно было даже встать на четвереньки, сесть, пусть и упираясь макушкой. Потом разгибаться сделалось труднее, трудно, невозможно; стал мешать, задевать за выступы ремень и пристегнутый к нему нож. В какой-то момент от ремня пришлось избавиться, а нож взять в зубы, но ненадолго – неудачно выронил, и тот сгинул в узкой трещине, откуда его никакими стараниями не удалось достать. Раздосадованный потерей, Феанаро задумался о возвращении, остановился и всмотрелся в зев уходящего в темноту лаза, в игру света на его стенах, в гулкую манящую пустоту впереди – всмотрелся и все-таки решил – продолжил путь. Полз вперед, пока не оказалось – застрял.       Глупо.       Даже не страшно – просто глупо и смешно.       Один, в сердце гор, и никто не знает, где он, никто не будет искать, да и что искать, как?.. Сказал же: пара дней, а кто спохватится раньше срока? Разве что Нэрданель, будь она прежней, ощутила бы что-нибудь, почувствовала, но что теперь?.. На лиги вокруг никого, звать бесполезно; над головой, сбоку, снизу огромный каменный массив, а в нем крошечная червоточина, а в ней – он. Самоуверенный и глупый.       Смешно…       Феанаро подергался, сколько смог. Похоже, разодрал спину и плечи, но ничего больше не добился и замер, обессилев. Рубашка вся порвалась, саднили колени и локти, саднил подбородок, кололо и липло в волосах на затылке, но скалы держали со всех сторон. Так можно было и умереть тут, в одиночестве, предстать потом перед Намо и на закономерный вопрос его «Что случилось?» дать честный ответ: «Застрял».       Нет, еще можно было попытаться позвать помощь мысленно, дотянуться до кого-то из майар или вовсе воззвать к Аулэ, а тот бы… А что тот? Разверзнет земную твердь, расколет горы и на потеху всему Аману извлечет на поверхность кого-то излишне любопытного? Нет уж. Разверзать так просто горы не по силам даже Аулэ, но даже будь иначе – нет. Лучше сразу Намо.       Камень не молчал: зов так и шел через него – манил, тянул, дразнил. Но каменные объятия не разжимались, и только сквозняк пробирался откуда-то из темноты и тихо гладил лицо…       …он не заметил, как то ли задремал, то ли потерял сознание. Очнулся вдруг и с твердым осознанием, что прошло достаточно времени, ничего не изменилось, горы не расступились, не рухнули и не сдвинулись с места. Тело затекло в неудобном положении, но голове как будто полегчало. Почти так, как было недавно, когда он проснулся на горном карнизе – отдохнувший и воодушевленный.       Вот только сейчас было что-то еще… Да, верно: что-то снилось. Но не как дома: не утомило и не измучило мельтешением цветных образов и вспышек света; не закружило прикосновениями, тревожными мыслями. Снилось что-то: что-то неясное, но определенное; неочевидное, но простое; невероятное, но достижимое – что-то необходимое. Что-то, похожее на верный огонек во тьме...       Феанаро поморгал, приходя в себя и пытаясь остановить, задержать ускользающее видение; поднял голову, и наброшенный на шею ремень шевельнулся – придавленная лампа выскользнула из-под груди и снова осветила проход. Он шевельнулся еще и неожиданно сдвинулся – плечи вдруг прошли дальше, а ценой перчатки удалось освободить зажатую, онемевшую до боли руку. Маленькими рывками он протиснулся еще немного и очень кстати угодил ладонью в холодную лужицу. Фляга осталась наверху – не было смысла тащить ее, в пещерах всегда вдоволь влаги, хотя бы и просто на стенах; если она солонит, этого все равно достаточно. Он жадно облизал пальцы и тут же сплюнул: солонило слишком – солонило железом и заалело на свету.       Вот ведь…       Он протиснулся вперед еще на целый корпус и тогда решил, что проще будет, если избавиться от ботинок и нащупывать опору босыми ступнями. На это ушло еще изрядно времени и сил, но он справился, и дальше действительно пошло быстрее.       Лампа светила верно, и выход он пропустил только от усталости. Не успел остановить новый рывок, рука ухнула в пустоту, он потерял равновесие и кубарем полетел вниз. Недалеко. Было бы далеко, расшибся бы, но тут лишь перекинулся через голову, приземлился на плечи, перекатился и, слегка оглушенный, остался лежать на спине, глотая воздух.       Над головой осветило близкую к идеальной полусферу скального потолка. Феанаро полежал немного, тупо глядя на него, рассматривая, пока наконец не собрался с силами и не поднялся. Лохмотья рубашки сползли на пояс, и он сорвал их, уронил под ноги. Взглянул на штаны: те зияли прорехами и разошлись по швам, толку от них было немного, а глупее происходящее вряд ли могло стать. Феанаро бросил остатки штанов следом за рубашкой и, пошатываясь, прошел вперед.       В поверхности потолка пробегали крошечные искры, это он увидел сразу. Но теперь разглядел, что свет лампы не отражается в них, как всегда отражался во вкраплениях кварца, или слюды, или любой другой бликующей породы. Нет, что-то, рассыпанное в толще камня, не отражало, а вторило свету, удерживало его, умножало вблизи и ловило крохи поодаль. Он шагнул вдоль стены, и блик-повторение, округлый, как ореол лампы, медленно сместился – только выцвел там, где он только что стоял. Именно выцвел – не погас, как зеркало, от которого убрали свечу.       Желая подтвердить догадку, Феанаро сдернул с себя ремень и сунул лампу под лохмотья. Сразу сделалось темно, с непривычки совсем непроглядно, но Феанаро зажмурился, выждал, а потом взглянул снова.       Над головой, по сторонам в стенах, даже на полу под ногами разбегались мириады искорок. Ближайшие сияли отчетливо и ярко, те, что поодаль, лишь угадывались, а все вместе они казались средоточием – полным подобием огромного необъятного звездного неба, куда его забросило чьей-то волей.       Феанаро стоял, поворачиваясь среди этих крошечных звезд, и, завороженный, позабыл про свое недавнее отчаяние, про усталость, про подступившую жажду и даже про боль. Вращение в средоточии этого маленького неба избыло всякое ощущения верха и низа, прикосновения к поверхности и даже веса собственного тела – он будто растворился в этом соединении света и тьмы, которое сам же случайно породил.       Было совершенно тихо. Беззвучно.       Было тепло.       Оказалось вдруг, что тепло. Даже уставший, пораненный, пропотевший и просохший, полностью обнаженный, он не ощущал сейчас недавнего пещерного холода. В этих горах прежде не встречались горячие источники, но, возможно, они были ниже, а он, возможно, и не заметил, что спустился так глубоко, что приблизился к самому сердцу Арды…       Черный провал еще одного хода даже не удивил. Он был будто нарисован поверх маленьких звезд исчерно-черной краской, и Феанаро, когда заметил его, не задумываясь двинулся вперед.       Камень под босыми ногами не холодил и милосердно не ранил; тепло не убывало и не нарастало, достигло той же температуры, что его собственное тело. Ни разницы с ним, ни каких-то ощущений – сквозняка, пыли, влаги в воздухе – ничего этого не было.       Он шел вперед по проходу, а темнота вокруг была густой, почти осязаемой, и все же проницаемой – едва-едва, самую малость, ровно настолько, чтобы двигаться, но не пытаться ничего разглядеть.       Поэтому остановился он не оттого, что что-то увидел. Нет, не видел ничего – ощутил. Впереди было нечто.       Нечто заметило его и, похоже, давно. Нечто ждало и наблюдало за ним все это время. Нечто жило во тьме или было ею, или…       Нет, не так.       Не нечто.       Н е к т о.              Феанаро остановился, вдохнул-выдохнул. Страха не было, как не было следа усталости, и в целом он ощущал себя странно ровно – недавний захлестнувший восторг, восхищение, воодушевление улеглись, успокоились, как успокаивается вода, распустив в стороны круги от брошенного камня, и снова делается недвижной гладью. От этого всего осталось такое же ровное спокойствие, равновесие и теперь готовность – готовность к встрече.       Тот, кто смотрел из темноты, не шевелился. Не делал попыток приблизиться, не звал и – Феанаро почувствовал это со странным убеждением – рассматривал, не понимая. Не узнавал.       Он первым шагнул дальше. Продвинулся еще, всматриваясь и пытаясь разглядеть хоть что-то в темноте, но не находил ничего, хотя ощущение прямого взгляда только усиливалось. И вдруг увидел.       Так замылившийся взгляд не замечает на камнях серую ящерицу или пятнистого горного кота или пропускает в траве замершую перепелку, когда та сидит на гнезде, затаившись и едва дыша.       То, что смотрело на него, сливалось с тьмой. Может, было ее порождением или какой-то частью, но частью особой: то ли облако, то ли марево, то ли клок черного тумана клубился от пола до потолка, переливаясь оттенками и фактурами, и терялся на фоне искрящихся стен. Здесь была матовая мягкость угля и блеск земляного масла, сияние черных алмазов и шершавая пыль печной сажи, острые грани обсидиана и несгибаемость вороненой стали – все вместе они сливались и крутились, вились, пульсировали и вместе с тем – смотрели.       Феанаро протянул руку, но не коснулся, остановил ее. Звать не стал – ватная тишина не давала, делала бы звук голоса неуместным, а может, вовсе проглотила бы.       И все-таки вопрос он уловил.       Это была не речь, не мысленная речь, невысказанными словами доносящая смыслы между квенди. Даже не мысленный жест и не посылаемое мыслью чувство. Что-то другое. Он уловил его как будто издалека и ощутил так странно, непривычно, словно услышал последний отзвук слишком высокой ноты, и это причинило… нет, не боль, но какое-то неописуемое, чужеродное чувство. Был бы это звук, заложило бы уши.       Но вопрос он понял: «Кто ты?»       Одновременно клубящаяся тьма качнулась и на мгновение прикоснулась к его вытянутой руке – так не спешит приблизиться незнакомое животное, подходит и, сторожась, обнюхивает протянутую ладонь.       Ничего не произошло.       Сначала не произошло, а потом черный столб этот – ком, марево, что был выше Феанаро раза в два, – пошел волнами и резко сжался, уплотнился, сравнялся в размерах.       «Кто ты?» – ощутилось снова, но теперь чуть иначе, не так невыразимо.       Феанаро попробовал ответить и, как смог, направил:       «Мастер».       Чернота дрогнула и чуть отступила: возможно, теперь у нее заложило несуществующие уши. Теперь она казалась плотнее, была осязаема и словно обретала форму – сравнявшись ростом, сравнялась шириной фигуры, и из этой фигуры быстро появлялись отростки – там, где у стоящего квенди были бы руки и голова.       «Что ты делаешь?»       Вот теперь было совсем понятно: обычный вопрос, заданный хоть и не словами, но тем чувством-жестом, которое квенди может понять не только мысленно, но даже по одному кивку, по выражению лица в двери приоткрытой мастерской: «Что ты делаешь?» И дальше что-нибудь уже словами: «Мальчишки вернулись, пойдешь обедать?» Нэрданель всегда было понятно.       «Ищу», – ответил он тем же манером, а потом повторил – мысленной словесной речью: «Ищу».       Фигура дрогнула, будто бы даже с радостью – дрогнула и приблизилась. Для этого ей пришлось посреди движения разделить основание и выпростать вперед половину –сделать шаг новой ногой.       «Что ищешь?»       «Путь».       Теперь перед ним стояла плохо вылепленная, но узнаваемая фигура квенди: круглая голова, без шеи насаженная прямо на корпус, торчащие в стороны руки, два столба ног. Так дети пытаются постичь формы тела, но еще не могут справиться и только воображают себе сходство игрушки с живым квенди.       По какому-то наитию Феанаро протянул руку и коснулся снова – взял за то, что могло быть ладонью, но оставалось бесформенной черной культяпкой. Ответом стало прикосновение, но снова какое-то особое – словно его ощупывали не столько самим прикосновением, сколько взглядом, слухом, вкусом, а вернее всего – каким-то иным чувством, которым он сам не обладал.       Фигура продолжала стремительно меняться, обретать соразмерность и форму, верность линий, единство фактур. Теперь это было не месиво разных материалов, а единая, гладкая, но все такая же черная поверхность кожи. Голова из шара сделалась головой, отросли волосы, стремительно выступало лицо. Нэрданель делала так иногда, когда в глине искала форму: быстро лепила, вытаскивала из мягкой породы отдельные черты, сминала их обратно, сглаживала; нащупав, прямо так меняла выражения – головы в ее руках смеялись и плакали, удивлялись и возмущались, приводя в восторг и мальчишек, и его самого…       Феанаро отдернул руку и отступил на шаг, но – поздно.       «Не так?» – спросил тот – второй Феанаро.       Законченный, оживший, он, наверное, выглядел абсолютно так же, как он сам – как настоящий. По крайней мере, все царапины и порезы, все ссадины, грязные разводы, спутанные волосы явно были его. Не его было выражение лица – оно и напугало. Бесстрастное, с неподвижным пустым взглядом лицо поворачивалось и медленно двигало мышцами, будто пыталось разом улыбнуться, нахмуриться, удивиться или сделать что-то еще, но не понимало, как все устроено и зачем.       «Нет, – помедлив, ответил Феанаро, – не так».       Второй Феанаро замер, глядя куда-то сквозь, но потом моргнул раз, другой, и взгляд изменился – сфокусировался, уловил. Прозрел.       Наверное, новая жуткая гримаса была проявлением радости.       «Нет, – повторил Феанаро, покачал головой, – это я».       «Нельзя повторяться?»       «Нет».       «Покажи мне других!»       Второй Феанаро скалился, но скорее всего это была улыбка. Феанаро поколебался и все-таки протянул руку, приоткрыл разум.       Несколько мгновений ничего не происходило, а потом его – второго Феанаро –смяло, скомкало разом, будто стиснуло невидимой рукой. Так сминалась глина в руках у Нэрданель, когда она начинала творить заново. Смазало лицо и голову, сплющило фигуру, и Феанаро пришлось заставить себя не морщиться и не отводить взгляд. Стоящий напротив превратился в обрубок, сделался ниже, а потом выплеснулся снова: стал стремительно менять формы, заново отрастил руки, сузив плечи; заново разделил ноги, полнее, шире вылепив бедра; грудь налилась, округлилась, волосы отрасли пышнее, великолепием своим спустились до самого пояса…       Сходство было – до последней сокровенной веснушки.       Феанаро опять отнял руку. Не отдернул, но все же отнял.       «Тоже неправильно?» – спросила эта, другая Нэрданель и даже угадала теперь с движением лица: смешно приподняла брови, похлопала глазами. Тем смешнее, что настоящая Нэрданель никогда так не делала и наверняка возмутилась бы, увидев это подражание. Феанаро живо представил ее возмущение и не удержался от улыбки. Другая Нэрданель тоже улыбнулась – и опять до смешного неправильно, робко и застенчиво.       «Совсем?»       Феанаро покачал головой.       «Ты все еще повторяешь. Других. Не себя, – подумав, добавил: – Не знаю, как надо, но все сводится к выражению себя».       Она застыла, будто задумалась над его словами. Снова потеряла фокус, способность видеть, и взгляд обратился куда-то в пустоту, а руки при этом сжимались в кулаках, и сама она покачивалась – перекатывалась с носка на пятки и подрагивала всем телом, будто напрягая и пробуя его не только мышцами, но и какими-то еще чувствами, ощущениями. Феанаро ждал. Он поймал себя на том, что наблюдает за происходящим без тени страха и тревоги, с одним только восторженным интересом. Все это по-прежнему было удивительно и невыразимо.       Другая Нэрданель сдвинулась вдруг с места и прошла от стены к стене, резво обернулась и в этом же движении начала меняться; снова стала перетекать из формы в форму, перелицовывать себя, перекрашивать, перемешивать.       Замелькали лица и силуэты, но так быстро, что Феанаро едва успевал понимать, кого видит: голову Нэльо на туловище отца, лицо отца на голове Морьо, смешение Кано и Турко и как будто даже Аракано, слитых воедино Амбаруссат – кого-то, в ком невозможно было узнать одного… Когда на него, остановившись, пристально посмотрела мать, он все-таки закрыл глаза и уже через веки, а может, через чутье ощутил вспышку – белый взметнувшийся и сразу погасший фонтан чего-то, что рассыпалось искрами и кануло в темноту.       Стало тихо и пусто. Подождав, Феанаро открыл глаза.       Темно. Пусто.       Но потом услышал: чужая тема, оказывается все это время звучавшая так громко, взахлеб, наотмашь, без понимания строя, оформилась, отыскала нужный темп и стала мелодией.       Он обернулся и поискал глазами. Увидел.       Она стояла в углублении скалы, словно стесняясь показаться, и выглядывала робко, сторожась.       «Покажись, – позвал Феанаро, – ну же, покажи, что получилось».       И она выступила.       Невысокая, миниатюрная, тонкая фигурка с узкими плечами и бедрами, тонкими руками и ногами, с маленькой округлой грудью. Кирпичного цвета волосы спускались по плечам и обрамляли заостренное книзу личико – огромные черные глаза, ямочки на щеках и щедрая россыпь веснушек.       «Странно, – призналась она и переступила на месте маленькими босыми ступнями. – Тесно. Но как будто все на своем месте. Так должно быть?»       «Не знаю, – ответил Феанаро, – наверное, так».       Она понимающе – и понятно – покивала.       «Так… Значит, ты – Эрухини?»       «Да».       «Когда же вы пробудились?»       «Несколько сот лет назад».       «Это много?»       «Смотря для кого».       Она снова покивала, подошла ближе и остановилась, рассматривая его с любопытством, без стеснения и будто приглашая рассмотреть ее саму.       «Я так увлеклась песней, что все пропустила. Даже ваше пробуждение…»       «Понимаю. Со мной тоже бывает».       «О! Мы ведь все пели – сначала вместе, многие, потом каждый свое, и вот я отделилась и увлеклась. Горы и недра, жилы в них, проходы – столько всего нужно было спеть к приходу Эрухини…»       «Вряд ли сюда попадет много Эрухини», – честно заметил Феанаро.       «А сколько вас?»       «Достаточно. Тысячи».       Она задумалась, шевельнула бровями, словно подсчитывала что-то сложное в уме.       «Но ты – здесь! Ты увидел! Значит, песня прозвучала и была услышана».       «Я услышал. Случайно».       «Или нет... Я же тоже слышала – как ты шел. И как звучал. Тебе важно было, ты искал, ты нуждался. Ты здесь».       «Я слышал что-то... И уже давно. Но то, прежнее, шло еще откуда-то. Изнутри и снаружи разом…»       «Все так! Как предпето! Мир живет, Эрухини пробудились, познают его и наполняют своим творением. Я здесь и ты тоже! Теперь могу показать здесь все-все-все!»       Она обернулась вокруг себя, широко обвела руками купол прохода, словно увидела его впервые и увиденному очень обрадовалась. Потом детским каким-то призывным жестом протянула ладонь, и Феанаро ответил тем же.       «Ой. А это что?»       Обручальное кольцо единственное из всех его вещей пережило и вертикальный подъем, и узкий лаз, и даже потерю перчатки – Феанаро давным-давно привык зажимать и придерживать его, не снимая и тогда, когда снять все-таки следовало.       «Это… это значит, что меня ждут».       «Ждут? Кто?»       «Ты видела».       «Видела… Ждут… Значит, ты не останешься со мной насовсем?»       «Не смог бы, даже если бы хотел».       «О… Я так мало знаю об Эрухини… – теперь она выглядела опечаленной, но кивнула с покорностью послушного ребенка. – Расскажешь мне? Расскажешь? А я – я покажу тебе спетое!»             

***

      Феанаро открыл глаза и сразу зажмурился – свет больно ударил и оживил прежнюю боль, только притихшую в голове. Было чувство, близкое к тому, как если бы он пришел в себя после падения, сорвавшись и ударившись, но не очень сильно – вскользь.       Поодаль лежала фляга, Феанаро смог дотянуться и влил в себя всю до дна. Следом отправились остатки лепешек в вощеной бумаге – брошенные под уступ, они совершенно зачерствели, превратились в сухари, но сведенному голодом животу было все равно.       Он дожевал и сделал попытку подняться – получилось не с первой. Руки и ноги были целы, голова в общем тоже, но под носом, на подбородке и на груди бурыми корками щедро запеклась кровь. Она же испятнала лохмотья штанов и рубашки, от которых ткани осталось куда меньше, чем появилось дыр.       За проведенное в блужданиях время он увидел и узнал так много, а еще больше не узнал даже – ощутил, впитал и осознавал теперь, что обязан осмыслить, облечь в действие и достичь того – искомого, что мучило, мелькало, и вот – сделалось путеводным огоньком во тьме. Он ощущал, что хоть и не знает пока нужного способа, не видит всего пути, но сам путь наконец открылся, простерся вперед, и он смотрит на него со спокойной уверенностью мастера. Предстоит много работы, но он знает, что справится.       А еще он знает теперь, что таится там, глубоко – глубже недр Пелори, глубже их корней; он знает, какой яркой может быть сокровенная тьма в сердце мира, как долог путь к свету; как звучит Свет, как звучит Тьма и как неотделимы они друг от друга.       А еще он знает теперь, что петь с Воплощенными – не как с Аулэ или Манвэ, или с майар, что были его учителями и наставниками и использовали готовую понятную мелодию, доступную всем им, как будто усмиренную, переложенную для слуха Эрухини, – нет, петь новое, слушать иным слухом, принимать чужие образы и сплетать их со своими – это прекрасно и очень трудно. И даже не столько трудно…       Феанаро лег обратно на камень и через силу отер лицо. Влага была соленая, но прозрачная. Он не мог понять свое состояние: не уходило чувство, что его долго и сильно трясли, но не физически, а будто внутри, и будто это что-то внутри оказалось теперь не на месте. К чувству обретения знания и понимания, как песок к раствору, примешалось что-то еще – горькое и болезненное, как внутренний разлад, как непокой. Может быть, кроме горных ботинок и ножа он потерял в пещерах что-то еще...       Полежав, он все-таки смог подняться с тем же ощущением, будто мотает по сторонам, хотя никуда не мотало. Здесь же, рядом с флягой и скомканной бумагой, лежал с нитками выдранный кусок куртки, один ботинок без шнурков и веревка. Остальное сгинуло где-то во тьме, а может, его новая знакомая решила оставить те вещи себе.       Они кружили вместе по переходам и пещерам, останавливались и смотрели, слушали и пели, но теперь в памяти все слилось в единую круговерть, замыленный, будто подернутый дымкой водоворот звуков, образов и чувств, что больше походил на тяжелый сон. Не оставь это путешествие следы непосредственно на его теле, можно было решить, что все это и было порождением очередного сна.       Он даже не мог теперь точно вспомнить, на чем они простились. Кажется, голова его отказалась соображать, и пришлось остановиться. Наверное, она вывела его какими-то своими тропами, и помнилось теперь, как стояли здесь же: он снаружи, на карнизе склона, она смотрела из темноты лаза.       Грустно улыбнулась.       «Рот», – сказал он.       «Что?» – она не поняла, и тогда он повторил словами.       – Рот. Ты забыла про рот.       Она хлопнула глазами, губы натянулись – и остались слитными, между ними не было промежутка, и пришлось пробовать снова.       «Так?» – теперь улыбка получилась нормальной, пусть все такой же робкой – осторожно показались зубы, розовые линии десен. Попробовать слова она так и не решилась.       – Так. Прощай.       «Прощай, Мастер».       Только сейчас он сообразил, что не спросил имя, как не назвал своего. И отчего-то уверен был – простился навсегда. Поэтому даже не удивился, когда присмотрелся и на месте недавнего лаза увидел лишь темнеющее отверстие, в него едва ли вошел бы даже кулак.       Он взглянул на лежащий у ног одинокий ботинок, на веревку – даже не весь моток, а только обрывок, – отпихнул их и стал спускаться как есть.              Когда Нэрданель увидела его, то вскрикнула. Такое с ней случалось крайне редко, как редко появлялось и такое вот выражение тревоги и страха.       – Создатель…       – Еще нет.       Неловкая шутка вырвалась прежде, чем он успел подумать, зато одновременно развел руками – жестом показал, что все в порядке. То тревожное выражение было редким – и хорошо: ему не нравилось ни пугать, ни тревожить Нэрданель; ни раньше, ни сейчас.       Она поняла, что на ногах он стоит твердо и в целом держится неплохо, чуть успокоилась и подошла ближе.       – Ты цел? Ты… ты знаешь, сколько пропадал? Мы нашли только вещи, конь вон – тоже ищет и…       Он тоже шагнул, притянул ее к себе и обнял покрепче – как прежде. Этого хватило, чтобы остановить то ли спор, то ли предвещающие его упреки. Нэрданель лбом уткнулась ему в плечо и замолчала. На ней были штаны и куртка для горных походов, на поясе покачивался моток веревки, и внизу по склону, в стороне от места, где под деревом он собирался устроить и не устроил свой лагерь, разбрелись кони.       – Приехали искать меня?       – Младшие дома. Ждут. Кано в Валимаре, должен привести кого-нибудь еще. Финвэ спрашивал, где ты, а мы не стали сразу… Хотя зря.       – Видишь же, что не зря. Не хватало, чтобы весь Тирион отправился за мной на прогулку.       – На прогулку? Ты осознаешь, во что превратилась твоя пара дней?       – Не уверен.       Она подняла голову, посмотрела на него и, проглотив что-то в горле, добавила:       – Я вдруг перестала тебя слышать. Не как прежде, когда ты закрываешься от всех и от меня. Совсем. Сначала тише, тише, потом…       – Кажется, я забрался слишком глубоко.       – И уже давно.       – Давно.       Она помолчала, разглядывая его пристально, словно пытаясь прочитать что-то по лицу, пытаясь понять, но никак не понимая. Спросила:       – Ты сорвался?       – Нет.       – Под завал попал?       – Нет. Не сорвался и не под завал. Просто немного застрял. Представляешь, зашел в тупик и не мог выбраться, пришлось протискиваться. Видишь, растерял все свои вещи.       – Потерялся?       – Скорее нашелся. Но если бы не ты, наверное, потерялся бы совсем.       – Как это?       Он не ответил, перехватил ее руку и сжал покрепче, ощутив, как два обручальных кольца уперлись друг в друга.       – Неважно. Проще блуждать в потемках, если знаешь, что тебя ждут.       – Не вздумай сказать, что додумался, будто не ждут… Иногда я просто перестаю понимать, что у тебя в голове.       – Не буду. Иногда мне кажется, что только ты и понимаешь…       – Если бы… Ты нашел, что искал?       – Кажется. Что-то точно нашел.       На изорванной штанине чудом уцелел карман, а в нем лежал подвязанный лоскутом маленький сверток.       Когда он открыл глаза там, на склоне, наверху, возле замкнувшегося хода внутрь горы, то не сразу понял, что сжимает в кулаке что-то маленькое и колючее. Бесцветная, мутная твердая масса была похожа на оплавившуюся щетку кристаллов, но он понятия не имел, что это за порода – она не походила ни на что известное. Он покрутил ее так и этак, взглянул на просвет и, по внезапной догадке, позвал – осторожно позвал песней. Минерал, если это был он, живо, но нестройно, не слишком красиво, несовершенно отозвался и вдруг потянул за собой отзвуки, образы: взрыва и растворения в красном и желтом, в горячем и остром; молчания и покоя в черном и белом, вращения в звездном потолке; полета во тьме и свете; хрупкого вечного света, вечной погони за ним, и еще чего-то невыразимого и необъяснимого, твердого и несокрушимого, без чего не обойтись и не деться, как не обойтись, не выразить, никогда не избыть собственный порыв и собственную убежденность в верном пути.       А еще попытка вслушаться принесла с собой свежие образы чужого странного присутствия, слияния чуждых по природе, но чудом совместившихся тем, созвучия и со-творения, повторить которое будет невозможно. Почему? Ответить на это он уже не мог.       – Эй, – тихо позвала Нэрданель. – Где ты снова?       Феанаро через карман дотронулся до свертка со спетыми, поющими кристаллами и, отпустив, крепче обнял Нэрданель.       – Я здесь.       – Совсем?       Он не ответил, а она не стала больше спрашивать, как всегда, когда была уязвлена его нежеланием говорить и вот так тихо сердилась. Но обычно глаза у нее не блестели так влажно, а Феанаро не нравился этот блеск, и он осушил их – тоже как всегда, действенным надежным способом. Таким, что не хотелось прервать, даже когда где-то выше по склону зашуршали, застучали мелкие камешки, и раздался чей-то неверящий, ликующий возглас:       – Отец!