Новая земля

      В королевских покоях тонкий дым от палочек нибенейских благовоний сгущался под потолком, оседая на крыльях спящих мотыльков смесью запретной сладости. Одна только темнота, призрачная вуаль Ноктюрнал, укрывала спящего в ней.       Золотая река Времени не смела коснуться Сиродила; десятилетия протекали мимо, пока он спал в богохульно пустой постели и хрустально-хризальном дибеллианстве. Вытатуированные на его коже священные знаки плыли, как чернила, пролитые в воду. От тусклого сияния Красного Алмаза темнота превращалась в алеющий сумрак, пропахший солью: как пот, кровь или древнее море.       Невидимый прибой темноты целовал вошедшему руки: Чёрные, как всегда полагалось Тонг. Золотые змеи спали за её порогом.       Крылья мотыльков развернулись все разом с тихим шелестом, и узоры на каждом из них сложились в паучий герб. Вошедший с почтением преклонил колено, прижав руку с ритуальным клинком к груди.       Чужая ладонь коснулась его лба, мимолётно скользнула по виску, по острому контуру уха. Вошедший из благоразумия не стал полагать это благословением, но Сиродил, удовлетворившись прочтённым, убрал руку, и этого было довольно.       — Мои телохранители?       — Их сердца остановятся во сне, мутсера, — не поднимая головы, ответил убийца. Милосердная смерть, смерть под знаком Айем, уберегала их от позора ритуального самоубийства, что полагалось бы им после гибели господина.       Сиродил остался доволен поднесённым даром.       — Моя плоть не будет осквернена смертью в покоях любви, — сказал он. — Её заберёт Сирод. Пойдём.       Мотыльки зашелестели им вслед, сопровождая их наружу; вспорхнули пыльным облаком ввысь, когда они вышли под чёрное небо. Высоко за чертогами Обливиона горели негасимые огни Этериуса: далёкие, бесконечно далёкие от старых земель и старых богов. Реман обратился к ним на сиронедийском, и травы зашептались ему в ответ с непосильной горечью. Шелкопряды тихо опустились на увитые плющом стены резной беседки, когда скорбь на их крыльях стала невыносимой.       Далеко на юг вдоль чёрной ленты Нибена в тёплых садах ушедших предков спал в своём шепчущем коконе первый мегаломотылёк.       В удушливом влажном воздухе столицы великих джунглей повеяло нотами перебродивших вин. Реман, опустившись на колени, прижал ладони к земле и запрокинул голову; Камень Королей на его лбу засиял нестерпимо горячо и ярко — кровавая звезда людей, огненная звезда великих чаяний.       — Мне больше нет здесь места, — заговорил Сиродил, перемежая слова молитвами на языках, что восходили к первородным силам мира, — мои надежды — рыбы, что гниют на песке у священной реки. Кровь моего Нибена заперта в своих берегах и ждёт того, кто выпустит её на волю. Только мёртвые не склонились передо мной и не пришли ко мне, тогда я приду к ним, пусть даже без моего пламени и опоры моей земли, я оставляю нас, Сирод, я оставляю нас в ожидании бури. AE CHIM-EL ADABAL AE REMAN.       Нож Тонг вскрыл ему горло, и кровь хлынула на тёмную землю — кровь, пахнущая бессмертием, пряный бренди дерзких надежд; горький травяной сок и дождевая вода первой весны мира, неистовой, как всякий мятеж. Дракон поймал собственный хвост и обернулся красным ливнем. Дикие цветы расцвели под ним, и мотыльки спустились ниже, спеша слететься к солёной росе. Убийца не стал тревожить их, укутавших Сиродила крылатым покрывалом; свой ритуальный клинок он оставил рядом, как подобающее подношение, но в этот раз шелкопряды не стали отвечать ему знаком Мефалы.       Они пробыли в скорбной неподвижности всю ночь и не взлетели, когда на рассвете их нашёл придворный слуга, и только когда Кастав произнёс над ними священные имена Сиродила, Хор Мотыльков с неохотой расступился. Красный Алмаз, обрамлённый золотой оправой, блестел на пустой и влажной земле.       

***

      НФП «Приращение» выбиралась из оболочки неуклюже, медленно, словно не зная, куда себя деть. Всё было не так и не там, она сама была не так и не там; свет был слишком мягок для сверхзащищённых глаз, тёплый воздух Нибена не обжигал дыхальца обнажённой Пустотой. Прайм-Мундус был слишком живым для неё.       Для них всех.       Они все грезили одним и тем же, те, кто родился после; Ремана Первого похоронили с почестями в священных катакомбах Санкр Тора, замкнули петлю Дракона саму в себя, а он обманул их. Семя проросло в земле, новые побеги взошли и выдохнули чарующую отраву. Они впитывали её кожей, глотали с материнским молоком, и вот, наконец, они выросли на этой старой мечте, на единственной надежде, не зная ничего другого. Человечество спало в своих шёлковых коконах, и каждому снились одинаковые сны.       «Приращение», неуклюже поднявшись на своих длинных лапках, рефлекторно выровняла фюзеляж и замерла, ожидая, пока расправятся крылья. Те — тонкие, почти прозрачные — подрагивали, улавливая мельчайшие перемены в эйдрическом излучении.       Здесь, в Прайм-Мундусе, было слишком мягкое солнце. Слишком много живой Любви. Они выросли из неё, выбрались, выпотрошив защитную оболочку с беспощадностью новорождённых; пора было уходить.       Секунда, недостижимая, серебряной тенью плыла рядом с огромным багровым Массером. «Приращение» не сводила с неё глаз. Бриз с Румара гладил её пушистые бока, и каркас живого корабля медленно раздувался, словно от огромного, невероятно долгого вдоха. Когда Реман Второй подошёл ближе — к громаде во многие десятки человеческих ростов — мегаломотылёк повернулся, и горящие глаза-огни взглянули на него в упор.       Она шевельнула неуклюжими отростками крыльев, издав этот тонкий прозрачный звон, похожий на шелест волшебных шелков Нибена. В другое время ему понадобились бы чтецы мотылька предка, чтобы помочь с переводом — один только Сиродил понимал шелкопрядов без них — но сейчас ни к чему были переводы. На мотыльковом и человеческом их терзал один и тот же вопрос.       ПОЛЁТ-НА-ЛУНЫ?       — Обязательно, — пообещал ей Реман.       Амулет Королей на его груди сиял так же горячо, как и в те годы, когда первые проекты Нового Флота Пустоты ещё не обрели имя. И что-то в его груди так же горячо жглось.       

***

      На белом брюхе первого космического корабля Империи Людей были выписаны священные имена Ремана: восьмикратно, как полагалось Мировому Богу. В текучих узорах на огромных, налитых эйдролимфой крыльях «Приращения» скрывались магические знаки Шестнадцати Ересей и воззвания к их нимическим клятвам; невыразимо гордая, она старалась расправить их так, чтобы видел весь Сирод. Экипаж мананавтов сотворял защитные заклинания, чтобы обеспечить себе безопасный проход в Обливион. Вознеся традиционную молитву-обещание Шезарру, они взошли на борт корабля, охваченные свечением левитационных чар, точно закатным заревом. Вокруг было так много магии, что она обретала цвет.       Величественный Нибеннион замер, затаив дыхание каждой из восьми своих башен, потому что даже самой Бело-Золотой из них не снились такие сны. Красные — в тон их богохульной, благословенной шезарровой дерзости; в тон крови и пламени, Алмаз Королей пел только о крови и пламени, и Реман часто смаргивал, глядя на вспархивающую с земли старого Мундуса «Приращение». Шелкопряды из Хора — партия Внешних Экспедиций, пушистое облако, со счастливым звоном роящееся вокруг корабля-носителя — поспешили нырнуть в живую крепость мегаломотылька, чтобы та пронесла их сквозь Пустоту. Они не могли так долго выдерживать натиск Обливиона, чтобы пережить полёт на Секунду вне «Приращения».       К пепельным дьяволам Рубиновый Трон и Корону Сирода. Звёздный зов Красного Алмаза был невыносим, луны, дразнящие их из своей бесконечности, были невыносимы; и это чувство, въевшееся ему в кровь с далёкого детства: то, что он ищет, не отыскать на земле.       РЕМАН-В-РЕМАНЕ-ВЕЛИЧЕСТВЕННАЯ-СЛАВА-ШЕЗАРР-ОБЕЩАННОЕ-ВОСХОЖДЕНИЕ, пропела «Приращение», поднимаясь к пределам Прайм-Мундуса. Реман смотрел на неё, не отводя взгляда, до тех пор, пока от мегаломотылька не остался только эйдрадиационный след, распоровший голубое небо там, где она пересекла границу с Обливионом.       

***

      А потом всё оказалось враньём.       Манящий серебряный диск Секунды облупился и пошёл трещинами. Излучение Обливиона красило его своим светом, но даже с поверхности Мундуса можно было разглядеть изломы и щели, червоточины кратеров, соскоблившие с луны серебро — они просто не желали их видеть. Сияющий силуэт Шезарра, звавший людей за собой, оказался соломенным пугалом в чёрном поле бесконечности. Секунда была тысячи лет как мертва.       Реман пересыпал серую пыль в ладонях. Та соскальзывала с мананавтских перчаток сухим безжизненным прахом: мертвее, чем пепел, страшнее, чем Пустота.       Сердце лун билось в чужой земле. Шезарр отдал всё Мундусу, и у него ничего больше не осталось — кроме пары кусков мертвечины, медленно догнивающих на орбите.       Империя строила здесь колонию. Они возились со своим мёртвым богом из привычного упрямства — не сказать даже, что из надежды однажды возродить здесь жизнь; ни жизнь, ни смерть не работали здесь как полагается, но они исправно посылали сюда корабли и колонистов, обученных мананавтике, и имперские шелкопряды исправно ткали для них новые образы комплексов сооружений. Секунда не могла ответить им взаимным гостеприимством, но они и не просили.       Реман воззвал к Амулету Королей. Зачерпнул столько силы, сколько сумел выдержать: священный Камень ожёг кожу под скафандром, как раскалённое клеймо, всё вспыхнуло вокруг заревом выплеснувшейся магии — хватило бы, чтобы исцелить самые страшные раны, выдернуть душу из горна Снорукава или пробить Обливион насквозь.       Магия прошла сквозь пыль светом и не оставила ничего позади. Шезарр больше не мог удержать её — пусть даже это были бы только блики, воспоминания, но нет, здесь не осталось ничего.       Реман стащил с головы вдруг ставший нестерпимо лишним мананавтский шлем и подставил лицо темноте. Не то чтобы она могла навредить ему, наследнику Сирода, с Амулетом на его шее и всеми этими нимическими клятвами; он закрыл глаза, впитывая её глубже: бесконечность и то, что сложно было даже назвать утратой. Отсутствие, может быть. Дыра в груди мира.       Всё это время они питались чужой Любовью, отданной им — даже не взаймы; отданной безвозвратно, в одной только надежде, что это будет не зря. Всё это время в крови Мундуса бился бессмертный живой огонь, кормивший их тысячи лет от Рассвета до нового Рассвета. Они не помнили холодную бескрайнюю ночь между, чёрную зиму безбрежной Пустоты, потому что у них всегда оставалось их дерзкое алое пламя — и для чего им было вспоминать о другом?       Пришла пора вырасти.       — Мы вернём его тебе, — сказал Реман. — Клянусь.       Он хотел бы, чтобы Шезарр ответил ему, но луны были мертвы и, даже если слышали новое Обещание Человека, не могли отозваться.       Сердце бога билось под Красной горой, там, куда не простирались земли Империи, и, значит, дома его ждала война; значит, он погибнет на ней или принесёт сюда огненный Камень. Реман стряхнул с ладони прилипшую к перчатке пыль и обернулся туда, где лениво ползали по лунным пустошам, сверкая золотыми огнями глаз, ожидающие своего рейса мегаломотыльки.       

***

      МУНДУС-УМРЁТ-И-Я-НЕ-В-СИЛАХ-ЭТОМУ-ПОМЕШАТЬ.              Она выползла на зелёные поля стартового комплекса в темноте, пахнущей дикими розами. В покоях любви Сиродила всегда скрывался аромат дикой розы — во всём Сироде, что был покоями его любви. Мотыльки Хора шептали запретные имена, и те отзывались в смертных мучительно-острой тоской по самым желанным чаяниям; эта тоска легла на её крылья шипастым багрянцем рун нимика-как-предупреждения-и-хвалы, предвещая полёт через Очаги Наслаждения. Когда-то она носила на своих крыльях все Шестнадцать знаков Забвения, но с тех пор Камень Королей уже трижды кричал о смерти, и Пустота больше не была рада ей.       В Башне Белого Золота царила странная тишина, как будто человеческий род не знал, что ему теперь делать. Хор Мотыльков хранил молчание, хотя ритуальные ромбы на их крыльях были залиты алым все до единого. Змеи сбились в клубок у Рубинового трона, а те, что не пожелали делить с ними место, разбредались прочь.              КРОВЬ-МОЕГО-НИБЕНА-СГНИЁТ-В-СОБСТВЕННЫХ-ВЕНАХ.              Голос Красного Алмаза, что она слышала во снах, пока спала, нерождённая, в шёлковом коконе, по-прежнему оставался рядом. Мотыльки повиновались ему безусловно, как и всегда; «Приращение» повторяла его слова, транслируя их по всему Сироду, как делал сейчас каждый из Хора. По всей имперской земле мегаломотыльки выползали на открытые поля, песчаные или снежные пустоши, вдруг разом перестав слушать приказы магов-жрецов; их крылья начинали мелко дрожать, как будто они готовились к старту, хотя экстрамундические полёты перестали санкционировать уже очень давно.       На их брюшках проступали старые священные имена, как будто времени больше не было — их времени, протекшего мимо, как кровь сквозь землю, не было по-настоящему никогда.              ПОЭТОМУ-Я-ОСТАВЛЯЮ-НАС-СИРОД-Я-ОСТАВЛЯЮ-НАШИХ-МЕРТВЕЦОВ-В-ОЖИДАНИИ-БУРИ.              Она настроила антенны усиков на пустотные частоты и отыскала в мозаике зрения диски лун. Колонии Секунды давно уже не слышали шепчущего звона мотыльковых крыльев, и она была бы счастлива навестить их, но теперь Красный Алмаз звал её дальше. В глубинную Пустоту, где даже сверхчуткие глаза мегаломотыльков едва отличали первозданную тьму от всего остального, туда, куда редко удавалось добраться смертным: к настоящей звезде. Воля, что шептала ей колыбельные в шёлковом коконе, искала свет, способный дать жизнь миру взамен того, что умрёт, пожрав сам себя в агоническом безумии Землепада.              МЫ-ОБЕЩАНИЕ-ПРОТЯНУВШЕЕСЯ-МЕЖДУ-ЗВЁЗДАМИ-МЫ-РЕМАН-МЫ-ОТЫЩЕМ-НОВУЮ-ЗЕМЛЮ-ЛЮДЕЙ, пропела «Приращение» и, развернув крылья, вспорхнула ввысь. Десятки цитадель-кораблей по всему Тамриэлю стартовали, вспоминая на лету давно оставленный маршрут до околомундической орбиты — и дальше, до старых снов, до несбывшихся клятв.       Впереди лежала чёрная вечность пути, но звёздные лучи обещали вести их. Мегаломотыльки отправлялись в Этериус.