Прости, отец.

Мадара сохранял дистанцию все то время, пока они с Хаширамой бились снова почти что на смерть, но жизнь обоих была все равно каждый раз сильнее. Все удары были отточены тысячи раз. Словно в какой-то одной, уже порядком наскучившей последовательности. Удар, наклон, уворот, снова удар. Снова отраженный не менее сильным шиноби. А может быть и более сильным. Солнце было уже в самом зените, а люди вокруг всё не прекращали гибнуть. Обычная картина их обычной военной жизни. Могло ли что-то измениться в этой череде непрекращающихся боев? Мадара считал, что нет. Он не сдастся, только не сейчас и только ни ради тех, кто уже ушёл в забытье, погребенный в братской могиле. За десятком защитных печатей от тех, кто желал разжиться парой кроваво-красных глаз. Стоило бы уничтожать их? Мадара, будучи главой клана, задумывался об этом много раз, и его отец, погибший прошлой осенью, однажды завёл об этом разговор. Ни к чему не пришедший, он перетек в новые очаги ненависти к другим кланам. В особенности к Сенджу, хотя Мадара не припоминал, чтобы его заклятые враги хоть раз носили украденные глаза клана Учиха. Искры, посыпавшиеся в разные стороны от скрещенных оружий вернули его в реальность, когда их лезвия со звоном сцепились вновь. Лучше бы не возвращали. Мадара услышал свист и на фоне некого предчувствия обернулся. Туман, образованный паром слияния техник огня и воды развеялся быстротой движения самого ненавистного из представителей Сенджу. Да, именно сейчас он понял, что никогда не сможет ненавидеть этого шиноби больше, чем в этот миг. Все события потонули в вязкой, мерзкой медлительности — словно все действия и все движения происходили глубоко под водой. Мадара видел своими глазами, как Тобирама пронзил его брата мечом насквозь. Он чувствовал его боль на себе, будто это его грудь сейчас изрезали вдоль сердца, будто это его жизнь сейчас уходила под землю кровью так быстро, будто на этих землях целый месяц не было дождей. Запах железа настойчиво врезался в голову. Противный, со сладко-приторным привкусом боли, на поле боя он был повсюду. Но именно этот запах, повеянный по воздуху от его брата, отчетливо сжигал душу Мадары изнутри. Где-то закричали вороны. Ветер нёс за собой зеленый лист, украденный с единственного на всю округу одного лишь дерева. Ветер играюче кружил его перед лицами шиноби и влек к земле с каждой проходящей мимо секундой. А перед глазами Мадары растилалась тьма, сквозь которую прорезался тёплый свет костра. Толщу оглушающей тишины нарушили голоса. — Изуна, подойди, — добродушно звал к себе младшего сына Таджима, протягивая руку и сгибая пальцы ладонью вниз. Изуна, до этого смотревший неотрывно на пляшущие всколохи огня, обернулся и, встав, пересел ближе к отцу. Накануне вечером они с Мадарой потеряли брата. Изуна был молчалив, как и в первые два раза. Мадара отдал бы все, чтобы этого не происходило никогда. Но он был вынужден снова смотреть на то, как отец пытается утешить Изуну. Сидя здесь, на высокой ветке дерева, он отлично видел как сверкнули слезы на глазах брата. И как сильно хмурил брови отец, рассказывая о доблести и чести шиноби. О том, как это благородно — погибнуть в бою. За свой клан, за его цели и амбиции. Мадара знал, что отец чувствует его присутствие. Изуна же был слишком удручен, чтобы заметить его. И слова отца от того были обращены не только Изуне, просто Таджима знал, что Мадара не потерпит ободряющих хлопков по плечу, не выдержит прямого взгляда, слушая о бесконечной важности того, ради чего они борятся. Но они никогда об этом не говорили вдвоём. Мадара все чаще задумывался о том, насколько все это было правильным. Сама война. Таджима это чувствовал. Но этой ночью что-то было иначе. Мадара почувствовал взгляд отца на себе сквозь листву дерева. И взгляд этот был полон боли. Он вдруг, сам на себя непохожий, утер ладонью глаза и прижал Изуну к себе, обнимая так, как Мадара никогда ещё не видел. Шиноби должны быть стойкими, не поддающимися на эмоции и чувства. И вот, один из выдающихся войнов, плачет на плече сына, оплакивая погибших детей и… оставшихся ещё в живых? Мадаре почудилось, будто он видит в этих жестах, этих глазах, ставшими впервые красными не от клановых техник, а от слез, видит то, что этот человек оплакивает их. Ещё живых, но должных погибнуть когда-то в будущем сыновей. Одних из последних. Чуть позже Изуна, все так же сохраняя молчание, но не переставая смотреть на отца так, словно впервые видел перед собой лишь его, а не прославленного главу клана Учиха, ушёл на отдых. Мадара спустился вниз и уже собирался выйти на разведку вокруг лагеря, как был остановлен сильной, отцовской рукой. Почему-то Мадара уже знал, чего попросит у него отец. И мог бы не выслушивая ответить «Да, я все понял. Сберегу». Но не стал, решив, что мало на счету этого дня было горя, чтобы оставлять отца в одиночестве снова. Но и показывать свое участие не стал, решив, что то было бы уже слишком. Не то и он не сдержит уже слез, рвущихся из горла хрипом. — Я хотел бы побыть один, отец, — отводя взгляд в сторону сказал он, скрывая от мужчины тень собственной печали в тенях, залегших под веками, под вечно напряженными глазами. — У меня к тебе есть разговор. Присев у поваленного дерева перед костром, сидя там же, где сидел Изуна, Мадара поджёг сухую ветку и подвёл к лицу, ближе разглядывая докрасна раскаленное дерево в самом её центре. Рядом послышался вздох и неуверенный шелест одежды — Таджима в волнении поправлял рукава, разглаживая на них складки. Он и сам не знал, что именно и как он собирался говорить сыну. Лишь глаза выдавали — это было для него важно. — Послушай, то, что случилось… это не должно повториться. Ни для тебя, ни для Изуны, — начал он почти устало, — Они не должны были погибнуть. — А как же путь шиноби? — смотря на угасающий уголек на конце ветви спросил Мадара, и тон его вышел сам по себе чересчур издевательский. Будто насмехаясь над всеми правилами шиноби, Мадара почувствовал, как задергалась верхняя губа. — К черту путь, когда гибнут твои дети, — в сердцах махнул рукой Таджима, в следующую же секунду подобравшись, когда позади стали слышны голоса проходящих мимо соклановцев, — Ты должен запомнить одну очень важную вещь. Должен пообещать мне, Мадара. Пообщать, что во что бы то ни стало защитишь Изуну. Даже если от этого будет зависеть судьба всего клана. Пообещал мне, что он будет жить. — Обещаю, отец. С тех пор Мадара больше не видел отца в таких чувствах — Таджима больше не позволял себе расслабляться. Но тот разговор плотно засел в его душе, не выходил из головы, а обещание мантрой на губах являлось ему во снах перед каждым боем. Отец был с того вечера спокойным, всегда рассудителен и хладнокровен. И один лишь Мадара понимал, что ему стало спокойнее, когда он передал часть своей ответственности за Изуну ему. Мадара же не столько следовал просьбе отца, как желал защищать Изуну от любой напасти по собственному желанию. И с того вечера у него на это будто бы прибавилось прав, будто это стало теперь дозволено открыто, будто ему позволялось ставить жизнь брата превыше какой бы то ни было войны. И с тех пор эта война была проще. Он знал, что не даст Изуне умереть. Знал это и отец, ушедший в лучший мир не только со старыми душевными шрамами от потери стольких ему родных людей, но и с умиротворением. Со спокойствием за то, что Изуна будет в порядке. Ибо в Мадаре, в его силе, умениях и способностях он не сомневался никогда. Как и в преданности. Даже в тот день, когда узнал о его связи с кланом Сенджу, о мальчишке, с которым он подружился так близко, что сделал его своим заклятым врагом. Отец уходил с любовью в сердце к своим двум последним сыновьям. Зная, что ни один из них не примет преждевременную кончину от рук его врагов. Лист, кружась в вихре, беззвучно лёг на землю. Тобирама выпрямился, обернувшись — Изуна согнулся, и с губ его хлынула кровь, окрасив землю в очередное пятно ярко-алого оттенка. Секунда длилась целую вечность. Мадара вышел из оцепенения, бросившись вперед, к брату, когда было уже слишком поздно. Когда Сенджу смертельно ранили Изуну. Когда враги его отца убили его младшего сына. Когда старший брат не успел защитить младшего брата. — Изуна!.. «Прости, отец. Я не сдержал обещания».