Всполыхнуть

Цветок светится красным.

На меня дует холодный воздух.

Я проснулся или мертв?

– Эмми Хеннингс.

      Капитано известно, что боги неподвластны человеческой воле.       Прошли тысячелетия, и боги взор свой не устремили на него вопреки всем знакам. Это он понял точно, настолько давно, что и не вспомнить, и потому теперь эгоистичен вдвойне — за ее Холодное Величество, не всколыхнувную спящее внутри сожаление по существующему укладу мира.       Один из Одиннадцати силен, опытен и достаточно опасен, чтобы каждый опасался его; чтобы судьба региона оказалась раскрыта перед ним; чтобы увидеть, как Небеса, наконец, падут и разобьются – свои обязанности он исполняет неукоснительно порождением рассудка, выстраданным воспитанием. Он человек слова, а нежелание отступить витает в воздухе отработанной ловкостью и грацией. Не сломать. Не сломить. Не... не... не... Нет ничего, чего бы он не сделал для цивилизации с несколькими лунами и для самой Нее.       Доспехи возвращаются на свое место. Вновь чернильные, проклятые, но по ним, вопреки всему, эти земли узнают его, отвергая быстрее, чем племенам становится известен его приход. Вокруг мало людей, те, что остались — переродились уже очень-очень давно и незнакомы ему. Предвестник Фатуи, безупречный воин, переступает улицы Арены, с каждым шагом все суше делается степь, а впереди — пройти через врата и выйти к трибунам, — мерцает что-то ослепительной полусферой. Апофеозом всего выступает глупость – ирония за то, что он не узнал преждевременно вспышку да так и замер неподвижно, точно мертвый. И за то, что в шубе в местном климате не жарче, чем в чернильных доспехах, ставшими второй его сутью, как если бы самой страшной кары не существовало вовсе.       Этот турнир не должен проходить как забава, не должен быть геенной огненной в битве и в небе, бьющимся сердцем богини, ее опорой и силой – и демонстрации оставшейся реликвии было бы недостаточно каждый раз.       Поднеси огонь в тростниковом стебле, преклони колени пред великой Хаборим, как действовал предатель-титан в рассказах иноземных... Поднеси настолько, чтобы хватило на то, чтобы разглядеть и сбежать прочь.       Не нужно сначала в богах очаровываться.       Он слышит смех сквозь сбившуюся у барабанных перепонок кровь, встречается глаза в глаза и узнает ее: везде чувствуется дым. Ее смех окрашивает память багряным, омраченным бордо, пульсирующими артериями под пальцами, горячим телом на расстоянии касания – ассоциации Капитано бешены и непрерывны, по крайней мере, пока он не слышит голоса извне:       — Ну-ну, дорогуша, разве ты тот, кто может быть Первым среди Предвестников? – сочувственно лукавство и веселье, и Капитано концентрирует все возможные силы, чтобы не влиться в музыку боя, в скрежет клинка, в капель по холодным камням удержаться, следя за тем, как распрямляется фигура, как ниспадают рыжие волосы на уверенные плечи.       Догадка искрой впивается в подсознание. И может, за пределами Натлана память утекла основательно, но Капитано кажется, будто ее лицо неотличимо от Статуи, изображающей нового Архонта, и черты ее — все те же, — вместе с тем чужие.       Она все также красива, как описывали в легендах; также красива, как из прошлого в будущее, как пятьсот лет назад, когда он видел ее в первый раз.       Божественный взор устремляет свое внимание. Ее глаза – неукротимое пламя, взвивающееся в жерле вулканов, несущих жар по всему Натлану, – в них расширены зрачки, где царит предвкушение, а еще то, что Капитано забыл, но требует напомнить: он чувствует в ней человеческую смертность. Быть может, оттого, что именно эта особенность обесценивала божественную неповторимость?       Она вырывается вперед с азартом, позволяя разглядеть ее и узнать, стоит на самой черте, за которой густой разлом с магмой и кипящие недра земли. Божественный взор в лице наместника Селестии, живее всех живых, и сияет в разы ярче, чем адское неубиваемое пламя. Она ценит готовность идти до самого конца в своих решениях, неважно, с уважением или ненавистью. Она уважает искренность и иноземные обычаи, но не желают это обсуждать: о воимя Шбеланке, позволь узнать, чего вы хотите?       – Не желаете услужить, леди Мавуика? – Капитано вздрагивает, всколыхнув кристаллы инея с околдованных Крио пальцев. Паутинка, потрескивая, тут же опутывает его и отказывается таять: лед не плавит льда точно так же, как сознание не бьет тревогу, как все тот же страх не тонет все в том же адреналине, как металлическое эхо в его голове не напоминает «последняя, последняя, последняя».       Да, это определенно безумие. Податься вперед, ближе и уязвимие, задыхаться от собственной власти, намеренно плавиться, плавиться ради обострившейся стихии и совершенного, чистого контроля. (Риски известны и просчитаны) На их языках нет слов, но есть трещащие на морозе деревья и проминающийся снег под тяжестью человека, и рушащиеся устои, посыпающие по телу мурашки, и эффект отторжения.       Благословение от судьбы: милостью самой Царицы естество выбирает человека под стать каждому из них, и Капитано — не человек, мораль которого годится для глупости-пощады. Капитано – не защитник людей от божественного произвола, ровно противоположное его сути. Он рушит все, до чего касается, а правил дуэлей и стратегий не касается всем собой. Казалось бы, одно слово далеко от всех понятий, но именно она, единственная в регионе хладнокровных дельцов, – последняя ступень для изгоев, бродяг и авантюристов, никогда не видевших друг друга прежде, отчаявшихся достаточно, чтобы искать то, о чем мечтают, на турнире.       У не-Мураты-не-Химеко не дрожит рука – она, казалось, не знала нервного тремора, управляясь с клеймором так же уверенно и спокойно, как с обычной рапирой, – и кровь бродит под кожей, кипя и шипя, но Мавуика только ступает к нему ближе, небрежным жестоком снимая очки, и они, исчезая, рассыпаются мириадами частиц.       – Мне кажется, у нас тут соревнование за все награды мира, – она не сдерживает улыбки и, вздохнув, поправляет мешающиеся пряди, разглядывая, прищурившись, темную непроглядываемую черноту его шлема. – Если ты готов сражаться по-честному, не по приказу, опасность и риск тебя остановить будут не в силах.       – Ужасные вещи говорите. Мой Вам совет, госпожа: если Вы хотите мира, так сотрудничайте, – просит Капитано, и богиня удивленно выгибает бровь.       Жест доброй воли, обольстительная любезность, искренне не выдающая, что в своей намеренной обыденностью является таковой: сойтись на короткое мгновение и выйти победителем, точно также зная о войне годами и выучив от и до. Капитано понимает, что ее меч предназначен ему. Понимает, что у любого существа, такого божества, как она, тоже есть ценности и нечто, пожирающее изнутри; понимает, что для них обоих тысячелетия континента слились воедино с воспоминаниями и болью, а Мавуика известна не силой, струящейся в этих руках, не странностью Тейвата в себе, но умом, намерениями.       Мавуика улыбается чему-то своему, чванливо смеется, звучно выделяя каждое из отдельных «ха» – атака лоб в лоб очень подкупает. Она оказывается права. Все что угодно, ради такого как он. Такие, как он, слишком высокомерны и слишком одурманены, все упование, где дышалось свободой; между ними и их Архонтом, ее приспешниками и идеями, незаметными, как перья, хрупкими, как стекло. Такие, как он, заводят ненужные диалоги. Такие, как он, идентичны почти во всем, предлагая сделку.       – Какая жалость, если это не предупреждение, а угроза, – философски замечает Мавуика. Замах и удар превосходны, и ее слова не передают всей сути; Капитано не вздрагивает, не ищет точку опоры, когда перед ним пеплом мгновенно осыпается один из его сопровождающих, одаренный Анемо. Тот, что успел указать дорогу и послужить долгу в последний раз. – Приказы — ложное утешение слабых.       И он не может не думать о костях, ломающихся с легкостью. В глубине его сердце резко обжигает жар, растекается раскаленным железом меж ребер. Перед глазами все красное обращается в белое чудовищно-необъяснимо – красиво замерзает. Крио выплескивается на оружие жестким порывом синхронно с кровью в его венах, и перед ним не холодная вьюга, бушующая на родине за его спиной. Та не жаждет забрать его с собой и разорвать на клочья, целенаправленно столкнуть в Бездну, где снег не кружится на фоне стеклянного серого неба, не опускается на плечи, шею, грудь и не отказывается таять.       Мавуика не пребывает в пространстве, в котором за ней пришел гость с далеких земель с громкой репутацией, возжелавший ее Сердце Бога. В ней чувствуется кипящая ярость, скрытое решение и что-то между строк. Предвестник Фатуи, солдат, слуга, требующий того, в чем не может понимать — такое вторичное восприятие. Такие, как он, говорили так же: очаровательный Доктор и птичка с прожженными крыльями – лекарство от эрозии и мертвый язык в храме признаний. Такие, как он, выглядели иначе, требовали иначе, с иной походкой, тембром и громкостью голоса, неосознанныыми движениями, но все их попытки посредственны.       У каждого есть слабости. В любой обороне можно найти изъян.       Древняя, веками налаживаемая схема − простая, удобная, рассчитанная на сохранность от мук с дьявольским усердием и убеждениями. Игра по правилам, истина − очевидная и единственно здесь важная. Умереть за древнее-древнее Царство – честь, воскреснуть живым, смертью обвороженным – большая. «Подарить сопернику бой» – значит, подарить доказательство упорства, не дать себя недооценить, все честно, по правилам, и она представляет, как пламя жалится об него искрами, опаляет и оплавляет чешую брони, обугливая плоть до черной копоти.       – Что скажет твоя Царица, узнай она, что ты вернешься к ней ни с чем? – говорит нравоучительно Мавуика, и он чувствует, как горячий стертый воздух начинает отдавать морозом и гнилью, взявшейся из непосильной ноши на собственной коже. То, что звучит как лукавая шутка, на деле оказывается риторическим вопросом. – Хм, представь, что скажет твоя Царица, узнай она, что Путешественница с затупленным мечом обыграла тебя?              – Моя Царица в последнее время слишком апатична, – он делает шаг вправо. Мавуика шагает следом, пока ее волосы развевались от жестоких порывов ветра, и впрямь все в его ответе приумножает орудие ее правоты.       За любую магию взимается плата. Возвышенная, как взор божества, не принадлежащего для того, чтобы однажды сделать исключение члену мертвого народа.       Ужасно: на земли заврианов зашла Путешественница, наделенная неведомыми силами, исцелившая знания в Ирминсуле (помнящая мальчишку под номером одиннадцать, говорившего о непонятном, ненавистном мире); меч ее усмирил дракона, сразил коллегу, неумолимо вершил правосудие.       Поле с трибун ей видно неожиданно хорошо. Арена стоит неприступной крепостью, полуразрушенной стеной, выкрашенной в символичный бледно-радужный, и на ней не место ни одной живой душе, но все же туда ведет дорога, а Путешественница без своих сил слишком далеко, сколько не спеши, чтобы вмешаться. Путешественница все также идет по путям, неподвластным богам, прежде чем становится свидетельницей первого их разговора, первого пересечения взглядов, первого оборонительного отказа из-за загадочного везения действовать везде и всегда в самое нужное время.       Капитано нужно стараться звучать утвердительно и беспечно, не зная еще, когда колесо Сансары даст оборот, и все – бездействие мужественное, можно собой гордиться и уступить – повториться сначала.       Боги не переводят свой взгляд на него, и потому Капитано внимателен. Остается внимателен, стискивая покрепче челюсти, чтобы остановить этот дурной приступ веселья, на который, наверное, не сумел бы рискнуть никто другой, и он вдруг отрешенно думает, будто бы знает — все знает – что она делает. Не дай себя обмануть, шепот, изувеченный печалью и повелением, не хочет пояснять, но предупреждает, Архонты коварны.       – Нет, я серьезно, — ухмыляется Мавуика, легким движением закидывая клеймор на плечо, даже не рухнув под его неподъемной тяжестью, и пульс бьет так же больно по ушам, как и эхо от стука каблуков. — Вы посетили мой регион, чтобы стать достойными.       Пиро Архонт — пламенная леди Хаборим, богиня Войны, девушка, растирающая пепел в ладонях не для себя, для спокойствия паломничества. — глядит на него сверху вниз пристально, и ее глаза цвета костра и жидкого золота.       – Не думай, что используя лишь половину сил, сможешь заполучить Сердце, – продолжает играться Мавуика и, мимолетно нахмурившись, останавливается близко-близко, пресекая всякую осторожность. Серьга-солнце в чужом ухе притягивает его внимание, как и бледность кожи на контрасте с рыжим в волосах.       Капитано дышит тяжело и хмыкает, ожидаемо, ему чудится очередной упрек.       – Я предлагаю вам, не тебе, пожертвовать гнозис за мою помощь, – мужчина пытается снова, дожидаясь момента, чтобы пробить ее оборону. Мавуика не сдерживает звучного хихиканья – как очевидно. – Или твоему региону перейти под мое начало.       – Для подобных целей обычно не собирают армию, и самое большое сборище почивает у Богини Любви.       Капитано следит за ней, присматривается и прежде, чем успевает понять, шею его опаляет горячим. Касание предупреждающе задевает горловину доспеха, словно не было на нем бронированных пластин, расползается от шеи к груди, в то самое сердце, бесчувственное и окаменевшее на минус четыреста пятьдесят девять по шкале Фаренгейта, путая рассудок и почти отпечатывая ожог. Он чувствует движение. Упускает от неожиданности и нестерпимой боли. Боль в оставленной ею недавно ране – естественное, неизбежное последствие накала. Капитано кажется, будто его растопленная боль омывает с обратной стороны грудной клетки, и оттого закаленная выдержка дает трещину, мужчину охватывает неописуемый ужас, когда вереница мелких всполохов вырывается из ее свободной ладони резким движением, прежде чем, наконец, уходят секунды, чтобы осознать – богиня не нарушает всякое личное пространство и не протягивает к нему ладонь в жесте, лишенном всякой нежности. Еще секунды уходят, чтобы вдохнуть шумно, восстанавливая дыхание и шагая в тень, и Мавуика, словно уличная момент, смело воплощает обратно солнечные, склонившись плавно – как будто – в реверансе, и тут же смеется устало. Светлые ресницы, затерявшиеся в отблесках янтарного пламени, чуть дрожат, однако Мавуика все больше отдает предпочтение репутации Первого Предвестника – за столетия ей не вспомнить ни его лица, ни настоящего имени.       – Ты не звучишь уверенно, душка, – саркастично уточняет она уже из-за спины, стоя там, где мгновение назад на земле остался нерасплавленный Глаз Порчи. Серебряная окантовка поблескивает, темнея и оплавляясь, будто столкнувшись с осколком солнца. – Что, хочешь заграбастать всю славу себе?       Он отклоняет голову назад и пропускает интонацию мимо в угнетенной безжизненности тишины, больше всего желая оказаться где угодно, когда угодно, но только не здесь и не сейчас. Напряжение усиливается вдвойне, и кажется, беспокоит только настороженного сопровождающего из Фатуи. В том, что его жизнь походит к концу, Капитано не сомневался – совсем не так, как может не сомневаться тот, кто столько раз не умер от изощренной заманчивости ментально одаренных богов. В том, что никто из штаба Фатууса не сможет договориться со сложной, неустанно лидирующей валькирией – такой же непоколебимой и возмутительной, как он сам, – тоже.       Он в шаге от того, чтобы… что?       Грядет неизбежная, безжалостная война. Их двое, а она – интересно, что сделает она, если соревнования завершат его коллеги? Не встанут ли против нее чудовища, обозленные грешно, не примет ли она за монстра юного предателя, обозленного ошибками?       – А если ты будешь уничтожена прямо сейчас? – угрожающе-медленно развернувшись к ней, уточняет Капитано без сожалений, разумеется, без сожалений, но одному шепоту известно, как это ему удастся.       Пиро – чистая энергия без привязанностей – сыпится искрами в близости к какой-то затеи. Все идет по плану, по более умному, чем его: кровь за кровь возмездно обещая так же ясно, как прелесть победы. Стойко цветет среди высушенного отрезка земли кровавое море во плоти, кажется, столь жаркое, что сжигает все отнесенное к отрицательному значению.       – Не надо горячиться..., – с хрипом она наклоняется ближе, обдавая кислым дыханием, громогласно, победоносно бросает двуручник у его ног, раскалывая землю, а после снова щурится, чтобы увидеть голубые глаза, подобные льду всегда-всегда холодного дворца: в них нет цвета радужки и почти нет белка, сплошная угольная чернота сгущается в облике − как и та, что сгущает разгоряченную кровь не сосчитать как давно. – На грани умирания ты ранишь меня только своей угрюмостью рядом, то есть...       Одуряюще чувствуется дым, гарь и поступающий кашель.       – ...ты потратишь время зря и будешь мечтать о той, сладкой боли.       Мавуика знает о белоснежной красивой зиме не из книг, спрятанных на книжной полке, — смелому воину не нужен Глаз Порчи с воющей метелью, хрустящий лед вместо лезвия меча, а ей не нужны слова, чтобы сказать ему уйти. Вежливость для Фонтейна, терпение для Мондштадта, оставившая ее мудрость – для Сумеру... Разве они не забрали у нее все? Разве кузнец с закаленным сердцем, с животным чутьем, мальчик, умерающий и воскресающий по пикселю, не покидая собственного тела, девушка с покойной сестрицей и все-все не спасались, как любые смертные? Не озирались по сторонам, не дрались до последней капли крови так же обессиленно, как она себя чувствовала?       Внезапная атака или скучное отступление?       Бок о бок, плечо к плечу, а после, с течением времени, если тому не помешать – лицо к лицу?       На руинах за ее спиной полыхают сакральные пожары. Потому что если другие Пятеро будут спасать себя, она станет той, кто спасет всех. Натлан – как скоротечная жизнь; как небо перед закатом; как записи о смертоносных сражениях; как непостижимые воображением ритуалы и кровавые цветы из дивных земель Мудрости. Негасимый огонь, охраняемый Архонтом, как вечное спокойствие, как нерушимая тишина и остановившаяся над Тейватом тень: всего на немного жители могут вздохнуть спокойно, зная, что война не осушит воздух скверной, не отравит помыслы и не низвергнет жизни в хаос и мрак.       Как это, должно быть, ужасно печально: страна безвозвратно угасает, выглядывает из-за туч закатное солнце – громадное, алое – к предстоящему зною, уходя в самое сердце тьмы. Огонь в ее сердце и в ее руках столь яркий, что указывает путь даже в самой непроглядной буре, столь сильный, что его хватит на многие километры, столь горячий, что растопит многовековые снега Ее Величества, — и бесполезный для нее, и пусть в этом огне сгорит она дотла.       Вместе со старым миром.       Вместе с первыми лепестками в его легких. Капитано удивится позже, разминая их в ладонях вперемешку с ошметками плоти, не вспоминая о бесконечно-долгой имитации здравия.       Архонты коварны. Нечестны.       Шаг вперед отдается металлическо-травянистыи привкусом. Прорастают стебли и распускаются цветы, и посреди поля боя ее присутствие – маки – такое четкое олицетворение того, что никому не отсрочить, от чего не воспротивиться. Нет, у них в Снежной подобное не случалось, уж он отчетливо не помнил тела, поросшие цветами. Не помнил умение переводить красоту на язык крови и боли, не помнил самое страшное оружие в судный тот день. Известно всем, если подобное и существует, то все завянет, не успея расцвести, так ведь? Так ведь, Пьеро?       И все же — с того самого момента, как она пытается разбить его шлем на части, как чуть позже, чуть напоказ на гудящей овациями арене ознаменует последнюю битву, и он вновь находит ее и заглядывает в ее подведенные киноварью глаза, отчаянно задорные и видящие в нем ничто, – с нарастающей болью приходит тихо тлеющий, погребенный пеплом конец.       «Я люблю тебя». Внутри него распускаются еще тысячи.       Это – соцветия цвета клюквенного сока, вывернутый наизнанку мир, опрокидывающий под хруст поломанных, истолченных в пыль ребер.       Это – сколотые жуткие скульптуры, роняющие плеяды флогистона средь древних из артефактов. Бесчувственно обмякшая ладонь, мазнувшая пальцами по щеке. Фигура к фигуре, рябившая тенями янтарных, жгучих, смолянистых растений.       Это — худшая из битв, что была в его жизни. Величественность и слава.       Трогает боль такая, будто он сгорает заживо фениксами в огне без дыма, без жара, без запаха, как фигурка из фокуснической пиробумаги.              Только один бог переводит свое внимание на него, так странно: ее волосы мерцают и тухнут, Мавуика медлит, лишь приподнимает уголки губ в поощряющей улыбке, понимая совершенно, что происходит – «прощай» – мужчина замечает это сразу по убийственной прямоте обезоруживающей, по порождению чистого зла, сотканного самою тьмой и Бездной.       – Цветы на снегу – красивое сочетание, ты так не считаешь, Капитан?! – кричит Мавуика счастливо, почти торжественно с другом конца стадиона. Мавуика, так непривычно смотрящая на него сверху вниз – и так непривычно вплетающая его, раскаленное солнце, в ночной дух – все муки ада обещая гостю за смелость. В номере Один безучастие преданности, гаснущая неумолимо миссия – он знает, кажется, знает, что она сделала. Хладнокровие оказалось не таким ужасным, как чарующая любовь, которой полководец может влюбиться в луну, как только проигравший может полюбить божественный взор в тленном обличии.       – Сможешь ли ты верить, что в равнодушие кроется спасение?       – А ты? – чуть неуверенней, чем раньше, но также по-своему хладнокровно, отозвался он, твердый в своем нежелании возвращаться назад. Цветы – величайшие из сокровищ. Красивые безумно. Рвущие изнутри. На них было больно смотреть, ее было страшно слушать.       Дрожащий от холода, казалось, обледеневший и снаружи, и с изнанки, Капитано почти не дышит, захлебываясь ядом, циркулирующим глубоко внутри, и едва ли удерживает равновесие, желая, чтобы долг был, наконец, утплачен. Желая, чтобы это закончилось поскорее – шуба, меховая, чудящаяся снежной, не греет; на глазах публики Мавуика бьется без меча, у нее невыносимо горячие руки, в ударах быстрота и нечеловеческая, бессмертная сила, и все вокруг пестрое и искристое, диковинное, как местные птицы. Он хочет сказать: «проклятие..», с одной стороны только зрители, полотнища каждого элемента, с другой – двустворчатые двери, отделанные узорами. Без безумия или цветущего костра из чувств, которого он так испугался десятки часов назад, Капитано думает совершенно не о том и совершенно не там и, не сдержавшись, прячет в ладони цветок, такой же, как празднично вплетенные в волны волос Хаборим, не признавая того, где нашел его: «если я не могу справиться с одной тобой, как же смог пройти через века, и остаться таким?».              Собственный клинок остается в ладони вопреки, но в момент пика что-то горячее касается грудной клетки, будто затухающие угли медленно тлеют – аккурат боль становится слишком сильной там, где бьется его сердце. Крио крошится против воли, теряя форму, и оружия больше нет – только чудо спасает толпу от холодных пик. Шепот предупреждает Ее голосом с повелением и безнадежно: Архонты...       Капитано вновь чувствует дым.       ...и кашляет, не в силах подавить приступ.       Алый цветок под ребрами теряет свои лепестки.       Капитано должен был – обязан – это предвидеть.