До свиданья, Хиросима, любовь моя
Аматерасу не узнает людей, живущих под ее небом. Они любят ее, они молятся ей, они не отреклись от своих богов, даже когда им на смену пришли новые — не отреклись полностью, храмы синто все еще посещали, имена их произносили, не как имена мифологических героев. Но мороз ползет по ее коже, когда к ней взывает летчик-камикадзе. Когда кто-то, кто изнасиловал множество женщин, решает купить талисман с ее именем для своей жены. Когда они, утверждая, что сражаются во имя императора и за его честь, упоминают заодно и ее, ибо император — Сын Неба, внук самой богини. Это неправда. У нее нет детей, нет и внуков, ни земных, ни небесных. Она была бы рада считать всех, рожденных на островах Ниппон, своими детьми, но… …но не сейчас. Они превратились в ёкаев, ибо только чудовища могут уничтожать других людей с такой жестокостью и без малейших угрызений совести. Войны велись здесь и раньше, жестокие, кровопролитные, много крови впитала эта земля, некогда созданная Идзанаги и Идзанами, но никогда еще не было — так. Раньше они хотя бы знали, за что воюют. Раньше они отстаивали свою свободу, или же хотели избавиться от надоевшего гнета сёгуната — а сейчас? Это было просто уничтожение. Резня. Бойня. Это должно было закончиться.Я потратила столько чернил на твою смелость
Аматерасу ведет кистью по бумаге. Черное на белом — красиво. Каллиграфия должна успокаивать, но руки все равно подрагивают, и на Такамагахаре все время дождливо, ибо хозяйка и повелительница небесных рисовых полей не в настроении. Хуже всего — понимать, что она беспомощна. Что она может только смотреть. Что не может явиться к императору Хирохито и потребовать остановить войну, что не может остановить войну сама, что не может убить проклятого Гитлера, заронившего в умы японцев дурное семя идеи о высшей расе, и даже Широ Ишии, командира отряда 731, убить не может. Впервые Аматерасу хочет кого-то убить, и это ее пугает; она всегда была пацифистом, добрым солнцем, которое дарило лишь свет…До свиданья, Хиросима, любовь моя
Это должно закончиться. Сегодня. Здесь. Аматерасу не знает, что произойдет, но ее словно что-то тянет: ей нужно, необходимо быть здесь и сейчас. В Хиросиме, городе в устье реки Ота, расположенном на шести островах. Утром, когда солнце уже взошло — быть здесь и быть видимой, как будто она человек; она всегда любила гулять в мире смертных под человеческой личиной. Просто девушка, одетая в самое скромное кимоно, какое приличествует носить сейчас, ибо война стала причиной дефицита и многие обеднели. На лбу первой же встречной прохожей Аматерасу видит печать смерти. И на лбу второй. И третьей. И четвертого — мужчин здесь меньше, чем женщин, и те чаще либо совсем молодые, либо уже пожилые. И дети, которые идут в школу. У всех на лбу — печать смерти. Аматерасу хочет убежать, хотя ей не грозит смерть. Аматерасу не хочет этого видеть. Неважно, что будет, она не хочет… …но она обязана.Я свидетель тысяча и одной смерти
Каждый шаг — тяжелый, будто щиколотки окованы цепями. Аматерасу идет на главную площадь города. Город живет, просыпается, шумит, работает… работает на войну. Все здесь и сейчас работает на войну, все здешние фабрики, чтобы продолжали убивать чужих детей, чтобы где-то работали дома удовольствий, чтобы летели в небо камикадзе, чтобы отряд 731 продолжал свои бесчеловечные эксперименты. Аматерасу останавливается, ощутив кожей: надо остановиться. Поднимает взгляд на небо — солнце яркое и не слепит ей глаза, ибо солнце — и есть она. Это было бы хорошее летнее утро и погожий день, теплый, летний, хотя в воздухе уже и пахнет осенью. Это был бы очень хороший день. Был бы…До свиданья, Хиросима, любовь моя
В семь утра — сирена воздушной тревоги. Аматерасу вздрагивает: вот оно! — но нет, вскоре звучит и отбой. По радио сообщают, что если B-29 снова будут замечены, лучше пройти в укрытие, но ожидается не бомбардировка, а разведка. Аматерасу идет по улице: дома здесь маленькие, не выше двух этажей. Деревянные. В центре — получше. Ей нужно в центр, и она снова не может объяснить, почему, и кто ее ведет — или что. Она никогда не изрекала пророчеств, она не была богиней судьбы… Осталась минута. Аматерасу считает, шевеля губами: раз, два, три… пять… тридцать два… Никто здесь не подозревает о летящей к ним гибели, а если бы и узнали — не спаслись бы. Люди. Дети. Животные. Птицы. Дзасики-вараси. Бабочки. Сорок. Сорок один. Сорок два. Сорок три. Сорок четыре. Сорок пять. Аматерасу зажмуривается, но усилием воли заставляет себя открыть глаза — — и небо рушится. Все вокруг тонет в ярком-ярком сиянии, словно само солнце обрушилось на землю, словно это солнце уничтожает сейчас все вокруг, обращая в пепел. Люди становятся просто облаками праха — в одну секунду. От них остаются лишь темные следы на земле, ни крови, ни костей. Птицы сгорают прямо в воздухе. Здания рушатся, как карточные домики. В воздухе пахнет чем-то, чему Аматерасу пока не знает названия. Все горит, весь город, вся страна, весь мир. Все окрашено в черный, красный и коричневый: темень, кровь, пожары, обугленная кожа. Огненный ветер, огненный смерч. Мертвые. Умирающие. И тысячи бабочек, летящих к небу — бабочек, в которые превращаются души после смерти. И Аматерасу, богиня этого мертвого сгорающего мира. Она бы плакала, но слезы ее сгорели. Она бы злилась, но сгорела и злость. Все сгорело. Ноги подкашиваются, отказываясь ее держать, и она опускается на колени — но вскоре поднимается. Сколько раз она уже так делала — ходила по полю боя и провожала в последний путь павших воинов? Сейчас она тоже должна проводить их достойно, пусть они и не были воинами. И все же дети, которых Аматерасу здесь встречала, играли только в войну. Сначала дети играют в войну, целятся друг в друга игрушечными пистолетами, изображают губами звуки выстрелов и радостно восклицают «ты убит!» — и весело смеются. А потом дети вырастают, и игрушки тоже становятся другими, а для некоторых в игрушки превращаются людские жизни. В кукол. В солдатиков, расставленных на доске. Солдатики ломаются под ударами палки, плавятся от направленной на них лупы, подсвеченной лучом солнца, сыплются на землю от удара детской руки…Я покину тебя до начала полураспада
Аматерасу шагает вперед, оглядываясь по сторонам. Ей некого провожать, некого утешать, некому дарить спокойную смерть, похожую на сон — они мертвы, они сгорели. Кто не стал пеплом — те превратились в обугленные трупы. Аматерасу заглядывает в их мертвые обезображенные лица — если у них есть лица, и касается их тел кончиками пальцев, пачкая ладони в черной саже. Она идет медленно, и пепел пачкает и ее босые ноги, и подол кимоно — и понимает, что у нее из глаз текут слезы, смешиваясь со следами пепла на щеках. И это еще не конец, хотя кажется, что именно он.До свиданья, Хиросима, любовь моя
Через три дня — Нагасаки. Здесь тоже работали на войну. Здесь были заводы, которые выпускали оружие и корабли. Но неужели остановить все можно было только такой ценой? Почти так же. Воздушная тревога, отбой, после — взрыв. Только солнце не сияло ярко, его скрыли тучи. Как солнце могло светить, если внутри у солнца осталась лишь обугленная пустыня? Аматерасу вынудила себя оказаться здесь. Здесь, где земля так же содрогалась, где взрывной волной уносило камни и детей, где так же погибали за долю секунды, где так же горели пожары — и бабочки-бабочки-бабочки…Я пришлю тебе фото из следующей жизни
Аматерасу идет по выжженной земле — босиком, в белых одеждах, простоволосая, и кончики ее длинных шелковистых волос волочатся по пеплу. Так она должна провожать их. Так она должна скорбеть. Снова. Жизнь не бывает единственной. Кто-то верит в Рай и Ад, но синтоизм иного мнения. Синтоизм — это реинкарнация. Бесконечные смерти и рождения, круговорот. Погибшие здесь обретут новые жизни после. Но, даже несмотря на отсутствие вечной смерти, Аматерасу больно. Она не стряхивает пепел ни со своих одежд, ни с ног, ни с волос. Те, чей пепел касается ее, словно удостаивается ее объятий. Им будет легче. Им будет проще. Они зарядятся ее божественной энергией, и она не убирает след пепла даже со щеки — пусть. Ей дорог этот пепел, эта сажа, эти руины. Даже выжившие — умрут, большинство из них обречены, о чем пока даже не знают. Если бы Аматерасу могла, она бы умерла вместе с ними — но даже этого она не может. Даже умереть. Как бы сильно ей этого ни хотелось. Людям хотя бы есть, кому молиться, но какие молитвы может возносить божество? Кому? Солнце не может обогреть другое солнце. Лампа не может осветить другую лампу — если они горят. Аматерасу — горит. Хиросимы больше нет, Нагасаки тоже больше нет, только развалины, трупы и пепел, но над Японией все так же светит солнце — теплое, летнее, жаркое. Августовское. Солнце не погаснет; что бы ни творилось на земле под его светом. Лето все так же пахнет солнцем — — и радиацией. От тела Аматерасу исходит яркое сияние, как будто она — маленькое солнце, и так оно и есть. Позади нее рушится здание, осыпаясь в каменную крошку и смешиваясь с пеплом. Аматерасу поднимает лицо к небу и закрывает глаза. Ветер усиливается, развевая ее длинные черные волосы. Сияние усиливается, вспыхивает, но не как убийственный взрыв; эта вспышка не забирает жизни, но дарит их. Множество новых жизней. Сонм кружащихся в небе душ. Это бабочки. Все до единой — белые. Они улетают в небо, их так много, что они закрывают собой солнце, тают в солнечном свете, белые, нежные, хрупкие, похожие на бумажные оригами. Аматерасу всегда будет ощущать свою вину. На ее душе — воронка, и исцеление невозможно — никак и ничем. И никак эту вину не искупить. Что она за бог, если никого не спасла? Почему солнце все еще светит, если больше ничего не осталось? Почему это чертово лето пахнет солнцем?Где я у большой воды постигаю соль
Как умещать в себе небо и все отпускать, не жалея
Лететь, став облачком пара