Бог нового Мира

Лайт сидел на треснувшем камне, оглядывая долину, пустынную, заполненную до самого горизонта лишь пылью и такими же камнями. Воздух здесь был спертый, впрочем, Лайту больше не нужно было дышать. Ему больше не нужно ни есть, ни пить, ведь он умер с год назад, но, как казалось самому Ягами — он умер тысячелетия назад. В этом месте время идет иначе, оно словно застыло, а сам Лайт стал кем-то вроде мухи в капле янтаря. Лайт до мельчайших деталей помнил свою жизнь. Особенно ту часть, где он стал кирой — вестником правосудия, почти новым богом этого мира. Помнил, как он нашел Тетрадку, как сначала не поверил написанному, а когда исполнилось по слову его, умер преступник, чье имя он записал — перепугался до такой степени, что чуть не сжег Тетрадку. Помнил, как к нему пришел бог смерти Рюк, но не чтобы убить его, о нет, еще нет, а просто рассказать правила Тетрадки, посмотреть, что будет делать гениальный и себялюбивый школьник. Школьник, которому было так скучно среди обычных учеников, которому так не хватало внимания. Помнил, как творил правосудие - так, как считал нужным, как радовался каждой смерти преступника, не обращая внимания, не допуская и мысли, что может быть не прав, что может черпать информацию о преступниках из недостоверных источников, что полиция могла ошибаться, называя имена злодеев. Какая ирония! Лайт не верил в силу полиции в вопросе наказания осужденных, но верил в правдивость вины их. Лайт помнил, как познакомился с Л, величайшим детективом мира, как его жизнь заиграла такими красками, какими не играла никогда. Он получил достойного соперника, человека, чей разум был равен его, если не выше. Как было захватывающе сначала дурить ему голову, помня о себе все, потом, когда он добровольно, ради победы дал стереть себе память о том, что он кира. Это время, кажется, было самым захватывающим, теплым и ярким в его, Лайта, жизни. Именно тогда он был на одной волне с Л, понимал детектива с полуслова, помогал расследованию от чистого сердца, надеялся втайне, что после поимки киры их сотрудничество продолжится. Ведь кажется, он обрел единственного равного себе друга. Он помнил, как вернув себе память, жалел, что не может поступить иначе. Что Л не принимает его, киры, идеологии, мыслей. Что он посадит его, отведет к смертному приговору, а значит, не будет нового мира, свободного от преступников мира. Как же Лайт сожалел тогда, но одновременно так радовался, что план удался, что Л повержен — умер на его руках! Что новому миру — быть. Помнил, как несколько лет он буквально правил, как бог, как упивался властью и победой.... Как безумно скучал по неудавшейся дружбе. Как ходил на могилу к лютому другу и говорил, говорил, говорил с холодным надгробием. Как видел сны, что память тогда не вернулась к нему, как они продолжили работать на одной стороне. Как просыпался и ругал себя за эти сны, уверял себя, что все правильно, он верно убил тогда детектива. Верно. А потом Лайт заигрался, потерял всю свою семью — последних людей, которых любил, стараясь выжить и убивая все больше и больше невинных людей. И конечно, его раскрыли. И конечно, он наскучил Рюку до той степени, что бог, не раздумывая, убил Лайта. Лайт помнил, как подстреленный, бежал меж каких-то полуразвалившихся зданий, сетчатого забора, надеясь найти убежище и придумать выход, выжить и еще показать всем... Как увидел проходящего мимо парня — светлые волосы, в них запутался закатный луч солнца, парень сосредоточенно читал какую-то книгу. Лицо его показалось Лайту слишком знакомым — словно посмотрел в зеркало. Только в том зеркале больше отражался не безумный бог, а просто счастливый человек. На миг сердце кольнула зависть, но Лайт мотнул головой, чем заработал легкое головокружение, видение пропало, а Лайт побежал тогда быстрее. Чуть позже, где-то на пыльной лестнице недостроенного здания он смотрел на закатное солнце и разлетался на осколки от мысли, что прямо сейчас он бесславно умирает. Что все было зря.   Лайт помнил, что Рюк сказал ему в самом начале — хозяин Тетради никогда не попадет в загробный мир, он останется в пустоте. Тогда он не понял этого, да и плевать ему было. А теперь он полностью осознал, что же имел ввиду бог смерти. Пустыня, мертвая, пыльная и темная — тут не было ни намека на солнце, лишь вечная холодная ночь, без ветра. Вот и весь мир, который достался ему, Лайту. Бери же и властвуй, о глупый бог. Он сначала пытался докричаться до кого-то? Чего-то? Но голос его был слаб и казалось, как камень, падал ему под ноги его крик. Лайт пытался искать кого-то, что-то, но сколько бы он ни шел, картина не менялась. Он смирился недавно, оставшись сидеть на камне, одном из многих тут, вспоминая свою жизнь, размышляя, как можно было бы исправить ее. Иногда он засыпал тревожным сном, словно был еще жив, впрочем, тот сон был больше похож на размытые горячечные видения — в них он видел ту, что когда-то была Мисорой Наоми. Одну из первых его невинных жертв. Он тогда не хотел убивать ее, но старался успокоить себя тем, что ради великой цели необходимы и такие жертвы. Старался доказать себе, что поступил верно, и это даже какое-то время работало, но когда он первый раз увидел девушку здесь, то понял, что до сих пор, где-то далеко-далеко, в самой глубине его сердца, он винит себя за ее смерть. За смерть ее мужа. Его коллег. Мисора приходила к нему темной тенью, она смотрела на него черными, без зрачков глазами и молчала. Он сначала орал на нее, потом умолял простить, потом сказать хоть слово, потом просто смотрел на нее, радуясь этим визитам, как тому немногому, что ему осталось в однообразии посмертного бытия. Ему снилась его семья, его... коллеги? Школьные друзья, все, но не Л. Лайт пытался разыскать детектива в своих снах, но не мог, он не видел там даже тени его. Зачем ему Л? Что он мог бы сказать ему? Лайт отказывался произнести вслух эту мысль — он так хотел попросить прощения у молодого детектива, чью жизнь он так грубо оборвал.   Лайт не помнил, сколько прошло времени после того, как он умер. Он сидел на том же камне и смотрел вдаль, пытаясь вызвать в себе воспоминания, но они все чаще стали уплывать от него, растворяться в тумане мыслей. Лайту казалось, что он скоро исчезнет. Он как будто все меньше чувствовал себя, то, что осталось от тела — души. Мысли, сожаления, гнев и обида — все истиралось, испарялось в пыль, как бы оседая на песок. — Привет. Лайт даже не понял сначала, что он не спит, что слышит голос человеческий вот прямо... Здесь! Встрепенувшись и моргнув, он поднял голову и оторопел, вновь почувствовав удивление и радость, словно был жив. Перед ним стоял Л — босой, в голубых джинсах и белой футболке. Волосы на голове были в обычном беспорядке, голубые глаза смотрели спокойно и, что удивительно, без тени обиды или злости. — Л? Л! Л! — Да, это я, — детектив усмехнулся, глядя на попытавшегося встать Лайта. Тот подскочил, впервые за долгое-долгое время, от непривычки пошатнулся, и детективу пришлось помочь ему, поддержав за локоть. Лайт почувствовал тепло от прикосновения. Грудь сдавило от нахлынувших чувств. — Л... Ты здесь! Ты ведь даже не снился мне. Никогда за это время. Что.. — Лайт хотел спросить, что происходит, что тут делает Л, что будет дальше, но слова застряли в его горле, кажется, за это время он забыл, как разговаривать хоть сколь разумно. — Знаешь, Лайт-кун, я ведь первое время злился на тебя. Мне было обидно, что ты убил меня, ведь я начал считать тебя своим другом. Первым и единственным. Я не собирался к тебе приходить, но недавно ты приснился мне. Наше расследование, когда ты не помнил, что был кирой. И я хочу сказать тебе, Лайт-кун, я тебе прощаю мою смерть. Лайт почувствовал, что по его щекам катятся горячие слезы, как грудь сдавливает от подступающих рыданий. Он смаргивает влагу с ресниц, хочет посмотреть на Л, сказать ему спасибо, может, даже обнять, но перед ним больше никого нет. Пустыня так же тиха и пустынна, только и разницы, что картинка расплывается от слез. А еще вдалеке слышен звук колокола, он становится громче, и впереди, в нескольких шагах, разгорается белый свет, словно загорелось маленькое солнце. Лайт, прикрыв глаза ладонью, идет вперед.