Парадокс Тесея

      — Уважаемые пассажиры, наш самолёт совершил посадку в аэропорту… Просим вас оставаться на своих местах до полной остановки воздушного судна.       Мужчина на кресле 22 °F беспокойно поднял голову. Весь полёт он безмятежно провёл в объятиях Морфея, но за мгновения до того, как шасси коснулось взлётно-посадочной полосы, вдруг открыл глаза и явно ощутил, как железная птица страстно впилась поцелуем в асфальтовое покрытие. В зимней темноте проглядывались очертания крошечного аэропорта, освещенного ярким светом больших прожекторов. На фасаде ничего не позволяло идентифицировать место назначения, но кружащиеся в искусственном свете крохотные снежинки, особенный говор соседей, который вдруг проявился ярче и пробивался сквозь плотно прилегающие наушники, зимняя чернота на горизонте явственно шептали: «Костя, ты дома».       Пассажиры не вняли настойчивой просьбе бортпроводницы и кинулись распаковывать полки над сидениями, едва стих шум двигателей Эйрбаса. Суетятся так, будто бы если не успеют собрать свои вещи, пока горит спичка, самолёт улетит обратно с ними на борту.       — Уважаемые пассажиры, от лица авиакомпании «Аэрофлот» поздравляю вас с наступающим Новым годом и Рождеством! Желаем вам…       Заученные пожелания потонули в шорохе пуховиков столпившихся в проходе людей и приглушённого шёпота «извините, вы не поможете достать сумку?». Тут и там раздавались телефонные звонки. Пассажиры будто специально не брали трубки как можно дольше, рассматривали экран, причитая: «Ой, да кто ж это? Ничего не вижу!», а потом громогласно, чтобы было слышно в каждом уголке салона, объявляли: «Танечка! Здравствуй, Танечка! Прилетели, прилетели! Не-ет, что ты, дорогая, ещё даже из самолёта не выпустили!». Лёгкое раздражение от суетливости земляков сменилось какой-то светлой тоской. Чёрт, и всё-таки он скучал.       Константин Корецкий дождался, пока основная масса схлынет в подъехавший к трапу автобус, и только тогда поднялся со своего места. Вещей у него было немного, только небольшой рюкзак, спрятанный под впереди стоящим сиденьем.       — С наступающим, — сонно буркнул он симпатичной красногубой бортпроводнице, провожающей пассажиров на выходе из самолёта.       — Всего доброго, — с широкой, но дежурной улыбкой ответила та, и Костя шагнул навстречу зимнему вечеру.       Трап, занесённый свежим снегом, был скользкий, пришлось постараться, чтобы не слететь с него кубарем. Оставшаяся горстка пассажиров недовольно взирала на неспешного Корецкого из старенького НЕФАЗа. Их трудно было осуждать: через открытые в ожидании последнего попутчика двери в неотапливаемый салон автобуса влетал ледяной ветер и мелкие колючие снежинки. Автобус… Костя уже и забыл, что иногда в аэропорт попадают не через «рукав». Да, Корецкий, разбаловала тебя столица и заграничные командировки.       Автобус, отчаянно гудя и фыркая, лихо развернулся на снежной глади и, проехав метров двести, встал у раздвижных дверей, впускающих в аэропорт. «Никогда этого не понимал», — думал Костя. Он знал, что требования авиационной безопасности — дело святое, сам когда-то имел отношение к авиации, но к чему эти автобусные пируэты? Пускали бы пассажиров до здания аэровокзала пешком! Всё равно трафик здесь отсутствует начисто…       Он уверенно миновал зал выдачи багажа. Незачем, чемодана у него нет. Зачем? Зачем брать сюда кучу барахла? Перед кем тут модничать? А если что-то потребуется, он просто пойдёт и купит это. Со своей столичной зарплатой он может, не задумываясь, скупить хоть целый город. Впервые захотелось рассмеяться. Вспомнилось, как когда-то просил у мамы бумажную десятку на пиццу в школе.       В толпе встречающих, обнимающихся, целующихся, он вдруг заметил их. Сердце затрепетало. «Я же просил не приезжать! Ночь, зима, сюда пиликать по трассе сорок километров… Зачем они приехали?». А вслух сказал:       — Привет, мам.       Вместо приветствий мама бросилась ему на шею и стала осыпать поцелуями его щёки. Отец тоже ничего не сказал, только пожал руку. Чуть крепче обычного. Это и означало: «Я соскучился, сын». Сестра, тринадцатилетняя Ксюша, вошедшая в фазу подросткового протеста, а потому выкрасившая волосы в огненно-красный и стоящая чуть поодаль, изображая, будто бы не знает этих людей, помахала ему. Не выпуская из объятий мать, Костя тоже махнул ей рукой и улыбнулся. Да, он дома. Теперь он точно дома.       — Я же говорил: не стоит, — с укоризной сказал он. — Я бы взял машину.       Отец пробурчал что-то на тему аэропортовских бомбил и агрегаторов городского такси. Костя не разобрал всех слов, но явственно различил осуждение в его интонации. Папа за рулём уже лет тридцать, если не все тридцать пять, и таксистов недолюбливал.       В машине отца пахло морозом и химозной отдушкой автомобильного ароматизатора, на заднем сидении лежала пол-литровая бутылка минералки. Точнее, лёд в пластике, потому что уже неделю в городе стояли аномальные холода за тридцать. Костя, высокий, длинноногий мужчина, сидел, прижав колени к груди: всё-таки места в отцовской «ласточке» было маловато. Это была видавшая виды «Киа Рио», купленная, наверное, через пару лет после его, Костиного, переезда. До этого отец ездил на «Мегане», но, кстати, пахло в ней так же. Мама разместилась на переднем пассажирском и завела двигатель, чтобы включить печку, папа спешно докуривал снаружи. В машине он никогда не курил, но почему-то обязательно выпускал последнюю затяжку уже в салон. Костя никогда не понимал этого и сильно раздражался. Раньше. А потом поймал себя на том, что поступает абсолютно так же.       Шурша шипованной резиной по федеральной трассе, машина мчала со скоростью на грани допустимого, притормаживая лишь когда начинал отчаянно пищать антирадар. По салону разливался мелодичный голос Юрия Антонова. Отец не изменял себе: Ретро ФМ играло, когда старший сын Корецких был ещё совсем ребёнком, когда заканчивал школу, когда приезжал на каникулы студентом… И вот сейчас он, начальник отдела в крупной компании, тридцати трёх лет от роду, едет с родителями из аэропорта домой, всматриваясь в зимнюю ночь родного города, и снова ощущает себя ребенком. Он не был здесь лет десять. Но как же хорошо, что почти ничего не изменилось.       — Смотри, — мама указывает на проплывающее мимо здание. — У нас новый торговый центр построили. И высотку недалеко от дома, помнишь? Тоже достроили. Уже люди заселились.       Костя усмехнулся. Как же не помнить. Эту высотку заложили, когда он учился в шестом классе. Потом бросили — не то финансирование перекрыли, не то изначально не планировали достраивать, не то просто надоело. Высотка оставалась заброшенной долгие-долгие годы, и её с большим удовольствием облюбовали люмпены и местные подростки. Что там только ни творилось! Корецкий с ужасом сейчас вспоминал, как бегал там среди шприцов и битого стекла. Прыгал с крыши, бегал от сторожа (который почему-то ещё оставался на объекте), а иногда и от доблестных сотрудников полиции, вызываемых всё тем же сторожем. Его ни разу не поймали, а вот ребят из параллельного класса ловили. С пивом. Скандал был! На учёт поставили, родителей вызывали… Сейчас он бы ни за что не пошёл на эту заброшку, да вообще ни на какую бы не пошёл, даже за сто-тыщ-мильёнов.       Машина останавливается у панельной девятиэтажки, и Костя выходит, вдыхая морозный воздух. Изо рта вырывается густое облачко пара.       — Шапку надень, — прикрикивает мама. — И пальто застегни. Или хочешь все новогодние над картошкой дышать?       Но он не слушается. Он с упоением рассматривает двор, где прошло его детство. Здесь всё застыло. Четыре фонаря всё так же освещали странным розовато-жёлтым светом пятачок земли у его подъезда, куда по свежему снегу вели следы больших ботинок и маленьких сапог. У самой лесенки обрывались параллельные прямые саночных полозьев. Над подъездом горела тусклая лампа, проглядывающая сквозь разбитый плафон. В окнах горел свет, а на некоторых весело мерцали гирлянды. На одном даже были наклеены кривоватые снежинки, явно вырезанные неумелой детской рукой. Костя поднял голову к небу. Звёзды! Он и не помнил, когда видел их в последний раз. Нет, видел, конечно, но такой россыпью, такие яркие… Такими звёзды были только в мороз и только в его родном городе.       В квартире пахло чесноком и этой приправой, которую мама всегда добавляла к птице. Как её? Точно, хмели-сунели. Пахло детством. В этой трёшке он провёл восемнадцать лет — больше половины жизни. Пока больше. Ещё три года, и будет ровно половина. Ещё четыре — и можно будет говорить, что большую половину жизни он прожил в Москве.       В зале стояла пушистая ёлка, украшенная парочкой гирлянд, мишурой и стильными однотонными шарами. Пахло хвоей. Костя протянул руку к розетке, и иголки игриво закололи кожу, нещадно захотелось чесаться. Ель загорелась жёлтыми огоньками. Корецкий даже слегка расстроился. В его детстве ёлка переливалась красным, голубым, зелёным… И шары… Почему родители перестали вешать советские игрушки? Фигурку зайчика, большие зелёные шишки, крашенные от руки загадочные формы с вдавленным краешком?       А ещё родители сделали ремонт. Да, предыдущий, пожалуй, несколько морально устарел. Когда его делали? Костя попытался вспомнить и осознал, что в тот год учился в восьмом классе. Да, ремонт определённо требовался. Он заглянул в детскую, некогда принадлежащую ему, а теперь перешедшую по наследству сестре. Не осталось почти ничего, что напоминало бы ту комнату, которую Корецкий покинул пятнадцать лет назад, поступив в университет. На стенах с новыми обоями висели картинки с какими-то незнакомыми ему людьми. Над столом обнаружились фото сестры с какими-то ещё более незнакомыми людьми. Одноклассники, наверное… Хотя она, кажется, ходит на танцы, может, какие-то друзья оттуда…       — Мама сказала, что ты можешь спать в моей комнате, — донеслось из-за спины.       — Забей, я лягу в зале, — не оборачиваясь, произнёс он. — Это твои приятели?       Ксюша фыркнула.       — Блогеры. Иди есть.       — А ты куда?       — Хлеб закончился.       — Я сам схожу.       Он вышел в подъезд и много думал. Стоял под блеклой энергосберегающей лампочкой и был вынужден периодически громко топать ногой, чтобы свет не гас — он до сих пор не понимал, реагирует эта система-ниппель на движение или на звук. Спустился на пролёт ниже. Здесь он когда-то выцарапал ножом по свежей штукатурке свои инициативы: букву «Ж», типа «К» и «К» отзеркаленная. Креативно. Это было вот здесь, под батареей. А где?.. Замазали уже, что ли?       У подъезда оглянулся. Сначала не заметил, а сейчас видит: маленьких плиточек-квадратиков, которыми украшали панельки, стало сильно меньше. И двор… Убрали старые металлические лазалки, поставили новые, красивые аттракционы. Костя минуту поколебался и свернул не направо, к магазину, а налево — на дорогу к школе. Надо же, покрасили. Школа смотрела на Корецкого тёмными окнами. Внутри никого не было. Он прошёл во двор. Снег покрыл всю внутреннюю площадку, где они когда-то одиннадцать раз стояли на линейке, и блестел под большой головой фонаря на крыше. Свет горел только в холле, видимо, чтобы охраннику не было страшно смотреть «Менты-4» в одиночестве. Костя посмотрел на второй этаж. Вспомнил запах в кабинете истории. Там всегда так странно пахло. Каким-то теплом. Вспомнил, как они с Саней Кирилловым, лучшим другом, мыли полы в классе в наказание за провинность. С Саней он не общался уже лет пятнадцать. Как у него дела, интересно? Пятнадцать лет, ну надо же. Звучит жутко, а в реальности это пять лет универа и десять — работы. А как будто вчера…       Вспомнил других одноклассников. С ними тоже не виделся, наверное, столько же. Нет, они, конечно, периодически списываются, поздравляют с праздниками. Но у всех давно своя жизнь. Вот Макс, например: поступая вместе в Москву, они думали, что будут видеться каждый день. Увиделись, ага. Один раз, в сентябре на первом курсе. Мелькнула мысль: а не написать ли Марине и Лёхе? Они вроде остались в родном городе. Костя потянулся в карман за телефоном, но остановился. Холодно. Напишет дома. А то, не приведи Господь, телефон сядет на морозе… Да кого ты обманываешь, Корецкий. Ты просто знаешь, что это будет самая неловкая встреча в твоей жизни.       Костя дал круг по периметру школы. Как тихо! Редкие прохожие, радостно шурша болоневыми штанами, на территорию не заходили, прятались в подъездах соседних домов, тащили домой пакеты в предновогодней суете. Никто не заметил, как Корецкий чиркнул зажигалкой в укромном уголке и закурил. Здесь было принято курить, прячась от учителей. Интересно, традиция сохранилась?       Выпустив дым вперемешку с морозным паром, снова задумался. Всё изменилось. Город изменился. Ты изменился. Родители постарели. Сестра — её вообще не было, когда ты уезжал, а уже вон какая! Ты и не заметил всего этого сначала, исполненный чувства ностальгии. А теперь — смотри.       Как раньше уже не будет.       Не город, а парадокс Тесея.