Должна быть в женщине какая-то загадка,
Должна быть в женщине какая-то загадка,
Должна быть тайна в ней какая-то…
Ирина Алексеевна Павлова вихрем летела вперёд, в кабинет, неустанно ловя восхищённые взгляды своих пациентов и даже коллег. — В самом деле, Фаина!.. — в конце концов врезалась в грузную женщину на повороте. И что та опять притаилась под дверью, где, как всем известно, давно прописалась не только начальница, но вместе с нею — любимый супруг… — Ох, простите! — Фаина попятилась, будто в мгновение ока нашла чем заняться. — Мне надо… э-э… Ну, я пойду, да. Её торопливый побег состоялся сию же секунду и встречен был искренним смехом. С тем Павлова и добралась до своей вечной гавани — вот чем теперь для неё стали эти привычные стены, когда в них, как дома, всегда её ждали. Она и забыла, что раньше могло быть иначе… — Ну где ты там ходишь? — окликнул её родной голос; Кривицкий поднялся из кресла заведующей, улыбнувшись. Улыбка, однако, померкла, когда он окинул её долгим взглядом. — Точнее, не ходишь, а бегаешь. На каблуках. Ира! Сколько тебе говорить?.. — Гена, не начинай, — отмахнулась она, потому что её благоверный и правда достал её этой конкретной заботой. Бывает же так, что тебе хорошо, тебе просто чудесно, а кто-то изводит себя — и тебя — без причины? — Что Гена? Забыла, как падала здесь, у диванчика, как вообще не ходила? Я каждый раз вздрагиваю, когда вижу тебя… то есть слышу то, как ты идёшь, через стену. А новые, — он присмотрелся, согнувшись и став перед ней на колени, — и выше, и тоньше… Ир, где ты взяла эти туфли? — Пусти, — она снова смеялась, когда он по ходу своей наставительной речи украдкой коснулся ноги тихой лаской, забравшись под ткань её светло-оливковых брюк. Гена сам улыбался, заставив разуться, поглаживая и держа на весу, а когда его губы прижались к колену (как если бы не было ни кабинета, ни ткани, ни странного шума за дверью) — она запрокинула голову… — Я хоть уже и не старшая, — вдруг, словно гром в тишине, раздалось очень близко, — но я не могу не фиксировать… Ой! Эта поза, потом поняла она, компрометировала их двоих куда больше того, чем они занимались. Ведь очень легко можно было решить, будто Гена, который и виден был из-за спины только тенью, приник поцелуем совсем не к… Нет, думать об этом сейчас — закопать себя полностью. Щёки окрасились нервным румянцем, когда она только представила то, что Фаина представила, с ужасом глядя на них. Прошипела: — Идите. Отсюда. — К-конечно. Ох. Я же… — Подальше! Дверь хлопнула — даже не так: содрогнулась, как будто сама была потрясена тем, чему неожиданно стала свидетелем. Гена её отпустил, тяжело дыша где-то внизу. Истерический смех, догадалась она и была солидарна с Кривицким как никогда прежде. — Я… — Просто молчи, умоляю тебя. — Не волнуйся, Ир. Можно подумать, она в первый раз. — Но сейчас она в шоке. Я знаю, о чём она думает, Гена. — Я тоже, — он фыркнул. — И, знаешь, не так уж она неправа, просто это случается… — поцеловал её в шею, когда разогнулся. — Не здесь, верно? — Ты хоть не действуй на нервы, — ответила Павлова в смешанных чувствах. — Иди и работай, а то ошиваешься здесь днём и ночью. Едва ли хоть кто-то из них мог поверить, что сказанное было искренним. — А каблуки свои всё же сними, — упрекнул тот жену напоследок, уже отстранившись. — Не то это всё повторится. Ты знаешь Фаину не хуже меня, так что… Он помахал на прощание, но с обещанием встречи — и скрылся из глаз в ту секунду, как прямо в него полетела бумажка. Как прежде. «Забыла, как падала здесь, у диванчика, как вообще не ходила?» Нет, Павлова знала об этом, как знала о страхе уже никогда не подняться; как знала о проблеске света среди темноты, на который тебе удаётся идти, оживая. Как знала о новой опасности — вскрывшейся там, в кабинете врача, говорящего, что с позвоночником вовсе не радужно, как можно было наивно надеяться. Знала и прятала это подальше — как скрыла от Гены, что этот риск есть и, наверное, с каждым беспечным движением только растёт. Кто бы смог обвинить её в том, что она забывала о травмах, проблемах, любой своей боли на сердце, пока он был рядом?***
И кто обвинит её в том, что она — иногда — забывала о прошлом? — Ты правда не помнишь? — Кривицкий нахмурился. Странное дело: он ждал от неё озарения, будто она для чего-то не выбросила на помойку ненужные воспоминания давних студенческих дней. Будто все они не были родом из старой, сто лет как оставленной жизни… — А что, я должна его помнить? — она только вскинула бровь. Они с Геной вели разговор не сейчас. Это было, когда их внезапный и, видимо, общий знакомый едва объявился; когда они с Геной ещё были вместе, надеясь на скорую свадьбу (которой, как помнится, не суждено было сбыться). Они говорили, когда Анатолий Борисович только устроил в Склиф сына. — Ир, мы вообще-то общались, — парировал он, закатив глаза. — Толик ещё в институте был скользким, себе на уме и с амбициями до небес, он был младше меня на два курса, но мы же с ним пересекались, Егорова, даже втроём! Неужели не помнишь, как я познакомил вас с ним? Мы с тобой были вместе, он пару раз делал тебе комплименты, что, мол, ты вполне в его вкусе, но в шутку; потом эта якобы дружба сошла на нет, мы с тобой выпустились. Я вздохнул с облегчением. Просто с такими, как он, всяко лучше дружить. И ты что, не узнала его ни в лицо, ни по имени? Павлову это взбесило: — Кривицкий, ты знаешь, какое количество старых приятелей у меня было? Коллег, пациентов, чиновников? Сколько людей у меня в телефоне, на почте, в бумагах, отчётах? Возможно, ты помнишь всех, с кем контактировал, наперечёт — уж прости, не могу тебе этим похвастаться. Мне твой Алеников, честно, не сдался, — отрезала, даже не предполагая, что вскорости это изменится, перевернётся с ног на голову. — Но уже говорила тебе: отделению он очень нужен. И это единственное, что меня сейчас интересует. — Я просто… — вздохнул он. — Я думал, ты помнишь те годы так ясно, как я. Это было счастливое время. — О нет, я об этом не думаю, Гена. Оставь наше прошлое в прошлом. Она покривила душой, говоря, что течение жизни несло ей огромную массу людей, вытесняя других людей из головы безвозвратно. Она покривила душой — потому что могла ли признаться, что после предательства Гены сама прилагала усилия, чтобы забыть его, как и всё то, что с ним связано, всех, кто с ним связан? Что, видимо, ей удалось это сделать: очистить свой ум от таких вот Алениковых — но не больше? Что Гена всегда оставался её персональным источником света, потерянным солнцем, замены которому не было? — Ты его правда не помнишь? — Кривицкий нахмурился. Снова. А Павлова, в этот раз не боевая подруга, не брошенная на пороге ещё одной свадьбы невеста — отныне жена и любимая женщина, — чувствовала дежавю. Гена снова смотрел на неё так, как если бы ждал озарения, будто она для чего-то, как ценность, хранила ушедшие воспоминания давних дней молодости… — Я должна его помнить? — она в ответ вскинула бровь. Как однажды. Они с ним вели разговор о другом человеке — ещё одном госте из прошлого, точно бы все они по одному вознамерились вдруг возвращаться! Ещё один, видимо, общий знакомый, и снова начальник — на этот раз не в министерстве. Полонский. Они говорили, когда Игорь Яковлевич уже руководил Склифом несколько месяцев. — Вы вообще-то знакомы, — внезапно сказал ей Кривицкий. — Да, мельком, но всё-таки! Год после выпуска. Ты дожидалась меня у центрального входа той первой больницы, мы вышли вдвоём, отработав, и я вас друг другу представил. Потом, если помнишь, я много рассказывал, как мы с ним… Ты не узнала его даже смутно? Она отвернулась — молчала в ответ. Выразительно. И дежавю нарастало. Она не хотела до слова ему повторять то, что было тогда, снова недоговаривать, как-то выкручиваться. — Ген, вот честно: когда ты уехал в Израиль, то я с удовольствием от них избавилась. — Что? — тот, конечно, не понял. — Каких ещё «них»? Она бросила малость насмешливый взгляд: без обиды, бесследно растаявшей и навсегда заменённой любовью, но с толикой горечи. — Этих Алениковых и Полонских, всех тех, кто общался с тобой, а со мной едва пересекался. Тогда меня меньше всего занимала твоя, Гена, жизнь — я хотела жить заново. Так что не думай, что, если ещё кто-то так же вернётся из прошлого, я среагирую как-то иначе. — Прости, Ир, — он только отвёл глаза и покачал головой, отступая. «Оставь наше прошлое в прошлом». — Но знаешь, что в этом обиднее некуда? — Павлова пересекла кабинет, их пристанище, маленький дом на двоих, полный общих вещей, и взяла его за руку, и потянула обратно к себе. Гена не удивлялся: обнял её, вновь сделал шаг в этом танце, в котором мог двигаться даже вслепую. Никто, даже вечно сующая нос в эту тихую жизнь медсестра-катастрофа, не мог помешать им. — Что ты не забыла меня? — догадался он. Что было сложного в том, чтобы просто читать по любимым глазам? — Ни единой детали, Кривицкий. Чем больше я предпринимала усилий не помнить, тем глубже ты занимал место в моей голове, в моём… сердце, — такие слова, откровенные и уязвимые, были ещё непривычны, но в этот раз не оставались молчанием и недосказанностью. — Я смирилась, что ты никогда не приедешь, и не позволяла себе тосковать понапрасну, но самое яркое, что у меня было в памяти, — ты. «А потом, — пронеслось в её мыслях, — когда ты вернулся, то стал самым важным и заново в жизни». Она не кривила душой — потому что могла ему в этом признаться. Могла говорить это если не с лёгкостью, то совершенно без страха: что Гена был незаменимым, единственным, самым родным человеком. — Полонский, похоже, тебя точно так же забыл, — досказал он, когда они всё же расстались и сели напротив. — Вы виделись только однажды, полжизни назад. Как бы я ни хотел, чтобы он вообще не встречался нам… — Нам предстоит этот вечер, — теперь его мысль подхватила она. — Ничего, Ген, ты справишься. Ужин с начальством, ещё и семейный, в честь праздника, очень полезен. — Полезен… — смирился тот как-то печально. — Конечно. Куда же я денусь. — Спасибо, — и в этом таился не только обычный ответ; в этом крылось «за всё», в этом пряталось «верю тебе», а конец она проговорила, погладив его по раскрытой ладони, легко и свободно: — Любимый.***
— Нет, вы щас серьёзно? — наставшей весной её вдруг донимал Куликов: они вместе успешно закончили с девочкой и направлялись к приёмному. Ноги гудели: они безотрывно стояли почти шесть часов, и Кривицкий давно предложил бы ей сесть, поддержал бы — но он сейчас не был поблизости, даже не в Склифе. Живой. Так она без конца повторяла, когда он очнулся, спасённый от непоправимого. «Гена, живой!..» — сквозь бессильные слёзы. А жизнь продолжалась. Она оставляла его, хоть и не в одиночестве — с Лёшкой: тот сразу примчался, когда всё узнал. Она дни и минуты умом была с ним, и глазами, и сердцем — но круг замыкался, и ей нужно было работать. Порой было легче… отвлечься. — О чём вы, Сергей Анатольевич? — весь разговор, бесполезный и странный, почти не касался сознания. — Что я, по-вашему, так должна помнить? «Вы разве не помните?» — вот что он ей предъявил, придержав для неё дверь наружу. И прямо-таки с удивлением! — Нитки, — тот фыркнул. Понятнее не становилось. Она лишь устало сняла с себя шапочку, думая, что, вероятно, хоть так прояснит ускользающее — а вернее, бессмысленное. Но, по-видимому, безуспешно. — Простите? — Так вы их хвалили, что прочные и всё такое, — на том замолчал, словно всё разъяснил. Удивительно. — Да, Куликов, я ещё в состоянии знать, что сказала минуту назад, — у неё постепенно кончалось терпение. — Я просто вспомнил, как годы назад про вас слухи ходили… — Простите? — она повторялась. Слова её тоже кончались, неостановимо. — …что нитки, которые вы закупали, плохие. Ну как слухи — всё отделение с ними работало. И ещё пара историй… — Сергей Ана… — Я это… — он перебил её и почесал свой затылок. — Ну, рад, что всё в прошлом. Геннадий Ильич на вас так положительно… — Не договаривайте, — прошипела она, несмотря на усталость, тоску по родному супругу и боль за него же. Её отделению где-то отсыпали наглости. — Даже не думайте. Хуже всего, что она угрожала впустую и знала об этом, как знал Куликов с остальными. Забыла ли Павлова, как подставляла других, увольняла других, как была карьеристкой и язвой, озлобившейся одиночкой? И как спустя годы уже не способна придумать какой-нибудь повод и без промедлений уволить Фаину, доставшую ей до печёнок. Забыла — как многое-многое в жизни. И напрочь. — Как скажете, — ей усмехнулись в ответ. — Может, кофе? Ей очень хотелось заснуть рядом с Геной и не просыпаться как минимум несколько дней. Она слабо кивнула, последовав за Куликовым в попытке взбодриться. Ей нужно было искать силы не только себе — за двоих.***
— Что, Ирин Алексеевна? — прямо на выходе кто-то поймал её и притянул к себе под руку. — Справилась? «Что это за фамильярность такая?» — спросила бы Павлова в прошлом и вырвалась, ошеломлённо смотря на посмевшего так себя с ней повести; но, решила она, и давно, — к чёрту прошлое. Брагин — ну кто же ещё? — чинно шествовал с ней по ступенькам. Когда Гена был на столе и недолго, но в коме, когда он был при смерти и всё вокруг потеряло значение, то они сблизились только сильнее. Олег волновался о ней, проверял — каждый день. Как и раньше, тогда, после смерти Аленикова, о которой она почти не вспоминала. — Я перерабатываю, вот сегодня опять был завал, — констатировала. — А мой муж меня ждёт, между прочим. Он встал перед ней, отпустив, и поймал её взгляд, слегка щурясь на солнце. — Так ну его, — просто махнул рукой, словно всё было так просто. — Не рухнем без нашей любимой начальницы. В отпуск бы длинный. — Ещё один? Чтобы Полонский меня окончательно съел, а я… — недосказала, но он это ясно услышал. «…а я постепенно с ума сошла от бесконечных кошмаров?» — А мы будем вас навещать. Вон, Маринка сейчас подтвердит. — Обойдётесь, — она рассмеялась, и хоть это не было весело, но и не грустно. Легко, как сейчас только было возможно. — Не пустишь? — с притворной обидой. — Когда-то мы провели ночь; вы так скоро забыли меня… — Прекрати! Нет, ему удавалось её доводить всякий раз, когда он того только желал. Брагин знал её и продолжал — видно, чтобы добить: — А потом были танцы. Вы пели, смотря на меня, «Очи чёрные»… Он говорил это «вы» издевательски — вот как теперь ощущалась формальность из уст насовсем её переступившего. Павлова не забывала тех дней — и ночей, — о которых Олег говорил, потому что они были тёплыми или хотя бы дающими эту иллюзию. — Мы повторим это, чтобы Геннадий Ильич смог увидеть, на что вы способны, воочию. — Гена, конечно, в неведении, так ты думаешь, правда? — Позволю себе усомниться, что он видел каждую грань… — Брагин вновь обернулся назад: наконец-то увидел Марину, спускавшуюся им навстречу. Она, поравнявшись, кивнула обоим с улыбкой. — Домой? — Я пытаюсь отправить начальницу в отпуск, — вздохнул удручённо. — А сам-то готов снова руководить? — Нарочинская в ту же секунду поддела его. Поделом. — У тебя же есть опыт, давай, помоги, Брагин… — А у тебя опыт завотделением. И даже круче. Сама возвращайся к нам и управляй, прям как в старые добрые… — Мнения старой начальницы тут, очевидно, не спрашивают. — Ладно, ладно, учтём. Ну тогда бери выше, Марин. Может, вместо Полонского? Мне он не нравится. Он хоть кому-нибудь нравится? — Брагин, отстань, а? Пожалуйста, — трое направились вдоль по дорожке: там где-не-где таяли клочья последнего снега. Марина взглянула на Павлову, многозначительно, но безобидно: — Туда я уже ни ногой, и мы знаем причину, не так ли? Спустя столько дней их совместной работы, спустя нескончаемый круговорот пациентов и личных трагедий, спустя много лет всё когда-то болезненно-несправедливое было отпущено и безвозвратно забыто — для всех. Так что Павлова только кивнула в ответ, погружаясь не в воспоминания — в отголоски неприятной когда-то истории: — Не беспокойтесь, причине тогда прилетел бумеранг, притом неоднократно. — Ирина Алексеевна, после той ночи я честно уже не желала вам этого, вот как отрезало, — вновь рассмеялась Марина, на что Брагин вклинился: — Вы говорите загадками, женщины. — Знаете, женщины — это загадки. И без исключения. То, что однажды такие слова адресованы были Кривицкому, тоже бесследно развеялось, как не оставшийся в памяти сон. Он тогда в самом деле не знал её и разучился её понимать, а она оставалась слепа к его боли и непроходящим тревогам. Она назвалась непрочитанной книгой, в те дни так и было — теперь Гена помнил её наизусть, мог писать в ней и не отклоняться от истины. — Впрочем, как видим, всё сводится к ночи. — Да ну тебя, Брагин, в конце концов!.. — Павлова вынырнула, отпуская единственное, что уже никогда не забудет, всего на мгновение. — Передавайте Геннадию Ильичу привет. Мы его ждём, отделение ждёт, да хоть в гости. И Шейнман от наших желал всего лучшего. — Только Фаина с ума уже сходит, опять её видел тоскующей и безутешной. — Я знаю, — Ирина слегка усмехнулась. — Она ему пишет, а Гена читает и даже ей что-то ответил. Я в это не лезу, помилуйте. — Если она получила ответ, то у нас в отделении точно всё будет в порядке, — поведал ей Брагин уверенно и непреклонно; как факт, что до вечера не перестанет светить по-весеннему ясное солнце. — До завтра.***
И Павлова вихрем летела домой, к человеку, который и был для неё этим домом; стремилась к нему день за днём, а сейчас не успела найти в сумке ключ, когда дверь распахнулась: он встретил её на пороге. — С ума сошёл? — ей оставалось шагнуть внутрь и тронуть его, ещё, за подбородок и плечи; вглядеться, ища на дне глаз хоть малейшую тень его слабости. — Что ты тут ходишь? Забыл, как неделю назад попытался подняться и чуть не расшибся? А он улыбнулся в ответ — поседевший, беспечный, родной. — Я всё помню. И ты тоже помни, что Джордж напугал меня, Ир. Я там не умирал. — Зато я, Гена, помню, как ты умирал. Очень чётко. Пожалуйста, будь осторожнее. Гена вздохнул, прикоснувшись к ней с той теплотой, что и после ужасной болезни совсем не остыла. — А Лёшка где? — Лёшка гуляет, я сам его выгнал. Сидит со мной целыми днями, когда это даже не нужно. — Тогда я сама с тобой лягу, — она его поцеловала: мгновенно и нежно, прикрыла глаза на секунду украденного у реальности счастья, где нет никакого кошмара и страха. Ей только приснилось. — А как же твоё отделение? — Всё с ним в порядке, — и не удержалась от слабой улыбки, от тени веселья во взгляде. — Я знаю. Загадка её заключалась в единственном: с Геной она без усилий могла быть собой — настоящей, забывчивой, полной сюрпризов, красивой, открытой и искренней. Разной. Живой.