безвременье

      Jeff Buckley — Lover, You Should've Come Over

      У страхов и разочарований нет предела. Нет их и у мечтаний с надеждами. Но нет никаких ограничений в силе желаний.       Все в жизни иногда возможно контролировать, по крайней мере, этому можно научиться. Этому учили на Гриммо 12, учения невербально передавались из поколения в поколение, пока постоянные межкровные смешения не дали сбоя и в хмуром особняке, в высоких стенах узкой комнаты не появился на свет Сириус Блэк.       Он считал себя ошибкой и недоразумением, всем тем, чем его называла мать. Он был больным, был калекой, инвалидом, недоразвитым и эгоистом. Каждый ярлык он приклеивал себе с той же ловкостью, с которой его пальцы проскакивали в потертые кольца с барахолок. Сириус был неправильным, а еще он был страшным параноиком. После побега из дома он оборачивался и в темных пустых переулках, и на переполненных людьми аллеях. Он не отвяжется от привычки оглядываться и накручивать себя даже спустя годы, десятилетия после смерти ненавистных родителей.       Наученный терпеть боль и глотать оскорбления, привыкший к мерзкому вязкому клею, оставшемся на душе даже после того, как он поверил в то, что он как все люди — нормальный, — Сириус все еще мечтал научиться управлять временем и вертеть единицами его измерения в удобном для него ритме. Жаль, что так и не оказалось в его всемогущих аристократических руках возможности растянуть мимолетное удовольствие или сократить ненавистные и болезненные дни.       Ещё его ничему не учит жизнь. Сириус не удивлен, почему время не поддалось его желаниям. Он никогда не был пунктуален. С самим временем он был на грубое «ты». Бесстыдно и без задних мыслей Сириус убивал его, когда скука, как и ветер легкомыслия, охватывала голову.       Марлин существовала вне временного пространства. Она была созданием, не подвластным законам логики и физики. Она родилась где-то за пределами его галактики, прибыла не из мира маглов, а из мира инопланетян, иначе Сириус не мог объяснить, почему рядом с ней время текло иначе, становилось гибче и прозрачнее, а ночами вовсе исчезало и переставало существовать.       От нее пахло морковным пирогом и тыквенным соком, когда они столкнулись впервые. Это был не ее запах — морковный пирог был украден с кухни, а запах тыквенного сока доносился из Большого Зала, около которого Сириус впервые лицом у лицу столкнулся с Марлин Маккиннон. Это был не ее запах, но на первые несколько лет этими запахами пахли пирожные с добавлением амортенции из лавки со сладостями в Хогсмиде, а Сириус не догонял, почему в кексы с шоколадом добавляют тыкву и морковь. Как дурак считал, что это очередное извращение для маглорожденных. Ну кто бы мог догадаться.       За окном моросил дождь, все вокруг было окутано тучами и странная тяжесть висела в воздухе. У нее в зубах зажата сигарета, она бахвалисто развернула стул спинкой вперед и уселась, широко раздвинув ноги. Короткая юбка едва все прикрывала, а Сириус сгорал, сгорал, сгорал от своего ничтожества и ужаса. От сознавания собственной грязи. А на задках где-то наседала Вальбурга, и все верещала, верещала, верещала своим противным надсадным голосом…       — Ты СОВ-то выбрал? — Марлин подмигнула, зажевывая сигарету. Еще чуть-чуть и она прокусит фильтр.       — Вообще по барабану, — его глупые попытки казаться таким же пафосным и вульгарным как в другое время выдают его за посмешище. Если же сейчас кому-то из мародерской шайки приспичит ворваться в их беспорядочное логово, то Сириус может начать сколачивать себе гроб.       Марлин бесстыже сверлила его своими голубыми глазами. Макгонагалл отчитывала ее за черный карандаш бесчисленное количество раз, но кому она выставляла свои претензии? Посмеяться и повертеться на месте перед профессором было бы благословением от Марлин для Минервы.       Марлин не была красавицей и уж совершенно точно она не была хорошим покладистым человеком. Ее никогда бы не выбрали среди сотни студенток Хогвартса даже в тридцатку хорошеньких и симпатичных. Яркая и броская для публики и грубая и бестактная в разговорах с глазу на глаз с ней не очень хотели связываться. Ее визави для коротких интрижек оставляли плохие рецензии, и, как маглорожденная ко всему прочему, сколько бы люди не боролись за равноправие, она не входила ни в какие топ-листы, держась поодаль от всего, но при этом постоянно почему то в эпицентре всего самого безумного, что происходило в школе.       Надо было именно Сириусу Блэку клюнуть на эту безбашенную девчонку в намеренно рваных колготках на несколько тонов темнее ее собственной бледной кожи.       — Тебе эти экзамены к черту не сдались, — констатирует Маккиннон, бросая сигарету на пол.       — Эй, — возмущается Сириус, но недокуренная сижка уже приплюснута тяжелым грубым ботинком, над которым слегка выглядывает такой невинный белый носок — единственный нетронутый ее креативными руками предмет одежды. Самое чистое в ее гардеробе на пятом курсе.       — Чистоплюй, — смеется она.       Да, рядом с ней Сириус вновь ощущает себя на все сто. На все сто по шкале аристократической паршивости. Он всегда тогда чувствовал себя хуже во всех отношениях рядом с ней — слишком чистокровный, слишком богатый и слишком ухоженный и аккуратненький пай-мальчик, к тому времени еще не успевший отрастить шевелюру и ходивший с миленькой маминой причесочкой.       Напряжение накалилось именно в тот вечер, когда Сириус, закинув ногу на ногу и скрестив руки, пытаясь всеми силами заткнуть себе орущую во все щели сирену о его безысходном положении, смотрел на неаккуратный макияж Марлин, на ее криво подстриженные волосы, на ее короткую юбку и руки-палочки, обвившие спинку деревянного стула, и понимал, насколько низко пал в глазах всех Блэков вместе взятых, начиная с двенадцатого столетия.       — Можешь меня сожрать, — не отводя глаз, сказал Сириус.       — Че? — будто ничего не поняла, но глаза сверкнули.       — Либо хватит так смотреть на меня, — не выдержал Сириус, и Марлин расхохоталась. Его этот смех за компанию заволок в те же глупости. Ему тоже стало смешно, стало легко от ее смеха.       Марлин встала, улыбка никуда не делась, но смех затих. Не совсем ровный ряд белых зубов, который нарушала маленькая щель между передними зубами, приковывал его внимание. Кривая улыбка, совершенно безобидная, но полная детского лукавства озаряла ее миловидное лицо, которое она скрывала под рубленной челкой и темными тенями с помадой.       — Если ты так хочешь, — она обогнула стул, зажевав щеку изнутри. Сириус вспыхнул, словно его облили керосином и бросили спичку ему в лицо.       Он резко выпрямился, выслушивая бешеный ритм своего сердца, и позволил Марлин невесомо усесться ему на колени. В тот вечер у Сириуса появился новый любимый запах, горько-сладкий, с привкусом чего-то цветочно-орехового. Он полюбил розовый и фиолетовый и окончательно соприкоснулся с тем, что считал когда-то недоступным для себя.       В момент, когда Марлин дотянулась до его губ своими, время покинуло их измерение. Это было кульминацией его бунта, победным криком о свободе, вестью о том, что новый мир преподнёс ему что-то новое и ранее далекое и недосягаемое. Марлин сбила ему темп жизни, внесла свою новую ритмическую группировку, которой Сириус не знал ранее. В его жизни началось безвременье.       Он боялся. Он понял, что был страшно робок все это время и смел лишь на словах. Никто не предупредил его, что когда желаемое окажется в его руках, придётся действовать, а не окаменело сидеть на краю кровати. Но ему было страшно дотронуться до Марлин, словно она могла рассыпаться в его руках на миллиарды частиц, и как звездная пыль растворилась бы в воздухе, улетела в свою далекую галактику и продолжила бы жить там, оставив Сириуса в этом простом и ничтожном мире, где все живут по часам.       Она провела его в мир риска и опасности, показала преступный и неблагополучный мир до того, как им пришлось скатиться в пропасть первой магической войны.       Спустя какое-то время щель между ее зубов пропала. Потом она вовсе перестала краситься, а эпотажные образы, оборванная одежда и самостоятельно сшитые обрывки ткани в нечто, напоминающее кардиганы сменились на удобную и практичную одежду. «Sex Pistols» больше не интересовали ее, она резко изменила свои музыкальные предпочтения. Перестала носить юбки, перестала натягивать на ноги грубые берцы. С возрастом все прошло.       Прошла и первая влюблённость Сириуса. После всех многочисленных метаморфоз, панк-рока, черных разводов и ржавых труб заброшенных туалетов в школе она переросла в любовь.       Сириус не успел проникнуться всем тем, во что вовлекала его Марлин. Похоронные процессии за окнами вгоняли в отчаяние. Мысли и мечты об анархии, о которой они, обдалбливаясь дрянью по уши, болтали, лежа на полу, остались только в воспоминаниях.       И вот им по двадцать. В коридоре сохнут две пары мокрых ботинок.       С грузом потерь на плечах и тяжестью перед лицом неизвестности они молча лежали в постели. Время все так же бессрочно дает им отгул, и они все так же молоды, хотя уже не рвут глотки, подпевая пошарпанному винилу. Сириус не ворочается от своего статуса, а Марлин не пытается стать круче, чтобы влиться.       Марлин улыбнулась ему, оголив зубы. На щеках две маленькие нессиметричные ямочки, тонкие руки огибают его и падают на грудь, а сама она упирается лицом ему в плечо.       Кто-то куда-то спешит за окном, дождь барабанит по окнам, но Сириуса согревает человек рядом. Создание, пришедшее к нему из другого мира.       Даже если он не заслужил, даже если это все подростковые глупости. Они все такие же молодые и едва ли умнее того, что было в школе.       — Мы вернемся к прошлому, хоть на денек, когда все закончится, — бормочет Марлин, — я найду свою старую одежду, подвяжу или подошью ее, если будет велика, а тебе на лицо вылью банку чернил, чтобы точно сошел за своего. Мы отправимся в первый попавшийся паб и нажремся до полусмерти, а потом будем орать на всю улицу «Боже храни Королеву». Нас будут ловить какой нибудь лондонские поросята в форме, а мы возьмем и трансгресируем. Вот они ашалеют.       — Ничему тебя жизнь и не учит, — закрыв глаза отвечает Сириус.       — Жизнь отстойная, — легко отвечает она.       — Ага.       — Возвращайся ко мне домой как-нибудь, — шепчет она, — поживем у меня.       — Вернуться?       Им все еще по двадцать. Сириус сидит на земле, вытянув ноги, словно тряпичная кукла. Он склонил голову к плечу Марлин, в уголках глаз неприятно щипет. Горечь вязко собирается в горле и печаль заволакивает глаза, как снежная колючая пелена. Щиплет нос и дыхание неровное. Отдав свою мантию ей, ему холодно, но это все не важно.       Ничего не работало в жизни. В мире, в который его принесла судьба, нет справедливости и добра. Даже время дало сбой в своей работе. Марлин нежно проводит рукой по его щеке, оставляя теплые невидимые следы на огрубевшей коже. Сириус дотрагивается до нее — в ее венах, которые прощупываются подушечками пальцев под тонкой кожей, ровное биение жизни. По ее венам течет не грязная магловская кровь, куда по случайности замешалась магическая, а самое чистое и теплое вещество, которое не купить за все деньги мира.       По его щекам текут слезы и крупные горячие капли останавливаются ее руками. Он так слаб перед ней даже спустя столько лет, даже спустя месяцы подготовки в аврорате, даже спустя годы участия в Ордене и войне.       Вопиющая ненависть разрывает его грудную клетку и череп, словно кто-то со стороны просверливает кости тяжелым сверлом. Это вечное чувство тревоги и безысходности, ощущения, что за тобой кто-то следит, преследует без конца, и даже бесконечное напоминание о том, что ты не пуп земли не помогает избавиться от чувства вины. Даже всеобъемлющей вселенской любви Марлин не удается накрыть стометровой волной все переживания Сириуса.       Рядом с Сириусом Марлин кажется в два раза меньше, чем есть на самом деле, но не в тот вечер. Словно ангел-хранитель с огромными тяжелыми крыльями она накрыла его, укрыв от снега и опасностей в черных мантиях и масках, преследовавших их по пятам. Она никогда не заботилась ни о ком сильнее, чем о нем. Она была олицетворением эгоцентричности, но только Сириусу довелось узнать о ее чистом скорбном сердце.       — Где я пересек границу? — глухой вопрос падает в тишине.       Лихорадка в душе разрастается как ядовитый грибок. Потеря за потерей оставляли новые очаги развития невидимой инфекции, и никто не мог сказать ему, как с ней бороться. Не существовало пути к исцелению или лекарства для уменьшения давления на грудную клетку и гортань. Пустые слезы так и лились из уставших глаз, а Марлин только держала его, и Сириус чувствовал ее крылья над собой, крылья, на которых она уносила его в новые измерения без вспомогательных средств.       — Это не важно, — качаясь, ответила она ему, — это не важно, потому что я перешла ее вместе с тобой. Даже если мы окажемся на ошибочном пути, мы быстро вернемся обратно. Но это не будет страшно, потому что мы вдвоем. А если честно, я думаю, что нет неверных путей. Есть не самые приятные, но плохих нет. Мы выходим лишь на те, ступить на которые нам позволяет судьба. Ты жалеешь о чем-то?       Сириус ничего не ответил. Погоня прекратилась.       Он ни о чем решил не жалеть. О всех поступках и коварной лжи, злой или во спасение, о всех оплошностях и грубых шутках.       Время течет быстро, забирая их юность и беззаботность. Разрушилась анархия, и громогласные лозунги стали тише. Лишь где-то в подсознании, в горящих огнями воспоминаниях Сириус иногда задаются множеством вопросов — сколько им с Марлин было отведено на самом деле.       Ее любовь была такой же громогласной, как крики протестующей молодежи. Она была словно опухоль, разросшаяся в голове и давшая метастазы по всему телу, затронув каждую частичку тела, наполнив их болью. Марлин все еще живет около него, ее крылья все еще над ним, закрывают его тело от новых поражений, и все таки она вне зоны видимости, она осталась там, в той временной петле, где впервые показала Сириусу, как избежать временных рамок, в петле, которую Сириус повторяет про себя раз за разом, до потери сознания и связи с реальностью.