Как охмурить Крауча-старшего

      Эван кусал обветренные губы и пялился в потолок над собой. Ножки стула опасно отрывались от земли, Розье покачивался, вальяжно уложив руки на подлокотниках. Шея давно затекла, но голова так и не меняла своего положения. Перед глазами был только серый потолок, а в ушах звенела гробовая тишина. В последние хмурые дни он без конца думает о прошлом. О своей невинной юности и детской беззаботности. Его прошлое сладкое, на ощупь как сахарная вата, невесомое и хрупкое настолько, что, дотронься, и оно исчезнет.       Эван давно не ел ничего сладкого. Сахарная вата со съедобными блестящими искрами осталась на сверкающей тысячей огней центральной улице Косой Аллеи. Годами позже Аллея запыхала под огнями смертельных заклинаний пожирателей. Праздничные огни сменились на огни войны, поглощающей все на своем пути без разбора, выжигая в памяти новую дыру. Закрыв глаза Эван может вспомнить пересечения узких улиц, цвет вывески цветочного магазина, шершавость каменной дорожной кладки, но с каждым днем воспоминания об утраченном навсегда теряют насыщенность.       Переполненной Аллеи больше не существует, и никто больше не сводит Эвана туда за сладостям.       Этому были причиной не только практически полное исчезновение Косой Аллеи с лица земли, но и неумолимое, стремительное взросление. Многие мечты испарились и унеслись по ветру с пеплом сожженного прошлого, а ответственность, упавшая на плечи булыжником, заставляла ограничивать себя во всем. Конечно, кто-то придерживался другого стиля доживания своей жизни, текущей теперь по принципу «любой день может стать последним». Кто-то вскрывал старые бутылки вина и совершал поступки, граничащие с безумием, а некоторые наоборот, сохраняли нажитое нетронутым, будто еще могло пригодиться. Как правило, сохраняли либо на черный день, либо на мифический день освобождения. Эван находился где-то посередине. Надеялся, что он находится где-то посередине, потому что не любил крайности и никогда не размышлял слишком категорично.       Эван сильно изменился после того, как на его глазах по улицам были разбросаны трупы. Уродливые настолько, что в них было сложно распознать человека.       Потолок перед глазами был словно чистый лист бумаги, на который можно было нанести все, чего захотят голова, душа и сердце. Внутри Эван ощущает себя помладше, и винить за это нет необходимости и смысла, все равно костер войны рано или поздно коснется и его ног.       Когда-то жизнь была ярче и поживее. Тогда, когда, например, Барти Крауч приглашал к себе в гости на каникулы на несколько дней, и палящее приятное солнце нагревало три разноцветные макушки: белобрысую, рыжую и черную.       — Я спер то любовное зелье, — небрежно бросил Барти, зажевывая сухой стебелек.       — В этом вся твоя рыжая натура, — фыркнул Регулус, растянувшись на траве рядом.       — Это ничего не значит.       — Нет, значит, — вставил Эван, зная, что Крауч прямо сейчас испепеляет его взглядом. Но Розье этого не видел — чистое голубое небо и солнце слепило даже через веки, но припекало так приятно, что с места было не сдвинуться.       — То, что я рыжий, не делает меня…       — Мы поняли, — безэмоционально оборвал Эван.       — Ставлю двадцать, что зелье окажется у тебя в желудке сегодня вечером, — парировал Барти.       — Ставлю пятьдесят, что оно паленое и не сработает даже на твоем отце, Крауч, — с первыми лукавыми нотками в голосе сказал Блэк.       — Настоящее оно, — Барти пнул друга в плечо, но тот не среагировал, — ставлю семьдесят, что Эван не сможет налить его моему отцу.       — Барти, ты ебанутый? — поморщился Регулус.       — Он рыжий, — пожал плечами Эван.       — Нет, просто этот маменькин ссыкунок и никогда не сможет даже на милю приблизиться к моему отцу, — не обращая внимания, закончил Барти.       Перегретый на солнце Розье медленно поднялся. Из-под нахмуренных бровей на Барти смотрел двусмысленный взгляд, полный глупого коварства и азарта.       — У тебя даже столько нет, — сказал Эван.       — Зато я вижу, что у тебя есть, да?

***

      Настало время первой попытки. Отполированный до блеска пузырёк с перламутровой жидкостью переливался под светом настольной лампы. Назад пути не было, поскольку за несколько лет жизни в Хогвартсе каждый набрал друг на друга столько компромата, что теперь отказываться от пари было бы равносильно подписанию смертного приговора.       Поэтому в ход пошла тяжелая артиллерия — Эван собственной персоной. На всякий случай он разделил зелье на несколько частей, если не получится с первого раза. Мать бы стыдилась, если бы узнала, чем занимается ее сынок, отец лишил бы наследства за такое расточительство, а от сестры Эван получил бы по первое число за тугоумие и узость мышления: Пандора провернула бы такой фокус одной левой пяткой. Но ее рядом сейчас не было.       Скромный семейный ужин обещал быть спокойным, но в заднем кармане брюк Эвана пристроилась причина раздора. Его немного потрясывало, но желание получить семьдесят собственных галеонов было превыше гордости и благородства. Меркантильная срань.       Мысль о победе вертелась в его голове, пропуская мимо ушей болтовню миссис Крауч о ее луковом супе, но все вылетело из черепушки, когда Эван опустился на стул и услышал неожиданный треск.       Так и закончилась первая попытка опустошить кошелек Крауча.

***

      — Твой отец пьет какие-нибудь таблетки, зелья, что нибудь такое? — жалкая вторая попытка на утро следующего жаркого дня не предвещала хорошего исхода.       — Нет. Нищета помахала Эвану из-за угла, но он быстро заморгал и искоренил всю тревогу. Зелья хватит еще на несколько попыток.

***

      — Я каждое утро слышу, как Бартемиус-старший этажом ниже полощет свою пасть с такими звуками, будто его под воду утаскивают инферналы, а он пытается отогнать их от себя звуковой волной, — подмигнул ему Регулус, не убирая журнала из рук. Он единственный наслаждался зрелищем взведенных до предела Эвана и Барти.       Эван набрался сил в третий раз. Его ноги ступали по запретной территории, скорее всего даже более для него опасной, чем Запретный Лес.       Из-за двери, возле которой он остановился, доносилось совсем не то, о чем говорил Регулус. Мурлыкающее пение, срывающееся на хрип и прераювающееся довольным гоготом, текло, как мелодичная горячая вода. Но потом Крауч-старший рассвирепело вышел на кульминацию всей песни, по петешуному растянув слишком высокую для него ноту. Эван потянул за ручку, которая (на удивление) легко поддалась. Конечно, с таким сопровождением несложно догадаться, что в ванной кто-то есть. Вот и Крауч-старший так и думал, нисколько не рассчитывая на то, что сопливый подросток, друг его не менее сопливого сына-подростка с подростковыми рыжими усиками, просочится в ванную комнату, пока он за шторкой устраивал перфоманс всемирного масштаба.       В этой душной парильне Эван сразу распознал пустой керамический стаканчик, налил туда немного любовного зелья, надеясь, что для эффекта будет достаточно прополоскать рот, и совсем не заметил, как пение прекратилось. В следующее мгновение Крауч-старший выключил воду, и Розье как ошпаренный покатился к выходу. На счету у Эвана были секунды, чтобы спастись от смерти, которая могла настать от руки талантливого Бартемиуса Крауча, либо просто от его же вида.       Кольца крепления занавески зашумели в тот момент, когда Эван прижал собой дверь с обратной стороны. Его сердце стучало громче, чем прошедшая душещипательная кульминация Крауча. По ощущениям из-за безумного стука сердца Розье сотрясались стены и пол дома Краучей.       — Чем это так воняет? — услышал Эван, — Что за чертовщина, Мерлин тебя дери?       Розье попятился, ни на что уже не рассчитывая. Наверное, слишком много любовного зелья для такой парилки.       Для Эвана она пахла мятой, но для Крауча чем-то другим. Интересно, чем. Но думать об этом не очень хотелось, особенно слыша удаляющуюся из-за двери ругань вместо отхаркивания всех органов в теле.

***

      Аккуратная коробочка кексов (почти целая) лежала на руках у Эвана. С чистой рубашкой и выглаженными брюками он выглядел как пай-мальчик, но только так он мог заявиться в кабинет к неприступному Краучу-старшему. Не получается сделать тайком? Пора посмотреть в морщинистое лицо этой рыжей проблеме на пути к богатству Эвана.       Три коротких стука и скрипучее «кто там, заходите», и вот Розье как потакающий всему швейцар, с аккуратной коробочкой кексов оказался на пороге.       — Это ты, мальчик мой, — хмурое лицо было полной противоположностью словам, — чего тебе?       Эван состроил серьезное лицо и щенячьи глазки. Он медленно подошел к Бартемиусу Краучу-старшему, приоткрыл коробку и словно к алтарю протянул ее мужчине.       — Мистер Крауч, я признателен вам и благодарю вас за то, что позволили мне провести часть моих каникул в вашем чудесном доме, поэтому я бы хотел отблагодарить вас этими кексами, которые я сделал сам, — в конце голос Эвана даже задрожал.       Тронутый добротой рыжий министерский планктон улыбнулся.       — Так вот чем это пахло сегодня утром. Запах был даже в ванной. Ты испек кексы с… репчатым луком? — ноздри Крауча активно расширились, вдыхая запах кекса.       Эван в этот момент разучился говорить.       — А в них случайно нет орехов? — теперь он разглядывал их. Рыжая лысеющая башка маячила у Эвана прямо под носом, сильно наклонившись к кексам, — Я будто вижу их кусочки сверху. Это орехи?       — Да. Там фундук. Мой любимый орех. Хочу, чтобы вы разделили мою любовь к фундуку и… и… — без эмоций, выдавливая слово за словом, говорил Эван, — и к репчатому луку.       Рыжая голова медленно поднялась.       — Прости, сынок, но у меня страшная аллергия на фундук. Но спасибо, — Крауч сразу потерял любой интерес в угощении и больше ничего не сказал. Три минуты Эван стоял молча, надеясь на чудо, но его не произошло.

***

      Зелья оставалось на самом донышке, оставалась одна попытка, а права на ошибку не было.       После обеда Крауч-старший любил вздремнуть, а Эван планировал в который раз ворваться в личное пространство старика. Собрав силу и волю в кулак, поймав последний одобрительный взгляд Регулуса, в половину третьего дня он вновь направился в кабинет Крауча.       Протяжный надрывистый храп разносился по всему кабинету. Удивительно, как Крауч-старший сам не просыпается от своих неземных звуков?       Руки Эвана ходили ходуном. На кону стояли семьдесят галеонов и признание с уважением от друзей и сестры (в случае удачи он обязательно ей все расскажет).       (В случае неудачи она узнает об этом от кого-то другого, и это станет причиной насмешек на ближайший год).       Крауч-старший, запрокинув голову, сидел-лежал в своем огромном кресле-качалке. На коленях стеганое одеяло, жилистые руки сложены замком на животе, а на лице с раскрытым ртом полное блаженство, такое, словно на него в это время сходит манна небесная.       Эван подкрадывается к нему, словно охотник к дикому зверю. Нельзя допустить пробуждения Крауча, нельзя идти слишком громко, нельзя слишком рано открыть флакон амортенции, чтобы яркий и любимый запах репчатого лука не оглушил этого гастрономического извращенца.       Оказавшись вплотную к Краучу, Эван убедился, что тот неподвижен, рот совершенно точно не закроется раньше времени, а во флаконе осталось достаточно зелья для того, чтобы выиграть. Эван открутил причудливую крышечку, занес флакон над лицом Бартемиуса Крауча, победный клич звенел в его голове, тело дрожало от торжества, и рыжий дурак в этот момент распахнул свои водянистые старческие глаза и плотно сомкнул рот. Зелье потекло по его подбородку.       Они оба не двигались.       Эван мысленно попрощался с жизнью и семидесятью галеонами.