Август

Серое хмурое утро неприятно разъедало уставшие глаза. Ещё более хмурые. "Обычный день, ничего особенного" – фраза, которую мозг настойчиво пытался раскрутить в полной мере, так, чтобы и развалины души начали слово в слово повторять её. Шаг – всё обычно, ещё шаг – ничего такого, шаг – наступил в лужу. Дурацкий дождь в самом скверном городе на свете. Ошибкой было приезжать сюда. Ошибкой было выходить на свет из утроба матери. В этот совершенно обычный и ничем не примечательный день почему-то хотелось задуматься о таких глупостях, как смысл своего существования. И в этот обыкновенно обычный день хотелось напиться до смерти, чтобы не услышать голос с задворок сознания: – А ты не выполнил своего предназначения. Обычный день? Силы иссякают, всё трещит по швам – и вот к фразе начинают прибывать все новые и новые слова. Обычный августовский день. Обычный августовский день в Сен-Клу. Не совсем обычный день... Швыряя брызги лужи на траву, не получается забыть о своём провале. О громадном, глупейшем провале. – Ты дурак, Шико. – звучит голос. Вот и всё, замурованные двери памяти вышиб поток воспоминаний. Необычный августовский день в Сен-Клу. Дурак, потому что единственным смыслом его жалкой жизни было уберечь коронованного идиота. Справился? Сегодняшним августовским днем, по прошествии многих лет после того, необычного, Шико вдруг тоже делает что-то необычное. Раньше было проще – он служил новому королю, всеми обожаемому, прекрасному и сильному. Теперь же нет ничего, кроме вина, кельи и общества Горанфло. Снова умер и возродился в монашеской рясе. – Я в монастыре, Генрике, молюсь не встретиться с тобой после смерти. Сегодня делаю что-то необычное. Беру в руки перо. И пока на глазах мир меняет свои формы, топчет старую эпоху, я оставляю следы на бумаге.

1589, 2 августа

– Проклятые Валуа! – Еретик на троне! – Конец роду Валуа! Конец. Как ошпаренные с безумным глазами носятся и кричат. – Хватит орать, я и без вас знаю, что он еретик и самый глупый на свете король. Но нет, они орут, раздирают себе глотки, размахивают факелами, разрезая ночную тьму. Уродливые лица искривлены под углом ненависти, от них искрит болью. Потеряли своего любимого предводителя, герцога де Гиза и теперь выплескивают свою боль. – А я потерял... Толпа не даёт ему остаться наедине со своим разорванным сердцем и кровоточащий он следует за ней, наполняясь со всех сторон их жгучей ненавистью. Факелы, факелы, злые морды. Вы точно люди? И тут Шико видит свечи – мелкие огоньки в таких же мелких ручках. Дети... И дети здесь. И они тоже орут: – Долой Валуа! – Конец Валуа! – Но вы же даже не знаете, кто это... Шико выцепляет в толпе девочку с уверенным буйным взглядом. Напоминает Жака... – Доченька, – кряхтит он, – почему ты прогоняешь Валуа? Девочка посмотрела на него большими от удивления глазами. И даже не ответила. Для народа все очевидно. Народ живёт плохо, все эти религиозные распри вымотали порядочных парижан, желающих простых семейных прогулок у Луары, сухого белья без пятен крови от бесконечной резни и свежей еды на столе. Понятно, откуда в них столько зла. Непонятно почему ты, Анриша, попал под раскаленный молот. – Конец еретику! – Дураку. Конец дураку. И ему – и мне. – мысленно отзывается Шико в толпу. Это было настоящим безумием. Как сильна любовь к Гизу, что за его смерть добрые парижане как сорвавшиеся с цепи псы единым пожаром бежали по Парижу, топча, разрывая, уничтожая гербы. В страшном огненном безумии яростные вопли долетали до церквей, казалось стены их дрожат и вот-вот рассыпятся в прах. – Бог милостив, раз не сжёг этот беснующийся город. Я бы сжёг, Анри. Спасибо, что забыл обо мне, когда я умер. Спасибо, что похоронил там, где я сказал, под солнцем и вдали от себя. Потому что сейчас я вижу, как мраморные надгробья твоих любимцев раскалывают твои добрые парижане. Ворвались в церковь и бьют, бьют, я вижу как наш мир разлетается на куски. Я вижу всё их горячее зло, которое они наконец выплеснули. Генрике, я рад, что они не рвут на куски твой труп и не таскают тебя за волосы по всему городу. Генрике, я рад, что они не тронут твою душу. Если она у тебя, конечно, была, глупец. Что-то невообразимо тяжёлое, давящее накрывало Шико и затягивало в чёрный омут. Он знал, всегда знал, что Генриха станут проклинать. Он сам говорил ему об этом. Так почему же глаза так жжёт огонь этих факелов?

1593, 2 августа.

И вот перо Шико касается бумаги и в воздухе мира появляется другая сторона. Первая твердила и твердит про покойного короля лишь плохое. Новая, выбитая рукой Шико, говорит другое. Шико смотрит в серое небо, в тёмную зеленую траву, в лицо ненавистному городу и пишет. В новом мире, построенном на развалинах прежнего он начинает строить из этой разрухи красивые башни. Он пишет хорошее. Задумывается. Что было хорошего в глупом еретике, подлеце?.. Широкая душа. Вечное желание что-то изменить, попытки, которые проваливались одна за другой, но были. Пишет. А ещё? А еще у него были красивые руки в кольцах. Как-то он говорил, что его будут ненавидеть потомки, а я целовал его руки... У него были мягкие тёмные волосы. В них можно было уткнуться и забыть обо всем, если бы я имел на это право. У него были прекрасные глаза, которые светились. У него были улыбки...Я знал их наизусть, знал, что означает каждая из них. Шико много лет пишет книгу о нем. Пишет другое. А однажды зимой, морозным утром, нечем было затопить. Он берет написанное, кидает всепожирающему огню и уходит в бушующую метель. Даже не в закат, Генрике.