Человек

      Я стою и держу её чуть ли не за горло обеими руками. Руки расползлись по всей площади её видимых участков кожи. Большие пальцы касаются её подбородка, а указательные — мочек её ушей.       Я задаю ей вопросы, но она не может ответить ни на один из них, вместо этого она лишь негромко мычит. У неё едва приоткрыты глаза.       Я смотрю на неё сверху вниз и говорю: ты меня слышишь? Ответь мне, хоть что-нибудь!       Она не отвечает. Она меня слышит, да. Но не слушает.       Всё её тело дрожит, она едва стоит на ногах. Та длинная палка, с которой она пришла, уже давно валяется на полу, а самый важный в мире чемоданчик по-прежнему оставался в её руках. Соединив руки будто бы в узелок, она всеми силами не давала и ему упасть на землю.       Зачем-то она в него вцепилась. Так сильно, будто хищник, тащащий за собой добычу. А ведь казалось бы: поставь его на пол, всунь кончик стопы в выемку под ручкой, а руками потяни эту самую ручку вверх, и он раскроется — станет дверью высотой со взрослого человека плюс полторы головы.       Но она не хочет. Держится за него и не отпускает. Я могу без труда его выхватить, но мне важно знать её мнение.       Вокруг тишина и темень. По меньшей мере на тридцать метров в нашей горизонтальной плоскости никого нет. Только наверху, за бетонным потолком толщиной в два честных метра кто-то кричит. Не просто кто-то, а целая толпа: они кричат, вопят, галдят, свистят, визжат. А я стою тут, в темноте, и пытаюсь разгадать девочку, как загадку.       В потолке есть широкое отверстие. Из этого отверстия и льётся свет, который с трудом, но освещает лицо девочки. Она смуглая.       Из отверстия тоже доносятся звуки.       Ты правда хочешь туда, наверх, спрашиваю я. Ты хочешь помочь своим «друзьям»? Ну так отдай же мне этот чёртов чемодан. Пусть он наконец окажется в чьих-то более ответственных руках.       Она начала плакать.       Вот только этого мне не хватало. Но у неё есть отговорки, а у меня их нет. К ней нужно относиться снисходительно.       Эта девочка — новая первопричина, она есть новое самостоятельное основание. Оно хочет править. Оно хочет господствовать. Оно старается этого не показывать, но я-то вижу.       Мои руки поднимаются выше, ощущая на себе всю влагу солёных слёз. В конце концов, большие пальцы налезают ей на глаза, и я слегка на них надавливаю. Из-под её век вылезают невидимые мелкие пузырьки воздуха, которые с характерным хрустом лопаются.       Точно ли ты видишь то, что ты видишь? Я часто задаю себе этот вопрос. Фантазия с лёгкостью может исказить реальность, только дай ей на это волю. Фантазия рушит картину мира, строя вместо неё неустойчивые иллюзии.       Моё тело не хочет показывать мне вещи такими, какие они есть на самом деле. Но я давно уже не полагаюсь лишь на органы чувств.       Иногда мне кажется, что моя кожа дышит вместо моего носа.       Моя память вновь стала подводить меня. Я стал постоянно забывать о какой-нибудь мелочи, вроде запереть за собой дверь на ключ, натянуть на голые ноги носки, надеть маску... после чего я наблюдаю ужас на лицах подчинённых.       На меня надето сразу несколько масок.       Когда я ночью смотрю в глазок двери своей комнаты, то вижу тёмные фигуры. Они не двигаются, но стоит мне проморгаться, как они тут же меняют своё положение. Я не схожу с ума. Это опять моё тело играет со мной.       Я редко забываю о чём-то по-настоящему важном. Я никогда не забываю о сне, приёмах пищи, процедурах гигиены. Если об этом не забывать, то можно без труда продлить себе жизнь ещё на парочку лет.       Четыре сотни лет.       Я прожил достаточно долго, так что мои слова имеют какой-никакой вес. В моём кабинете есть особый календарь, который я веду с незапамятных времён. Иногда я забываю сделать в нём запись. В таком случае вместо меня там расписывается десница.       Всхлип.       Я вспоминаю о девочке, слёзы которой с незавидной быстротой стекают по её лицу и достигают набухших, будто совсем детских, губ.       Я вспоминаю о палке, валяющейся на земле, на кончике которой красуется фигурка в форме совы.       Я вспоминаю о моих перчатках, которые лежат неподалёку.       Я вспоминаю о том, что сейчас происходит наверху.       Как давно я не спал? Когда последний раз я просыпался? Должно быть, это было сегодня.       «Сегодня» — это точно сегодня? С-е-г-о-д-н-я. Я переосмысливаю значение слова.       Двадцать четыре дня назад, если верить записям, сюда попала эта девочка. Она вела себя хорошо, если «хорошо» — это «совать нос куда не просят». Она делала это не один раз. И это хорошо.       Всему есть только одно оправдание: «Потому что я — человек». Я несовершенен. Я асимметричен. Я груб. И многое другое.       Потому что я — человек.       Она умнее меня, если так подумать. Она объединяет в себе целые поколения, которые тратили сотни лет на изучение старых и, быть может, новых наук: математика, физика, химия, биология, астрономия, история, философия... А у меня был только я сам. Но что вообще такое, этот ваш «ум»?       Я — человек идеи.       Я — человек опыта.       Я — человек разума, как бы то ни было.       Я лучше кого бы то ни было знаю, что такое «одиночество». Ты разговариваешь с кем-нибудь, но ты его не понимаешь, а он не понимает тебя. Потому что он кретин.       Я лучше кого бы то ни было знаю, что такое «мгновение». Ты закрыл глаза, а когда открыл, то обнаружил, что тебя уже не существует. По крайней мере того, кем ты себя считал.       Она — ребёнок. Внешностью похожа на мальчика чуть младше её подлинного возраста. Довольно коротко стриженные чёрные волосы, слегка припухлые щёчки, курносый, кажется, носик, но сказать наверняка получится только при лучшем освещении. Глаза спрятаны.       Она не ждёт своей очереди заговорить, а я не жду своей. Мы просто смотрим друг на друга: я — сквозь маску; она — сквозь мои пальцы. И ничего не происходит.       Наша встреча получилась довольно глупой. Она вбежала в зал вприпрыжку и начала, казалось бы, танцевать, а я просто-напросто согласился с ней поиграть. Мне не стоило соглашаться. Теперь она плачет.       Давление оказывается только в одну сторону. Я должен ощущать и её давление, но исходить оно должно не от уверенности, твёрдости и силы, а от настойчивости, легкомыслия и наивности. Но я ничего не чувствовал.       Потому что я — человек.       Она перестала плакать. Покрасневшее от слёз лицо начало приходить в норму. Но она всё равно молчала.       Молчала и молчала. Молчала и молчала. Молчала и молчала.       Она попыталась стряхнуть мои руки движениями головы, всё не решаясь задействовать при этом свои руки, которые всё ещё держались за чемодан. Теперь я уже не был уверен в том, что выхвачу его, не вырвав чемодан со всем остальным.       Я убрал свои пальцы с её глаз, но всё так же держал их на уровне головы. Как только я это сделал, то веки её распахнулись и она взглянула на меня настолько строго, насколько ей это позволяло всё остальное лицо.       Она была готова говорить.       Когда-нибудь я спрошу у неё: «На кого я похож?», и она ответит: «На лиса»; но почему на лиса, а не на медведя, не на волка, не на маленького зайца, прячущегося у себя в норке и боящегося каждого шороха? Наверное, потому что лис рыжий и хитрый. Прямо как ведьма.       Я спросил у неё, готова ли она отдать чемодан? Готова ли она подняться наверх?       — Да, — отвечает она, и я чувствую, как её хватка ослабевает. В её голосе нет и следа робости, а в руках — ни капли неуверенности. Она всё решила.       Насколько же прост мир и насколько же сложен человек. Только что вылупившийся человек не умеет и не знает ничего. Научи его таскать тяжести, и он будет если не счастлив, то хотя бы доволен до конца жизни горбить спину и даже не подумает о том, что помимо этого может быть что-то ещё. А если теперь захотеть даровать ему свободу, то чтобы это сделать, придётся сначала научить его свободе, а чтобы научить его свободе, придётся сначала поработить его. И теперь человек несчастен.       Я вижу её насквозь. Я понимаю её лучше, чем она понимает себя. Я могу дорыть до самых глубин её сознания.       Потому что я — лис.       Она — человек инстинкта.       Она — человек веры.       Она — человек стада.       И всё же человек. Человек без своего стада — как баран-передовик без своего. Он потерялся, и теперь пытается найти себя.       Девочка кладёт чемодан на пол, а затем толкает его ладонями в мою сторону, хватает с земли свою палку и устремляется на эллипсоидную платформу, которая располагается прямо под отверстием в потолке. Немного погодя, а также для пущей уверенности топнув ногой, она решительно приказывает мне привести платформу в действие.       — Свою часть сделки я выполнила! — кричит она мне с того конца зала.       Да, хорошо, отвечаю ей я. Ты молодец. Ты всё сделала как надо.       Мне не остаётся ничего, кроме как поднять с пола извалявшийся в грязи чемодан и, как по щелчку пальцев, включить едва ещё работающую платформу.       По мере её удаления из зала я вижу в её глазах нечто напоминающее мне презрение. Нечто вроде ненависти. Она жмурится, и я чувствую, как некогда целый чемодан разлетается на куски, оставляя в моей руке лишь обожжённую ручку.       Она с ним что-то сделала.       Ещё минуту назад чемодан был, а теперь его нет.       Теперь она улыбается. Теперь я вижу в ней упрямство.       Но разве она упрямо не желает счастья? Разве она не заслуживает счастья?       Я всё ещё слышу визг толпы, когда платформа закрывает собой последний лучик света, оставляя меня в темноте.