1
1 августа 2024 г. в 20:02
Это ни отпуск, ни поездка с ребёнком, «тебе нужно увидеть море не только на экране телевизора, малышка», не «пауза», как пишут остроумные газетчики, облизывающие самоубийство Курта со всех сторон, чаще всего это тошно, Кортни старается не читать этих мелочных статей, иногда смешно, когда мелькает слово «заказала», но чаще глупо и совсем безвкусно. Однако газеты печатают письма расстроенных подростков, мало кто пишет «я сочувствую вам, Кортни и Фрэнсис», больше строк «я не верю» и «я не могу это пережить», но иногда в километровой ленте отпечатанных букв Корни отыскивает сопереживающие слова и подписи: «Магда, 16 лет, Орегон» или «Джемс, 19 лет, Южная Дакота», тогда на лице незнамо почему появляется грустная улыбка. Именно ради неё Кортни берёт с собой газету на пляж, нет, это не отпуск, это отдушина от всего привычного и надоевшего, ведь Кортни задушена, впервые не крепкими мужскими руками в тёплой смятой постели, когда солнце только-только восходит над горизонтом и небо ещё синеватое, блеклое, а солома волос лезет в рот.
И не острой иглой со шприцем, этим соблазнительным, лёгким и ужасно болезненным концом, а репортёрами и службами, этими усатыми дядьками, они напудрены гадливостью и важностью, когда сидят, расставляют колени чуть ли не шире плеч, лишь бы уместить огроменный живот, Корни не понимает их слов, не понимает слов своего адвоката, они все похожи на сов, и где-то далеко лежит мышь, попавшая в мышеловку, а они спорят, кому принадлежит эта дичь, кто вправе её забрать. Корни хочется сплюнуть, ужасное сравнение, да и оно не совсем подходит, но в душных и заставленных громоздкой мебелью кабинетов в голову лезет только такое, уродливое и гнилое, в одном из коридоров у Фрэнсис как-то оказывается раскраска с Томом и Джерри, и она разрисовывает шею Джерри розовым фломастером, почти что чертит прямую, потом ставит точку где-то на голове, нет, это простая ломаная линия, это Кортни придумывает лишнего, а не ребёнок понимает слишком много, нужно куда-нибудь уехать, развеяться, и Фрэнсис, ещё неумело произнося слова, спрашивает: «куда?».
Море шумит прибоем, ломкими ракушками, хрусткой галькой и нежным песком, Фрэнсис здесь как своя, местная, как акула или рыба-молот, она бежит вперёд в пёстром купальнике и говорит, проглатывая половину букв: «русалка!», Корни усмехается, «да, да, конечно, ты русалка», Фрэнсис достаточно крепкая и выносливая, она не боится боли, и, что странно, редко плачет, даже если упадёт на гальку или наступит на острый камень под водой, только взвизгнет «ой!», и всё. Корни боится, что усатые дядьки из кабинетов окажутся правы, и из-за неё с Фрэнсис будет что-то не так, что она пострадает, но нет, всё в порядке, Фрэнсис говорит то ли ветру, то ли воображаемому другу: «чудак». За две недели здесь она назубок запоминает пляж, где мало людей, где много, где лучше купаться утром, а где на закате, где им никто не помешает, а где можно найти новых друзей, правда, Кортни не уверена, что Фрэнсис запоминает их имена, но она вообще удивлена, что Фрэнсис так рано начинает говорить.
Корни расстилает плед, а Фрэнсис бегает к волне и от волны, она ещё не настолько смелеет, чтобы лезть в воду без матери, тем более солёную и жгущую глаза, Корни открывает журнал, она с утра читает огромное, гигантское, как динозавр, письмо несчастной Магды, ей кажется, что подросток не сможет так чётко написать. В голове говорит одуряющий мужской голос: «почему же? Умные и чувствующие люди есть всегда, на любом отрывке их возрастной шкалы», такое свойственное этому голосу немного витиеватое изречение, и Кортни невольно соглашается. Магда пишет, что весь её класс уже несколько месяцев в апатии, и даже экзамены теперь не кажутся ей страшными, конечно, что экзамены, а что пустой дом и человек с простреленной головой. И она отводит целый абзац, где делится мыслями о Кортни, «никогда не видела женщины сильнее вас», «вы точно найдёте в себе силы справиться с потерей и со всеми пустыми слухами», Кортни не замечает, как подбегает Фрэнсис, шлёпанье резиновых тапочек заглушает волна, «ма-ма, ма-ма, а почему ты улыбаешься?».
Кортни откладывает газету, «потому что мы не одни, Фрэнсис», та крутит большой головой, но не видит людей вокруг, пляж абсолютно пустой, может быть, потому что он сильно удалён, а может оттого, что сейчас ещё слишком рано, отчего-то Фрэнсис рождается ужасным жаворонком, Кортни недоумевает, в кого у неё такая любовь к утренним часам дня. Фрэнсис тянет её за руку, точнее, за палец, и умоляет сделать «бомбочку», и тянет Кортни к воде, та едва успевает подобрать юбку, и маленькие пальцы обхватывают широкую ладонь Кортни, она кажется себе очень большой, как Алиса в кроличьей норе после явно несъедобной булки, или зелья, надо будет прочитать Фрэнсис эту историю, надо же, Кортни начинает забывать такие основы. Они подбегают к берегу, и волна послушно уползает в море, Кортни хватает Фрэнсис под подмышки, проносит её несколько широких шагов вперёд, и опускает в воду.
Она не может называть её «малышкой», потому что так очень часто говорил Курт, её хватает максимум на «honey», и то изредка, чаще просто «Фрэнсис», впрочем, ей нужно привыкать к своему имени, к тому, что Фрэнсис она будет всегда, а «малышкой» только до спуска курка. Корни морщится, когда в лицо попадает солёная вода, Фрэнсис нравится, она жмурится, и ей-то не щиплет глаза, а вот Корни не может их закрыть, чтобы не упустить ничего из виду. Фрэнсис вопит, как самое счастливое существо на планете, «ма-ма-а-а-а!», у Кортни насквозь мокрая и просолённая юбка, но она улыбается, она даже смеётся, в последние года она редко смеётся по собственному желанию, а не по команде телекамер, смех утекает, как мокрый песок из пальцев, «Фрэнсис, ты на-астоящая русалка! Мы обе русалки-и!».
Кортни прогуливается по берегу, суша юбку и блузку, пока Фрэнсис копается в песке, ломает намытую соляную корку, ей нравится всё, что издаёт в её руках какой-либо звук, может быть, это сохранится и рано или поздно она возьмёт в руки гитару, Кортни силится представить Фрэнсис как подростка, в кедах, в куртке со значками и потрёпанным рюкзаком, со скейтом или роликами, с крашенными волосами и «мам, я устала, поговорим позже», с чердаком как лучшим другом и любимой комнатой, пока что плохо получается. Кортни оборачивается к морю, ей кажется, что что-то не так, нет, не с Фрэнсис, та спокойно строит замки, а с морской гладью, словно что-то движется по ней, то, что толкает волны от берега к берегу, то, отчего движутся облака, но это не ветер, а что-то более жёсткое, и словно знакомое. Кортни чувствует запах сигарет, хотя не курит уже несколько суток, нет, не бросает, просто ей не хочется, странно, вокруг ведь никого, теперь Корни крутит головой, как Фрэнсис, и когда смотрит вперёд, убирает соломенный волос с лица, то видит его.
Плохо и нечётко, размыто, как смытый водой акварельный рисунок, он далеко, но идёт вперёд, прямо к ней, это такой подлый и извивающийся фантом, он сотворён солёной водой и рассветным солнцем, он видим, но неразличим на водной глади, не отбрасывает тень, только песок под ним становится темнее, поскольку он сам — вода. Но как же он похож, он похож на себя больше, чем любые слова, «красивый», «широкоплечий» или «худой», и ломкие волосы тоже лезут ему в лицо, кто-то, Кортни уже не помнит кто, называет их дуэт «две соломенные головы», и сейчас Кортни в сантиметре, в секунде от того, чтобы окончательно потерять свою, но она знает, что тогда фантом пропадёт. Это знают все, у кого есть скелеты в шкафах, которые чувствуют, что за их левым плечом должен кто-то стоять, и стоит, даже если они в пустой комнате, это знает каждый, кто хоть раз смотрит в мокрые глаза того, кто больше не верит ни во что вокруг, ни в себя, ни в справедливость, ни в хороший исход, ни в то, что облака на самом деле мягкие, а не просто огромное количество воды.
Кортни хочется его обнять, положить голову на плечо, сказать, что пусть репортёры сдирают с неё кожу живьём, ей всё нипочём, она держит зубы острыми, отобьёт Фрэнсис у всех правоохранительных гадюк этой же осенью, устроится в маленьком городке с уютными парками и школами, «ты можешь быть с нами Курт, хоть как, но, пожалуйста, будь с нами, Курт». Он уже ближе, так, что видна грустная ухмылка и слюдяной блеск глаз, Кортни прикусывает язык, чтобы не выкрикнуть всё, что она думает прямо сейчас, ведь так напугает Фрэнсис и развеет этот чудесный мираж. Ей хочется поцеловать его в небритую щеку, в кадык, в губы, когда он несильно, но требовательно нажмёт ей на плечи, мол, «кто-то может увидеть, подожди немного», Корни хочет сказать, что время и незнание совсем не лечат, неотвеченные вопросы и обрезанные телефонные провода делают только хуже, и любое молчание — это не слова, это больше слов, но почему-то оно делает намного больнее, чем они.
И столько всего происходит, эти тысячи концертов, тысячи пластинок, фотографий на плёнку, «а как вы прокомментируете, что вас видели с...», после всего страха, прокалывающего виски насквозь, после блеска шприцов и блистеров от таблеток, после крика «брось!», после блестящего свинца, после того, как про нас складывают легенды, баллады, мифы и стихи, почему после всего этого остаётся только песок и солёная вода? Почему не слова, хотя Кортни не знает, станет ли ей лучше, услышь она хоть что-то до или после злосчастного выстрела, она слышит смешок, до боли знакомый смешок, и глаза призрака блестят тоже знакомо, как тогда, «поняла, что не права? зачем кричала?». По плотно сжатым губам Кортни скатывается упрямая душащая слеза, и Курт, или само море начинает говорить, утробным, глубоким, но безгранично заботливым голосом, так кит наставляет и оберегает своё дитя.
Но даже голос его полупрозрачен, словно неважен, словно он сам не очень хочет, или не может вклиниваться в ту грань, где Кортни стоит спиной к Фрэнсис, а у той наконец-то выходит построить замок из мокрого песка с двумя башнями, почти такой же, как в мультиках, нужно обернуться и посмотреть на это чудное сооружение быстрее, чем его смоет волной.
«— Прости, что я тебя не спас.
— Но я жива».