Фантом дальнего видения

— Сарада, завтрак на столе! По кухне плывёт аппетитный аромат свежеприготовленного омлета с курицей. Сакура заботливо украшает еду парой листочков петрушки и с чувством выполненного долга снимает с себя фартук. Ей важно, чтобы дочь уходила из дома накормленной: шутка ли, такие тренировки выдерживать! Сакура по себе знает, как голод сказывается на выносливости. Сарада, её единственная ненаглядная дочурка, уже через секунду забегает на кухню с рюкзаком наперевес. Торопится, волосы наспех расчёсаны. Сакура хмурится, понимая всё без слов, и её изменившийся взгляд не укрывается от Сарады. — Мам, ну правда очень спешу! — жалостливым голоском оправдывается она. — У нас сегодня тренировка пораньше, ребята наверняка уже ждут. — Когда же ты уже поешь, как человек? — сокрушается Сакура. — Мы во время перерыва сбегаем в раменную, голодной не останусь, не волнуйся! Пахнет правда великолепно, но времени нет, мне надо бежать. Сарада молниеносно подлетает к матери, чтобы клюнуть в щёку, и так же скоро уносится в коридор. — Постой! — Сакура идёт за ней, пока Сарада спешно надевает обувь. — Давай хоть онигири тебе с собой положу, овощи нарежу по-быстрому... Ответом служит хлопнувшая дверь: Сарада, наверное, и не расслышала её. Сакура беззлобно вздыхает. Ну что за дочь у неё, настоящий ураган! В кого только пошла такая? Вспоминает себя в детстве. Ухмыляется, теперь уже с теплотой на душе: есть в кого. Сарада ничего не взяла от матери внешне, так хоть характером напоминает. Временами Сакуре кажется, что она будет лучше, гораздо лучше неё. Кажется мудрой не по годам. А временами — таким ещё ребёнком. Что внешностью в отца пошла — Сакура даже рада. Ей смотреть на Сараду — как бальзамом сердце смазывать. В ней она видит Саске, который всегда бесконечно далеко, и в эти моменты такая любовь внутри расцветает, будто и нет позади всех прошедших лет. Сакура любуется, любуется бесконечно, впитывая каждую чёрточку в лице Сарады, напоминающую о Саске. И даже щемящей тоской по нему Сакура странным образом наслаждается. Пусть, пусть она не видит его годами, зато у них есть что-то общее. Живое подтверждение тому, что связь между ними существует. Смеющееся, дующееся на неё, обнимающее её, бегающее по дому, взрослеющее по часам, иногда выводящее из себя — но всегда бесконечно любимое. Оно есть. У них. Бывает, переделав всю работу по дому и не зная, чем себя занять, Сакура без остановки поглядывает на часы. Ждёт, когда у Сарады закончатся тренировки и она вернётся, расскажет, как прошёл день, сев рядом с ней на диванчик, похрустит сушёными водорослями из пачки, пожалуется на очередные подростковые проблемы, а то и просто помолчит. Дочь — её отдушина, которую не заменят ни посиделки с подругами, ни любимая когда-то работа в госпитале, ни прогулки по Конохе, в которых Сакура особо не видит смысла. Дочь — вся её радость в жизни, затмевающая невзгоды. А уж как тяжело отпускать её на миссии... Сакура не любит оставаться дома одна. Порой накатывают приступы какого-то тревожного одиночества, разъедающие её изнутри. Вот и сейчас... Сакура знает: она не одинока. У неё есть прекрасная дочь, есть любимый муж, просто он далеко... Так бесконечно далеко от неё... Они не виделись уже... сколько времени? Сакура лихорадочно перебирает в памяти, а вспомнить не получается. Когда, когда они виделись в последний раз? Сколько прошло месяцев... или лет? Почему ей опять стало страшно? Сакура неловко облокачивается на столешницу, разглядывает свои отчего-то дрожащие руки. Без всякой веской причины накатывает паника, дышать становится тяжело, выступает на лбу испарина. Тремор рук быстро переходит в трясучку всего тела: её колотит. И, что хуже всего, она совершенно не понимает, как себе помочь. — Сакура! Сакура!!! Чей-то звонкий голос прорывается к ней из ниоткуда. Сакура не может определить источник его звучания. Он слышен сразу со всех сторон: и сверху, будто разверзлись сами небеса, и справа, будто из окна, и слева, словно кто-то зашёл в дом. Странным образом он не пугает Сакуру, скорее постепенно отрезвляет. Она внезапно чувствует себя очнувшейся, как от долгого искусственного сна под наркотическими веществами. Чьи-то руки сжимают её плечи — до боли сильно, но хватка ослабевает, когда человек понимает, что она успокаивается. Пытается сфокусировать затуманенный взгляд на лице перед собой, но это не удаётся. Бросив попытки, Сакура сосредотачивается на обстановке вокруг, больше чувствует, осязает, чем видит и слышит. В ушах ещё стоит откуда-то взявшийся слабый шум. Сакура обнаруживает себя сидящей на больничной койке в казённой сорочке. Предплечье саднит. Рядом валяется выдранный, судя по всему, катетер от капельницы. Голова почему-то ватная, тяжёлая. Не выдержав её веса, Сакура опускает лицо в ладони, растирает лоб, едва сдерживая мучительный вздох. — Всё хорошо, с тобой всё хорошо, — знакомый женский голос действует как успокоительное, пока её гладят по плечу. Приходя в себя, Сакура наконец поднимает голову. Перед ней сидит бледная, как мел, Шизуне. Несмотря на умиротворяющий голос, взволнованность проступает на её добром лице. Медик явно прячёт от неё свои эмоции. Сакура пытается вспомнить, как и почему она здесь оказалась, но малейший мыслительный процесс отдаётся тупой болью в голове. Проносится вихрем запоздалое осознание: раз она в больнице, значит, что-то случилось. Возможно, не только с ней. — Почему я... — пытается сформулировать слова, но язык плохо слушается. — Что-то с Сарадой? Где она?! Сакура на эмоциях не замечает, как почти хватает Шизуне за грудки — в нормальном состоянии она бы себе никогда такого не позволила. Но то, что происходит с ней сейчас, нормальным назвать явно нельзя. Физически Сакура настолько ослабла, что только что напряжённые руки опадают вдоль тела безвольными плетьми. В голове по-прежнему полная каша. Кажется, она на грани. Если Шизуне сейчас же не объяснится, Сакура просто разрыдается в голос. — Успокойся, с Сарадой всё хорошо, — Шизуне говорит уверенно, но нижняя губа её почему-то подрагивает, и Сакура не понимает, может ли ей верить. — Тогда где она? Мне нужно знать, что с ней всё в порядке! Ты можешь привести её сюда? От тревоги за дочь и всё происходящее у Сакуры прорезается её настоящий голос, громкий, звенящий звоном. Теперь она говорит без усилий, даже рвутся непроизвольно угрожающие нотки. Если от неё что-то скрывают... пусть только попробуют. — Сакура, уверяю тебя, твоя дочь жива и здорова. Я не могу привести её сюда в данный момент, но могу поклясться, что с ней ничего не случилось. Тебе сейчас нужно думать о себе, дорогая. — А что со мной? — отрешённо спрашивает Сакура, мыслями всё ещё возвращаясь к Сараде. Где она может быть? Почему не может попасть сюда, оказаться в безопасности, рядом с матерью? Есть тому хоть одна веская причина? — У тебя была, так сказать, травма. Всё хорошо, твоей жизни ничего не угрожает. Я сейчас сделаю тебе укольчик, ты успокоишься и сможешь отдохнуть. — Не надо мне укольчиков... не хочу я отдыхать, — почти плаксиво тянет Сакура. — Верните мне дочь. Шизуне смотрит на неё сочувственно, пока набирает в шприц какую-то прозрачную жидкость из только что вскрытой ампулы. Сакура не сопротивляется, пока она выполняет все нужные манипуляции: протирает место будущего укола проспиртованной ватой, профессионально быстро находит вену и вводит под кожу тонкую иглу. Сакура отстранённо наблюдает за каждым её действием, кусая сухие губы, вяло повторяет одни и те же слова. — Не хочу... отдыхать... верните... Шизуне продолжает молчать. На Сакуру быстро накатывает обманчиво приятная слабость. Обманчивая, потому что Сакура не верит ей; навязанный покой кажется подозрительным, тянущим в вязкое марево, куда отчаянно не хочется попадать. Но сопротивляться ему невозможно, и вскоре Сакура погружается в сон. Пропадают все звуки, запахи, цвета. Голова становится пустой и лёгкой, как бумажный фонарик. О, как она мечтала когда-то пойти на фестиваль, где запускают такие фонарики, вместе с Саске. Под ручку, совсем как влюблённая пара. Жаль, что мечта так никогда и не исполнилась.

***

— С днём рождения, мам. Сарада вся сияет, как начищенное до блеска зеркальце, держа на руках блюдо с тортом, утыканным зажжёнными свечками. Тридцать... четыре? Да, столько должно быть. Уже не шестнадцать, как когда-то, но и не старость конечно. Вся жизнь, можно сказать, впереди. Полутьма в их маленькой гостиной создаёт греющую атмосферу домашнего уюта, поддерживаемую колыханием пламени. Сакура заворожённо наблюдает за ярко-оранжевыми огоньками, отбрасывающими на стену причудливые тени. Она никогда не владела стихией огня, а вот Саске... Да, кажется, она у него есть. Сакура давно не видела его в действии, но много лет назад, на одной из тренировок... как великолепно он выдохнул из себя пламенный поток, разнёсшийся через весь полигон до самой кромки леса. Как это величественно, внушительно смотрелось! Казалось — весь мир у его ног. Сакура ещё тогда подумала: за ним будешь, как за каменной стеной. Ни с кем больше так себя не почувствуешь. Хорошо всё-таки, что Сарада унаследовала его техники. И шаринган конечно. Как она в своё время молилась, чтобы он передался дочери! Да, это особой редкости дар: пусть история за ним стоит сложная, мрачная, тяжёлая, но всё же дар, а не проклятье. Их дочь особенная, как и отец. Только судьба у неё будет счастливее, Сакура всё для этого сделает. Она подарила Саске его продолжение. Подарила будущее похороненному всем миром клану Учиха. Подумать только... — Мам! Свечи задуешь или как? Сакура растерянно моргает, отвлекшись от захвативших разум навязчивых мыслей. — Ой, прости, задумалась. — Только желание не забудь загадать. Сакуре долго думать не приходится: желание у неё из года в год одно и то же. Чтобы Сарада росла здоровой, сильной и счастливой девочкой. Вот это и есть самое важное. Всё остальное — потом. И она сама, и замужество её, и... Отмахнувшись вновь от размышлений, преследующих её с раздражающим постоянством и неизменно ведущих к Саске, Сакура с первой попытки задувает все до единой свечи. Сарада негромко хлопает в ладоши, чтобы поддержать традицию. Звучит скромно, совсем не шумные рукоплескания на массовых праздниках, но Сакуре большего и не надо. Они усаживаются за стол, который по случаю праздника она накрыла прямо в гостиной. — Что? — спрашивает Сакура, замечая, как пристально её рассматривает сидящая напротив Сарада. — Ты красивая, мам. И никогда не состаришься. Сакура по-доброму смеётся, отмахиваясь от вырвавшегося со всей наивной детской искренностью комплимента: вот выдумает же ещё. Впереди по-семейному скромный праздничный ужин. «Такого размера торт нам вдвоём не осилить, — думается Сакуре. — Стоило, наверное, хотя бы Ино позвать. А, нет. У неё вечно одни и те же разговоры, наскучило. С Хинатой мы не подруги, скорее так, знакомые. Остальные... уже и не помню, когда вообще виделись. Нет, нам с дочкой и вдвоём хорошо». На торте возвышается щедрая шапка из белоснежного крема, местами потёкшая. Бисквит кое-где подгорел. Но в целом, на вкус Сакуры, выглядит десерт прилично. Как минимум съедобно. — Ты где купила-то это великолепие? — интересуется она, аккуратно вырезая себе треугольный кусочек. — А я ничего и не покупала, — хитро улыбается Сарада. — Сама испекла! — Сама? — удивляется Сакура. Хотя чего удивляться-то? Сарада уже не маленькая, много чего готовить умеет. Начинала, как и все, с простого, но ведь должна была когда-то очередь и до торта дойти. И всё же не дочь у неё, а настоящий золотой слиток. Сакура согревается приливом гордости. — Давай, пробуй и оценивай, — Сарада выжидающе смотрит на неё. Чёрные, как смоль, глазки лукаво поблёскивают под опахалами густых тёмных ресниц. Какая же она всё-таки хорошенькая у них с Саске получилась. Не девочка — картинка. — Вкусно, — Сакура действительно смакует каждый кусочек, наслаждаясь привкусом банана. Может, слегка приторно, но ей ничего: она сладкое любит. Какое-то время трапеза проходит в молчании. Но Сарада всё-таки не выдерживает. Временами она такая говорливая, а Сакуре только в радость. Тишина удручает. — Знаю, что папа не придёт. Я всё понимаю, у него сложная работа, — взрослая не по годам Сарада добавляет это, пожалуй, слишком поспешно, будто на корню пресекая возможные оправдания Сакуры. — Но мам, он ведь тебе написал? Поздравил? — Конечно написал, — с улыбкой отвечает Сакура, и, к её радости, ответ Сараду удовлетворяет, расспрашивать дальше она не собирается. Это неправда. Никаких писем она не получала. Но Сакура ненавидит расстраивать дочь. В таких случаях она скрепя сердце выбирает ложь. Однажды подобная ложь во благо очень дорого ей обошлась... Противно даже вспоминать ту историю. Но воспоминания Сакура не контролирует. Они врываются в её голову то пробирающим сквозняком, то жарким кипятком, то леденят, то выжигают нутро, и нигде от них невозможно скрыться. Они пустили где-то в ней коренья и живут своей жизнью, не подчиняясь её желаниям. — Сарада, а где фото? — севшим голосом задаёт вопрос Сакура. Дочь недоуменно поднимает на неё взор, замерев с поднесённым ко рту куском торта. — Какое фото? — То самое... Фото, на котором женщина в очках. Ты его выбросила? Сарада впадает в явное замешательство. — Мам, а почему ты вдруг спросила? — Сарада, фото у тебя? — резче, чем намеревалась, откликается Сакура. — Я... — Ладно, сама найду, — перебивает её Сакура и тут же подрывается с места, чтобы направиться в комнату дочери. Сарада взволнованно следует за ней. — Мам, ты меня пугаешь... Сакура раздражённо отмахивается, начинает перебирать тетради и книжки на письменном столе. Сарада не пытается её остановить, молча стоит в дверях и наблюдает за незапланированным обыском, приоткрыв от изумления рот. Сакура шумно выдвигает один за другим ящики стола, отбрасывает в сторону какую-то тетрадь на замочке в умилительной меховой обложке. Похоже на личный дневник. Нет, до этого ей дела нет, она не мать-чудовище, в сокровенное не полезет. Ей просто нужна эта. Чёртова. Фотография. Сакура понятия не имеет, что будет с ней делать. Сожжёт? Оформит в рамочку и поставит на видном месте, как издевательское напоминание? Без понятия. Но найти нужно. Ничего не отыскав в зоне стола, Сакура переключается на настенные полки, с них — на кровать. Сбрасывает на пол тонкий плед, расшитый белыми звёздочками, которые красиво светятся в темноте. Старенький плед, Сарада ещё малышкой была, когда Сакура купила его ей на какой-то бродячей ярмарке. По легенде — подарок от папы, с которым Сарада не расстаётся. Она всё ещё Сакуре не мешает, смотрит в молчании и как-то испуганно. Но ведь если бы она и правда прятала фотографию, то попыталась бы мать остановить? Не допустила бы, чтобы правда вскрылась. Если... если только не надеется, что Сакура забудет заглянуть под матрас. Увы. Пусто. Сакура, запыхавшаяся, сдувает со лба назойливую прядь волос. Оборачивается на дочь. Сарада будто каменное изваяние — даже эмоции на лице разобрать невозможно. А вдруг она вклеила фото в личный дневник?! У Сакуры внезапно кружится голова, мутнеет в глазах, к горлу подкрадывается горькая тошнота. Она тяжело оседает на кровать, прижав руку к груди. В грудной клетке как-то болезненно тесно, словно сердцу мало места под рёбрами. — Мама, что с тобой? — Сарада бросается к ней, но Сакура не успевает ничего ответить. Секундная темнота, несколько ярких вспышек — и вот она опять просыпается. Но вовсе не там, где нужно. Снова. Теперь Сакура помнит. Прекрасно помнит, что это далеко не первый раз. Тогда она почему-то не вспомнила, а вот сейчас понимает. Её не должно там быть. — Сакура-сан! Всё та же больничная койка, та же казённая сорочка, мешком висящая на исхудавших плечах, следы от капельниц и уколов на тонких руках. Иссохшие губы, которым отчаянно, сколько ни облизывай, не хватает влаги. Белые, уже начавшие постепенно желтеть, стены, такой же грязно-белый потолок. И врач рядом. Правда, уже не Шизуне. Но велика ли разница? На сей раз Сакура не пытается вступить в диалог, отчего-то ясно понимая: ей не дадут ответов, не помогут и, что важнее всего, не расскажут, что с её дочерью. Её будут держать в вакууме из тошнотворной больничной стерильности, а затем вколют какую-нибудь дрянь, чтобы усыпить и не возиться с ней лишний раз. Твари. — Не трогайте меня! Не смейте! — вопит она на всю больницу, толкая незнакомую женщину так, что заготовленный шприц выпадает из её рук и катится по полу. — Не подходи ко мне, сука! — Сакура-сан, не нужно, дайте мне вам помочь! Ирьёнин делает тщетные попытки её успокоить, но любую попытку контакта Сакура воспринимает в штыки. Если она не будет бороться, то никогда не найдёт ответов. Они не хотят по-хорошему — ладно. Она сама найдёт дочь. — Прочь! — собрав всю былую силу, скопившуюся где-то на задворках своего существа, Сакура бьёт наотмашь, не разбирая, куда попадает. Раздаётся тошнотворный хруст. Женщина-ирьёнин грузно заваливается на пол, закрывая руками лицо. Из-под ладоней льётся кровь. Похоже, Сакура сломала ей нос, но это последнее, что её волнует. Пошатываясь, она слезает с койки, проклиная ослабшие, непослушные ноги. Даёт себе пару секунд на восстановление равновесия, кое-как пробирается к двери, рывком распахивает её, надеясь вырваться побыстрее на свободу. И замирает, едва не столкнувшись с Цунаде. Бывшая наставница преграждает ей путь, сложив руки на груди. Всё такая же, как раньше: молодая, цветущая на вид, высокая, статная. С неизменным ромбом на лбу, длинными светлыми волосами, гладкими, со здоровым блеском, и идеальным алым маникюром на ухоженных ногтях. Вот только в янтарных глазах — такая затаённая боль, что Сакуре на миг становится по-настоящему страшно, и она не смеет двинуться — застывает на месте статуей, позабыв, как мгновения назад рвала и метала. — Сакура, — произносит Цунаде мягко, но в то же время настойчиво, — дорогая. Берёт её под локоть — осторожно, а держит, тем не менее, крепко. — Цунаде-сама, — вырывается у Сакуры полузадушенный всхлип, — помогите мне. Они не говорят мне, что с моей дочерью. Держат здесь... — Тише, тише, — умиротворяющим шёпотом внушает ей Цунаде, так и не освободив проход. — Я здесь как раз для того, чтобы помочь тебе. Давай мы сейчас с тобой спокойно присядем и поговорим. Сакура смотрит на неё, как на единственную надежду, доверительно позволяет развернуть себя и медленно повести в сторону кровати, с которой только что сбежала. Мимо боком, по стеночке пробирается к выходу покалеченная ей ирьёнин, не отнимая рук от лица. Её белая больничная форма уже прилично залита кровью. Цунаде, однако, не обращает на неё никакого внимания, сосредоточившись на Сакуре. А сама Сакура нутром чувствует неладное. Резко обернувшись, она понимает, что всё это время за спиной Цунаде стояли ещё два медика. Этих она тоже не знает или не помнит. Просто двое мужчин в форме без единой эмоции на лице. Подчинённые, ожидающие приказа. Смутные подозрения изворотливыми змеями заползают в разболевшуюся голову Сакуры. Она каким-то образом заставляет свои ступни буквально прирасти к полу, чтобы даже силой её невозможно было сдвинуть с места. Хотя силу Цунаде к ней применять явно не собирается. Кто угодно, но не она. Только не она. — Почему?.. — Сакура, едва начав вопрос, забывает, о чём собиралась спросить. Она тупо смотрит перед собой в одну точку, беспрестанно закусывая и так пожёванные губы. Старается не бросать взгляд на собственные дрожащие пальцы. Не замечать, как слабеют и подгибаются, словно у древней старухи, колени. — Сакура... — осторожно обращается к ней Цунаде. — Идём, ну же. Она безрезультатно пытается оторвать её от пола, но Сакура вросла в него, как многовековое дерево — в почву. Цунаде раздражённо оборачивается на ирьёнина, которой уже подали марлю, чтобы было чем зажать нос. Та глядит на неё с робостью, свойственной большинству подчинённых перед грозным начальством, отвечает дрожащим голосом на немой вопрос. — Цунаде-сама, мы вкалываем ей препараты для подавления чакры, всё, как вы велели, я не понимаю, почему... — НЕТ! — ощутив небывалый прилив адреналина, Сакура стремится вырваться, убежать от них всех подальше. Но хватка Цунаде крепкая, да и скорость реакции куда выше. Она держит Сакуру железным капканом, кивком головы подаёт знак — и два стоявших позади медика тут же надвигаются на неё. — Мрази! Уроды! Чтоб вы все сдохли! Сакура брыкается, кусается, орёт до хрипоты, надрывая связки. Осознав, что союзников у неё здесь нет, она уже себя не сдерживает. Цунаде отпускает её, убедившись, что у медиков хватит сил удержать бывшую ученицу. Те тащат её обратно к ненавистной больничной койке. Сакура знает, что будет дальше: игла пробьёт новую дыру в её теле и всё снова закончится ничем. Полной бессмыслицей. Ей не добиться от них ни правды, ни участия. Это понимание настолько выводит из себя, что Сакура доходит до исступления и уже не отдаёт себе малейшего отчёта в действиях. Впивается в недругов ногтями, стремясь содрать им кожу, изворачивается в их захвате скользкой змеёй, норовя укусить побольнее и воя от досады, когда не получается; плюётся и вопит во всю глотку, не замечая текущей изо рта пены и, кажется, совершенно теряет те немногие остатки рассудка, что у неё ещё были. Совсем скоро её насильно погрузят во мрак, но пока до этого остаются считанные мгновения, её ненавистью они насладятся сполна. Они все.

***

— Простите, Цунаде-сама, — хнычет ирьёнин, пока бывшая Хокаге залечивает ей нос покалывающим облаком зеленоватой чакры. — Вы же сами сказали: никаких смирительных рубашек, к кровати тоже нельзя привязывать... Мы и делали, как велено. Но она в последнее время, когда просыпается, совсем буйная стала. — Она моя ученица и дорогой мне человек, — холодно отрезает Цунаде. — Я не позволю заковать её в наручники, как какое-то животное. — Мы знаем, кто это, мы с уважением относимся к её беде, но... это ведь необходимость с точки зрения медицины. — Довольно разговоров. Иди приложи лёд на всякий случай, — закончив процесс лечения, Цунаде встаёт со стула и выходит из врачебной комнаты. Ирьёнин лишь задумчиво смотрит ей вслед.

***

— Сакура-чан! Она узнаёт этот голос. До раздражения миролюбивый и весёлый тон, знакомые смешливые нотки. Сомнений нет — Наруто. Неужто пришёл навестить? Сакура резко встаёт, отчего перед глазами мельтешат быстро исчезающие звёздочки. Это что — старость не радость? Она всего-то пытается подняться с кровати. Со лба сваливается что-то холодное и мокрое. Сакура брезгливо отбрасывает от себя какую-то тряпочку. Пытается оглядеться и понять, где находится. Странно. Она не в больнице. Синий диван, бежевый ковёр на полу... Она дома! — Сакура-чан! — приветствует её ворвавшийся в комнату Наруто. — Ты как, подруга? Извини, если разбудил. — А что со мной? — глупо переспрашивает Сакура. Она словно не до конца проснулась. — Ну как — что? Я слышал, ты в обморок грохнулась, мимо проходил, вот решил проведать. — Кто ещё растрепал? — с внезапной даже для себя лёгкостью сердится Сакура. — Небось, Ино? Всё со мной нормально! Погоди... как это — в обморок? Из-за чего? Наруто в некоторой растерянности почёсывает затылок. — Да как — из-за чего? Из-за кого, вернее. Саске домой вернулся! А ты хлоп — и в обморок. — Саске? — неверяще, одними губами повторяет Сакура. — Сакура-чан, ты меня пугаешь, — где-то она такое уже слышала недавно. — У тебя, часом, не амнезия? Они там с Сарадой во дворе стоят, болтают о чём-то, о своём. Саске вернулся. Да, всё верно сказал Наруто. Она от шока потеряла сознание, но потом пришла в себя. Ей тогда ещё Сарада сказала: «Да пусть папа вовсе домой не заявляется, если ты меня каждый раз вот так пугать будешь!». Сакура надеялась, что в шутку. Сарада уговорила её ещё полежать. А потом она, видимо, задремала. Быстрого осмысления хватает, чтобы подскочить с кровати и, едва не сбив с ног Наруто, броситься к двери. Вот-вот она снова увидит его... Ещё пара шагов. Распахнёт дверь, выскочит на крыльцо, залитое солнечным светом, услышит самые родные голоса и окунётся в чистое счастье. Всё идёт как по сценарию. Настежь распахивается дверь, Сакура, едва не споткнувшись о порог, обретшей крылья птицей вылетает навстречу ослепляющему дневному свету и... попадает в абсолютно белую пустоту.

***

Зайдя в дом, Саске вешает плащ на крючок, отставляет в угол неизменную спутницу — катану — и устало присаживается прямо на пол. Поскрипывают доски, приближаются чужие шаги. Не такие уж чужие — напротив, отлично знакомые. По этим шагам Саске отлично распознаёт настроение. Она ступает быстро, семенит почти вприпрыжку, когда весела и довольна; твёрдо и медленно, когда задумчива; шумно и стремительно, с нажимом, когда в ярости; в спокойном, расслабленном темпе, если настроена нейтрально. Последний вариант — как раз сейчас. Саске поднимает взгляд, чтобы увидеть скрестившую руки на груди девушку с малиново-красными, забранными в хвост волосами. Сначала ему кажется, что она так и будет стоять, глядя на него сверху вниз. Однако вместо этого она тоже усаживается на пол, подвигается к нему ближе, складывает поудобнее ноги, в раздумьях подпирает подбородок рукой. В такой близости Саске может разглядеть, насколько яркие у неё, точь-в-точь в цвет волос, глаза. Редко у кого такие встретишь. По обыкновению она начинает разговор первой. — Как всё прошло? Саске такие разговоры не любит, однако необходимость их отрицать не может. Ей нужно быть в курсе, ему — просто выговориться. Излить наболевшее и захлопнуть душу на тяжёлый замок. До следующего раза. — Не хуже обычного. Но и не лучше. — Плохо ей было? Саске отрешённо ведёт плечом. — Да как и всегда, Карин. — Но подействовало же? — Пока действует. Я продлил иллюзию, надеюсь, надолго. Хотя замечаю, что с каждым разом её из неё выбрасывает всё быстрее. — Срок действия техники сокращается, — понимающе кивает Карин. — Видимо, тебе придётся бывать в Конохе чаще. — Выбора нет, — с деланным равнодушием подтверждает Саске. Карин может только догадываться, насколько всё это ему претит, до какой степени его мутит от сложившейся ситуации. Но поделать ничего нельзя. Такое уже не исправить. Она в утешающем жесте кладёт руку ему на плечо. Знает, что может это сделать, что сейчас Саске позволит, и спрашивать ей нет нужды — малейшее колебание настроения определяет по чакре. Это сводит разговоры между ними к минимуму, а Саске всегда был немногословен. Удивительно, но в присутствии Карин к нему возвращается подобие спокойствия, а в отсутствии — каждый раз кажется утерянным навсегда. — Ничего. Остаётся только справляться. Саске не знает точно, про кого она это говорит: про него, про себя или про обоих сразу. — В конце концов это лишь моя вина, — сжав зубы, выплёвывает он. — После того гендзюцу... в котором я её убил... она уже не оправилась душевно. Карин нажимает на его плечо, отрицательно качает головой. — Я так не думаю. Это, конечно, повлиять на психику может, но ей стало гораздо хуже, когда она узнала о том, что у тебя будет ребёнок. «У нас», — мысленно исправляет Саске. Карин почему-то никогда не говорит «мы», а он и не настаивает. Но неосознанно стремится её поправить. Зачем? Вроде бы их и так всё устраивает. Жизнь удобна какой есть, менять положение дел никто из них не хочет. Официально они не вместе, в браке не состоят. Но почему-то именно это место, где находится сейчас, в своей голове Саске всегда зовёт домом. — Если честно, — продолжает Карин, — мне кажется, что и раньше к этому могли быть предпосылки. У всех разная психика. Свои силы и слабости. Все мы переживаем кучу дерьма. У каждого вагон непроработанных травм и вся вот эта херня. Кто-то справляется, кто-то — нет. Кто-то окончательно сходит с ума. — Всё возможно, — расплывчато отвечает Саске. — Если тебе хочется винить только себя, вспомни, что это у меня возникла такая идея. Подарить ей нормальную жизнь, жизнь мечты хотя бы в гендзюцу. Мне было жаль её из-за этих ужасных приступов. Потом я подумала, что это могло быть ошибкой. Что даже жизнь в безумии, возможно, лучше жизни во лжи. — В любом случае поздно что-то менять. Ей уже пытались рассказать правду, она никому не верила и это заканчивалось сильнейшими припадками. Мысль о том, что иллюзия, созданная его чудовищным оружием — риннеганом — способна глубоко пустить корни в человеческом мозгу, как что-то живое и существующее само по себе, была отвратительна. Противна естественному. — Если в реальности ей настолько плохо, то... — В реальности она вообще не осознаёт, что такое «хорошо» или «плохо», она впадает в полное безумие, — с кривой, как ломаная линия, усмешкой, больше похожей на оскал, поясняет Саске. — Тогда выбора у тебя и правда нет. Будешь продлевать иллюзию по мере необходимости. — Цунаде сказала, что этот иллюзорный мир, судя по всему, уже смешался с её собственными проекциями, с какой-то игрой подсознания, и там всё не так радужно. Возможно, поэтому и выбросы стали происходить чаще. Мозг пытается избавиться от каких-то неугодных явлений, иллюзия слабеет, её стены рушатся. Какое-то время она ещё верит, что находится в том самом мире, но когда начинает осознавать, что его нет... Это уже не тот человек, которым она когда-то была. Это его оболочка. Какое-то время они молчат, думая каждый о своём. Саске рассеянно наблюдает, как кружатся пылинки в пробивающемся сквозь приоткрытую дверь в комнаты солнечном луче. Карин крутит в руке снятые очки, поглаживает пальцами тёмно-бордовую оправу, задумчиво трёт стёклышки. В её движениях больше привычки, чем нервозности. — Ты не можешь ничего исправить. Либо смирись, либо уничтожь себя, — подводит итог Карин. Возможно, именно своей обезоруживающей честностью, временами обухом бьющей по голове прямолинейностью, она, среди всего прочего, заинтересовала Саске. — Мне бывает трудно смириться с тем, что я сломал жизнь сразу двум женщинам. Карин закатывает глаза. — За себя я отвечать могу, и мне лично ты ничего не сломал. Я прекрасно знала, каков ты есть, и сознательно связала с тобой жизнь. И свою дочь я люблю. Нашу. Впервые за долгое время что-то слабо шевелится в покрывшейся инеем грудной клетке — Саске чувствует, как потихоньку, крайне медленно, незаметно, но всё же оттаивает. Он сам или что-то внутри него. То самое, в грудной клетке. — Я хочу с ней увидеться. Поднявшись с пола, Карин протягивает ему руку — делает это так, как сделал бы полностью доверяющий и ждущий в ответ того же человек. — Тогда пойдём.