Сомния

Все зависимости обладают известной схожестью: путь от точки А в точку Б со сменой градиента от невыразимого удовольствия до невыносимой боли; в конце осознаешь, что сделан круг. Анариетта непроницаемо улыбается: очаровательная княжна, довольная жизнью. Она морщит аккуратный носик в бледных веснушках, вдыхая терпкость гвоздики, шафрана и согретого вина — становится немного лучше. Глинтвейн в Туссенте — моветон, но никто лишний не знает о маленькой Анариеттиной шалости; и уж тем более никто лишний не знает о щепотке самой важной весенней приправы, чуть вяжущей на языке. Арториус Виго, чародей при дворе туссентского князя, ухмыляется в темную с проседью бороду, заметив лицо сообщницы. Его худое, чуть оплавленное возрастом лицо раскраснелось от паров из котелка и летней жары, в маленьких усталых глазах — огонек противоречия. Анариетта знает, что дядюшка Арториус хочет выпроводить ее и подышать свежим ночным воздухом столь же сильно, сколько радуется ее компании. — Ну вот, — патотичестки, почти с отцовской нежностью, бормочет он, наполнив кубок до краев. — Это должно помочь. — Вы просто чудо. Неблагородное красное почти теряется в калейдоскопе вкусов: апельсиновая кислинка, легкая острота специй и сладость, бесконечная сладость, от которой Анариетта едва не жмурится — наконец-то. Унылый день с безрадостными мыслями растворяется в теплоте, в приятной тяжести, наливающей все тело. Есть только этот вечер, и этот наркотический вечер хорош и обещает крепкий сон. — Ну-ну, — смеется Арториус. Поднимает руку и щелкает княжну по носу, будто ей все еще семь, а не двадцать три — августейший отец Анариетты, если б увидел, отправил бы чародея в немилость. — Чудо не я, а естественные науки. Как жаль, что его милость так противится твоему образованию в этих вопросах. Сдается, незаурядный ум оценил бы алхимическое упражнение. — Может быть. Но, дядюшка, — она по привычке понижает голос — не пристало княжне фамильярничать с чародеями, — не меньше я ценю подобные вечера. По-моему, так мы оба только выигрываем. Дело в том, что в вопросах алхимии Арториус Виго плох настолько же, насколько искусен в иллюзиях. Творческое начало в нем всегда брало верх над ученой скрупулезностью, меняя цифры в формулах или хулиганя с дозами ингредиентов для эликсиров. Возможно, если бы он варил зелье по чьему-нибудь манускрипту, он преуспел бы — уж для Анариетты он постарался бы; проблема в том, что Анариетта невосприимчива ко всему магическому с малых лет. Пришлось импровизировать. Разумеется, Арториус сделал расчеты опиатов неправильно — но результат Анариетту вполне устроил. — Скажи мне вот что. — Она переводит на чародея осоловелый взгляд, звук доносится до нее сильно после того, как тонкие губы чародея перестали двигаться. Арториус выглядит смущенно и подозрительно одновременно. — Это, так сказать, снадобье, ведь правда прогоняет твои кошмары? Анариетта по привычке улыбается — вежливо и мило; ей нужна минутка, чтобы серьезно обдумать ответ.

***

Утро кажется хрустальным, иллюзорным, когда Анариетту выталкивает из сна. Изувеченные, перекрученные полу-люди с умирающими глазами, глядящими прямо на нее, остались в другом мире. В мире этом Анариетта, повернувшись, смотрит в спину сестры и считает вдохи; раз — худое плечо в черной ткани платья чуть поднимается и медленно опускается обратно; два — все повторяется. Сианна спит крепко, как всегда. Между ними — смятые игральные карты; Анариетта мысленно отмечает туз, который был в руке сестры весь вечер, и упирает взгляд в потолок. Есть еще час или два, чтобы подремать в свежести утра под переклики первых птиц. Запах сестриного шампуня рушит всю идиллию, отвлекает и не дает заснуть. Он напоминает об обидных шутках, на которые так и не нашелся ответ. Он напоминает — менее ясно — о моменте, когда грохот грома с напористым ливнем сменяются мерным стуком и теплом. Спустя время Анариетта вскакивает, садится в постели, только потом осознает робкий стук в дверь. Сианна рядом сонно потирает глаза. «Заходи», — кидает громко, будто из своей спальни, и только потом садится тоже. В дверях — новая фрейлина, шестнадцатилетняя девчонка с длинными золотыми локонами. Анариетта помнит ее совсем неказистой, угловатым дитем у юбок компаньонок княгини; дите выросло в изящное и нежное создание с огромными внимательными глазами. — Доброе утро, ваша светлость и… ваша светлость. — Вивьен приседает в книксене. Другие фрейлины уже щебечут в будуаре, постукивают латами гвардейцы — но это за надежной преградой дубовой двери. — Хорошо спали? Вивьен не знает про кошмары. Вивьен не знает ни о чем из того, что происходит в Анариеттиной голове; в будничных утренних сборах она расплетает медные косы проклятой княжны уверенно и спокойно, с едва уловимой гордой усмешкой на полных губах. — Ты, случайно, не слышала ничего о нильфах? — Сианна потягивается, не дожидаясь ответ. Ни дать ни взять пантера, прокравшаяся во дворец из восточного леса. Вивьен негласно спрашивает разрешение, глянув в зеркало. «Хоть так», — думает Анариетта, кивнув. В детстве сестра могла невозмутимо отнять любую игрушку, какая ей приглянулась бы; но Вивьен, sa petit oiseau, доверила Анариетте то, что никогда Сианне не расскажет. Потому что Сианна много молчит и у нее холодный взгляд. — Немногое, ваша светлость. Говорят, месье Раймунд помогал его императорскому величеству в каком-то политическом деле. — Новенькая фрейлина, конечно, говорит мягко и почтительно, но небрежность ее «м-сьее» так и висит в воздухе. — Надеюсь, этим делом был переворот. — Сианна выглядит безразличной, расчесывая свои длинные волосы гребнем сестры. — В противном случае как-то совсем нелестно. Она одна находит это забавным. За завтраком все ждут обеих княжон: князь, его жена, нильфгаардский посол и Раймунд; самодовольный чужак м-сьее Раймунд, которого все считали интересной южной диковинкой, пока не поняли, за кем и за чем он явился в Туссент. Анариетте не нравится, как он смотрит на ее сестру. — Его светлость как раз о вас рассказывал. — Усмешка у Раймунда красивая, но беспомощная перед августейшими обитателями дворца. — Верно ли я понял, вы вдвоем скрасите сегодняшнюю охоту? Он высок, ухожен, даже красив; на возраст — почти вдвое старше Анариетты — указывает разве что небольшая полнота и морщинки у озорных черных глаз. Половина всех фрейлин и дворянок переполошилась с приездом нильфа. Даже Сианна кивает, глядя на него с любопытством. «Я и без того выйду замуж поздно, — сказала она еще месяц тому назад, скептично пожав плечами. — Если это угомонит дражайшего кузена — да ради Лебеды». Анариетта не разговаривала с ней три дня. — Мой дорогой муж распорядился пригласить еще одну гостью. — Звенит голос матери. — Вы, должно быть, уже слышали о леди Орианне? — Меценатка, которая питает слабость к людям искусства, верно? — Не только к ним! — Анариетта — сама приветливость. — Внешняя холодность леди Орианны многих вводит в заблуждение. На самом деле эта женщина — настоящая ценительница всего, во что верят в Туссенте. Вот, например — она намеревается открыть приют для детей… — О котором мы все уже прекрасно наслышаны стараниями моей очаровательной дочери, — отмахивается отец. Он звучит благосклонно, но Анариетта ни с чем не спутала бы особый отблеск его перстней. — И, сдается, услышим еще немало в обед. — Честь, милосердие и щедрость, — пожимает плечами княжна. Раймунд улыбается ей снисходительно, как милому зверьку, в котором комично взыграли охотничьи инстинкты. Спустя двадцать три года никто уже и не помнит, что Анне-Генритте полагалось вырасти в бессердечного монстра, рушащего все на своем пути. Больше она ничего не говорит, связанная суровым взглядом отца; молча смотрит на Раймунда и на Сианну, на лице которой застыла непроницаемая ухмылка. Посол заводит разговор о истории одного дебошира, пойманного у рыцарских полей, и день невозмутимо катится дальше. После завтрака она с сестрой относят цветы в усыпальницу гувернантки. В сером камне выточено имя Изабель де Рокфор и пара официозно-добрых слов; серый камень даже в лучших выражениях не смог бы передать мягкость рук, бледность глаз и легкую фальшь тихих колыбельных. «С днем рождения, тетушка», — шепчет Анариетта, укладывая лилии на саркофаг. Сианна молчит, зажигая упущенные кем-то свечи; между черных бровей лежит крохотная морщинка, подчеркнутая освещением склепа. Губы сестры не двигаются, но Анариетта слышит недовольное «Мало не покажется тем, кому наказали следить за этим местом». Вместо этого Сианна говорит: — Знаешь, о чем я думала все утро? — Ее голос чуть резонирует в холодных стенах; эхо ее глубоких меланхоличных мыслей. — Она была последней во всем Туссенте, кто не лицемерил. Ладно, положим, кроме твоей этой пташки. Анариетта хмурится, а потом расслабляется, вспомнив, как сама же звала Вивьен вслух. — Изабель была доброй женщиной, — соглашается Анариетта. — Помнишь, она нас часто хвалила даже за то, за что не следовало? — О да, особенно за твои рисунки, — усмехается Сианна. Потом ойкает, чуть не выронив свечу из-за щипка у ребер, и шипит. Анариетта смеется, неуместный смешок возвращается могильным эхом. Она рисовала свои комшары с малых лет, с возрастом только уточняя детали одной и той же сцены. Сначала это были едва оформленные пятна; потом это был красный на черном фоне. Потом наоборот — черный на красном, а потом в рисунках появился бежевый, и фиолетовый, и бледно-желтый; и когда к веренице красок начала добавляться лазурь ее колец, Анариетта перестала показывать рисунки гувернантке. Изабель всегда бледнела, когда видела их, порой даже переводила дух. «Бедная моя девочка, — говорила она, гладя Анариетту по волосам, — сколько же в тебе силы оставаться таким добродушным, очаровательным существом». Она любила приговаривать, что в Анариетте нет «ни косточки» зла, и Анариетта морщила нос и возражала высоким детским голосом: «Но я ведь иногда совсем не добра к Сианне». Сианна, на которой едва-едва заживали царапины или синяки, хмыкала где-то в стороне. «Иногда. В остальное время вы обе друг к другу добры. И так должно быть всегда. Слышите, девочки? Вы должны быть добры друг к другу». Они услышали. Когда Изабель ушла на седьмом десятке лет, никто не воспринял это с особой чувствительностью — кроме княжеских дочерей. Спустя месяц отец изволил шутить: «Да у вас обеих нрав такой, что неудивительно, что гувернантка не совладала». Анариетте было семнадцать — неподходящий возраст, чтобы всю ночь рыдать в плечо сестры. «Я в самом деле проклята, Сианна, разве ты не видишь?» Анариетта берет ее за руку и прижимается щекой к ее плечу, глядя на саркофаг. Изабель была права, хоть и не разу не назвала вещи своими именами. — Она гордилась бы нами. — Из-за чего именно? — Мы настоящие сестры. Не одолжение родству. Сестры. Сианна крепко сжимает ладонь Анариетты в пальцах. — И мою сестру, — продолжает Анариетта тихо, — никакой нильф не заберет. — Ты ничего не сделаешь. — Я ничего не сделаю. Но его женой ты не будешь. В ответ — тихий недовольный вздох и молчание, звенящее в тишине склепа. В эти минуты Сианна ближе к любимой гувернантке, чем когда-либо. Многим позже у нее такое же пространное, задумчивое выражение лица. В последние минуты перед охотой все напряжены, в улыбках и будничных разговорах — напускная непринужденность, словом, то еще представление. Сианна не вмешивается, как обычно. Сианна замечает все — и то, как леди Орианна ненавязчиво примкнула к компании князя, и то, с каким энтузиазмом Раймунд рассказывает о том, как в прошлый раз загнали волка. Она может представить, о чем говорят ее сестра и мать, не глядя знает, с чем возится свита и гвардейцы, держащие псов на цепи. Мало кто в молчаливом наблюдении лучше нее. Так что когда Анариетта встречается с Сианной взглядом, перекинутым над пропастью из застывших улыбчивых лиц, они обе все понимают правильно. — Ваша светлость, меня беспокоят исключительно вопросы бюрократии. — Голос Орианны ни с чьим не спутать; скучающий тон женщины, у которой что ни просьба — почему-то одолжение приличиям. Конь Раймунда шумно фыркает ей и качает головой. — Остальное, уверяю, уже давно подготовлено и только ждет своего часа. Анариетта отвечает на быстрый взгляд Орианны резвой улыбкой. Никто не ожидал, что скрытная меценатка и взбалмошная княжна найдут что-то общее, но они нашли; в поместье Орианны Анариетта впервые оставила Вивьен на растерзание фрейлин повзрослее — так увлек ее новый друг. А кроме прочего — не хотелось девчонку пугать. Леди Орианна роняет взгляд на коня Раймунда и снова обращается к скучающему князю; фырки звучат чаще и резче, конь взрывает копытом землю. «Ну тихо, — шипит Раймунд, хлопает мерина по мощной шее. — Успокойся! Тпр-ру!» Вся группа теперь смотрит на них, на гарцующего зверя, в панике жующего удила, и побледневшую постаревшую морду нильфа-чужака. Летний ветер, подхвативший пение птиц, издевательски-спокоен. — Да стой ты, тварь! Конь колотит копытами воздух, едва не выбросив Раймунда из седла; громкий стук — и вот мерина уже несет дальше в лес, в непроглядную зелень. Анариетта кричит: «Помогите ему, кто-нибудь!» — но ее уже не слышат; грохот копыт, ор мужчин и рычание гончих — безумие вспыхнуло и вдруг затихло, и медленно дышит солнечный полдень. — Что случилось? — жалобно вздыхает княгиня, неотрывно глядя в одну точку. — Что же в него вселилось? В хмурости Сианны — искреннее замешательство; Анариетта довольно усмехается. И когда мужчины возвращаются, мрачно глядя перед собой, она вздыхает громче всех. — Ловко, — едва слышно хмыкает Сианна, приблизившись. Никто не смотрит на нее, потерявшую жениха. Анариетта в ответ пожимает плечами: — Я же обещала, сестричка, что за мной больше не придется ничего исправлять. А на лице ее — и ужас, и неверие, и жалость, и в больших голубых глазах — бесконечная преданность и сочувствие к сестре. После, уже во дворце, в этих глазах для верности поблескивают слезы; Анариетта прячет взгляд и говорит мягко и тихо: «Дядюшка Арториус, вы не поможете?» Старик Виго вручает ей иллюзорную ласочку, шевелящую тоненькими усами и чуть царапающую ладонь Анариетты крохотными лапами. Хороший способ успокоить несчастную княжну; так решают оба; Анариетта позволяет себе улыбнуться широко и белозубо, и ласка, не найдя подходящей жертвы, сворачивается у нее в руках. — Ты слышала о том, что произошло на полях? — спрашивает Арториус, впустив княжну в свою лабораторию. «Лаборатория» больше похожа на читальный зал с большим пространством для практики иллюзий; только в углу, возле открытой балконной двери, пылится стол со склянками и котелком. — Ужасное происшествие, — вздыхает Анариетта. — Кто мог знать, что обычный драчун окажется виновным в стольких убийствах? Ее выражения лица — калька с изумленных глаз матери и ее приоткрытых, искривленных губ в момент, когда она за завтраком услышала новость; тогда же она сказала то, что Анариетта запомнила до последней буквы. «Не может быть, чтобы это было случайность, — полушепотом говорила княгиня. — Нет, совершенно исключено. Этот монстр хотел, чтобы его поймали. Остатки человечности, что в нем сохранились, призывали его сдаться». С минуту Анариетта решает, стоит ли повторить слова матери для убедительности, но Арториус на нее даже не смотрит. Он занят приготовлениями: разложить на столе приправы и фрукты, откупорить вино; Анариетта берется резать яблоки, пересадив ласочку на плечо, и в конце концов забывает о собственном представлении. — Не хочу пугать, девочка моя, но эта новость натолкнула на мысль… — задумчиво говорит Арториус, и от его слов веет искренним душевным теплом. — Пообещай, что будешь осторожна и за сестрой приглядишь. Уважь старческую мнимость. Анариетта тихо смеется и сжимает в пальцах его ладонь. — Скажи мне вот что. — Говорит Арториус гораздо позже, когда комната наполнена запахом летнего вечера и пряного вина. — Это, так сказать, снадобье, ведь правда прогоняет твои кошмары? По подростковой глупости Анариетта как-то рассказала ему, что видела во снах; Сианна тогда на нее обижалась после жестокой ссоры, и больше не к кому было пойти. Арториус был спокоен, и мягок, и он улыбался в свою неизменную бороду, сжимая Анариеттино плечо, пока та утирала слезы — он всегда был ее другом, и она сдалась. «Я не хочу этого делать, — говорила она, и голос ее дрожал. — Видит Лебеда, я этого не хочу. Но во снах нет выбора. Что-то заставляет меня, вселившись в мое тело». Тогда-то они и придумали использовать опиум и вино. Анариетта смотрит в его бледные глаза, чуть омраченные беспокойством, и лучезарно улыбается: — Конечно, они проходят, дядюшка, — воркует она, и ласочка на ее плече заинтересованно приподнимает голову. — Только благодаря вашему снадобью я перестала с криком вскакивать по ночам. И она врет только наполовину; об этом она думает, глядя, как Арториус с облегчением качает головой — о том, что с семнадцати лет, напоенная опиумом и измученная многолетней бессонницей, она выбирала не просыпаться от своих кошмаров.