ragebait

все начинается с малого. кобени называют жирной шлюхой и не то чтобы это должно удивлять – это интернет, а в интернете люди более жестокие, чем дети, макающие сверстников башкой в школьные сортиры, ведь чаще всего это и есть выросшие дети, которых макали башкой в сортиры настолько сильно, что через эти сортиры они провалились прямиком в подвал к своим матерям, откуда теперь и пишут комментарии на официальный аккаунт «семейнобургера». все началось с малого.  официальный аккаунт «семейнобургера» в инстраграм решили использовать впервые за пять лет, вывалив на гордую аудиторию в 35 магазинных ботов и десяток мертвых профилей /видео/. видео, в котором тревожная девочка кобени устроила /мукбанг/. ее маленький жкт, переваривающий при наиудачнейших обстоятельствах четыре таблетки антитревожных и половинку заправочного хот-дога конечно не подходил для такого стратегически важного задания, но она не подавала виду, пока руки не начали трястись, а к горлу не подступила кислая отрыжка.  конечно ее вырвало лишь за кадром. все сложно пережитые тягости ее тела на получившемся видео были практически незаметны и рилс вполне себе неплохо залетел на холодную аудиторию, собрав около двухсот с чем-то поднятых пальчиков. писали, что она милая, а потом ее назвали жирной шлюхой – и это оказалось порталом в ад. это оказалось призывом демонов. это была лысая гора, готовая к слету бесоёбов и монстрофилов и земля прекратила свое вращение.  тревожнице кобени пришлось пить по восемь таблеток, удвоить дозу, чтобы просто не скурвиться по фазе. холодная аудитория разогрелась, как черное масло в фритюрнице.  денно и нощно под этот несчастный видик ебнутые инцелы и матери падших ангелов писали что кобени жирная как свинья, питается как свинья, сдохнет от рака почек, сдохнет от рака кожи, сдохнет от рака раком и ее никто никогда не трахнет, потому что она отсталая.  подобный движ унялся примерно дней через восемь. кобени даже перестала все время проверять комментарии, надеясь откопать крупицы глиттера в навозной куче переваренных чикенбургеров.  «я не подпишусь на это опять» хотелось выпалить в лицо менеджера, но прорва была заткнута слишком поздно. перед тем, как снова затеряться в рекомендациях, рилс успел охватить 150 000 аккаунтов. аккаунт «семейнобургера» чуть больше чем за неделю набрал 7000 человек аудитории.  практически снихуя. теперь в обязанности кобени начали входить ежедневные мукбанги после закрытия. тревожная девочка с недовесом в пять килограмм проводила челлендж 12 острых крылышек – жевала до кровавых соплей радиоактивную поеботу на 4000 калорий.  но все ее страдания, омытые реками перечной красной рвоты в забитый фастфудовый унитаз никак не могли повторить успех – на всех рилсах собиралось от силы по 100 отметок «нравится». и это было так хорошо. от нее наконец-то отстали бы. очередной провал был просто гарантирован – и в промасленном жирном воздухе с ноткой сырного соуса витала надежда на будущее без изжоги и тошноты. а потом на одном из лайвов, которые также являлись обязанностью кобени, она нашла в упаковке нагетсов нечто не похожее на нагетс. позже она узнает, что уебищный тухлоглазый младший менеджер хаякава специально подкинул ей в жрачку /мерзость/ и конечно же кобени охуела. конечно же кобени охуела. конечно же охуели все.  после этого проишествия в офисе главного менеджера сидели в три погибели сжашаяся кобени, прячущая ладошки между колен, и развалившийся на стуле хаякава, сложивший на груди руки.  старший менеджер – менеджерка – околовзрослая баба тридцати пяти лет в красной помаде, отпечатанной на желтых зубах, и с хвостиком каштановых волос – склонялась над столом, как большой папочка-босс из каких-то фильмов про таможенное брокерство, и ее сиськи ходили как маятник влево-вправо.    тетенька сказала мальчику хаякаве, что на камерах был запечатлен момент подмены нагетса на мерзость – грязная игра, кукушкины яйца в чужое гнездышко, вся хуйня, как он мог все /портить/ и хаякава молча терпел заслуженные брюзги тетенькеных слюней, орошающих его сравшее на действительность ебало.  он извинился перед кобени, и она, поправив за ухо прядку, сказала сбивчивое «б-бывает». – нет, кобени, такого не /бывает/. попыталась вдуплить ей старшая менеджерка, но кобени могла поспорить, ведь с ней такое как раз и /было/. после выволочки аки не уволили – это не было в юрисдикции околомилфных тетенек – прогонять с поста зарвавшегося мальчишку, годящегося в сыновья и еще более годящегося в стулья под огромную жопу. кобени и хаякава вышли из закусочной в одно время. закурив, он окликнул ее, уже рвущуюся вперед, думающую уйти, без «пока-пока», в сторону метро. кобени обернулась, сжав потной ладошкой лямку сумки через плечо. – ты позвал меня? – я тебя позвал. кажется, контентную лавочку могут свернуть после этого инцидента. отклика как такового нет, да и произошедшее могло испугать всех здесь. но я не говорю, что это повод останавливаться.  аки посмотрел вверх, закатив глаза, и что-то в его пухлых и мягких веках наталкивало на мысль что разум его сейчас не самый чистый, замутненный либо всяким дерьмом из аптек, либо хроническим недосыпом. аки пошатывался на месте, но был нацелен на диалог. округлившая глазки кобени поняла это с запозданием и ей стало очень стыдно. – то-то есть в смысле что? для чего мне заниматься этим не в «бургере»? задавая это вопрос, она чувствовала себя, будто переместилась в школу и стоит среди класса, осмеянная взглядами и жалкая, слишком тупая, чтоб догнать очевидное. хаякава развернул к ней свой телефон – там проматывался отвратительный кусочек сегодняшнего лайва и, кинув взгляд в правую сторону экрана, кобени поняла ужасное.  аки это выложил. и за пять часов с момента того, как он это выложил видео набрало уже 50 000 просмотров.  – т-ты выложил это на нашу официальную страницу?  – чего? конечно нет, – его мокрый большой палец тапнул рядом с иконкой аккаунта, указывая на отсутвие аватарки, оставляя на экране потный отпечаток. – это твой аккаунт, кобени. личный.   – но для чего? – ее глаза были на мокром месте. укол унижения проник в нее так глубоко, что даже кости сводило судорогой, кобени трясло и мир расплывался за пленкой слез, потому что она действительно не могла понять «для чего?». хаякава стоял впритык и не излучал враждебности. хаякава не излучал практически ничего и смотрел на ее обувь – красные лаковые туфельки с таобао – прежде чем кинуть окурок оземь и растоптать его.  – потому что я хочу сделать нам денег, кобе. контент где милые девочки, зачастую очень бесячие, делают странную, мерзкую и тупую дичь находится сейчас на самом пике и нужно пользоваться этим, пока спрос не спадет. вопрос лишь в том, согласна ли ты делать, что я скажу, или мне поискать другую? ее ломает, но покачивания испуганного и ломкого мнения на ветру все-таки обрывается. она не готова к этому. она не хочет специфического и страшного, и это всё как-то странно, попахивает афёрой, и почему-то ассоциируется с торговлей людьми или похищением. кобени мотает башкой, будто маятником, будто сиськами менеджерки, влево-вправо, и, запинаясь, выпаливает ответ. – я-я думаю, ч-что не подхожу для этого. извини, хаякава. пожалуйста, удали это. не делай так со мной больше, ладно? он пожимает плечами. ну нет так нет. почему-то от этого она чувствует себя дурой – думала, он будет ее уламывать? дурой чувствовать себя странно. она не виновата вообще ни в чем.  над ней просто занимательно издеваться. *** более чем оправданный отказ кобени, однако, продолжает быть в силе совсем недолго. бредя от квартиры до магазина, от квартиры до работы, она чувствует взгляды на себе, слышит фантомные – или нет – смешки.  это должно улечься, ее должны забыть, плохое не длится вечно, и она себе вбивает это в голову, будто гвозди, обслуживая клиентов «семейнобургера», выдавая чеки и заказы, но в каждом лице, мелькающим по обратную сторону своей кассы она видит издевку, колючий смех.  она это игнорирует. хаякава не увольняется и после работы все время курит, стоит чуть поодаль заведения, ведет ленивые разговоры с какими-то телками и кобени в них видит потенциальных жертв, и кобени хочет стать этой жертвой, и кобени не хочет, чтобы этот шанс был упущен.  ведь это ее место.  зачем это терпела эту херню без никакого выхлопа? иногда ее кишки до сих пор болят, обожженные, и взгляды, которых наверное даже не существует, заставляют ее чувствовать себя липко.  она не может быть /настолько/ неудачницей.  пять дней спустя она трогает плечо аки, и оно костлявое под одеждой, ключицы, которые не существуют у кобени из-за сутулости, врезаются ей по пальцам.  – что мне нужно будет делать? – спрашивает она, и аки смотрит первые две секунды взглядом, полным непонимания и медленной, мутной, размякшей мысли, но после соображает. – как карта ляжет. я буду твоим продюсером, если хочешь это так называть. будешь следовать моему сценарию. ничего угрожающего здоровью, по крайней мере, блевать расплавленными кишками не будешь каждый день.  она глубоко вдыхает, прикрыв глаза. все это не выглядит, как надежный и безопасный план, но все издевательства над ней не могут просто так пропасть в пучине, а трель кассы приедается настолько, что отголосками звенит в ушах даже ночью, как колыбельная. что-то оправданное, что-то новое, что-то, что, может быть, принесет ей смысл. хаякава вызывает доверие сильнее, чем остальные менеджеры. и вместе с ним кобени будет работать непосредственно /на себя/, а не на просёрную обрыгаловку – без обид! – хорошо. /к-когда/ мы можем начать этим заниматься? – да хоть сегодня. просто пойдешь со мной и я объясню тебе, что нужно делать ради внимания. ты, я так понимаю, очень сильно не любишь внимание, любишь быть серой мышкой, забитой в угол, но без вложений выхлопа не получится. ладно, не забивай себе голову. я тебе все скажу.  почему-то это ее даже в какой-то степени успокаивает, она расслабляется и руки висят по швам. это хорошо, что ей не придется думать. главное, чтобы мозг младшего менеджера хаякавы не спрограммировал что-то совсем уж мерзкое. *** она чувствует себя, как овечка, идущая за овечкой – они с хаякавой в каком-то жидком состоянии, она глупая и ведомая, а он вовсе будто не соображает ничего, и его это не заботит. две глупые овечки посреди вечернего города, кислого воздуха неблагополучного района, в котором проживает хаякава, ссаных кирпичных клеток многоэтажек – его фигура на расстоянии метра почти вдохновляет на фильмы ужасов, он выглядит как маньяк – самый непримечательный из людей, заебанный двадцатилетний работник общепита с темными кругами под глазами и белыми кругами на языке, средней длины волосами, как меланхоличный герой анимешки.  в один момент кобени понимает – не будь она пугливой и забитой, привычно не считывающей людей как кого-то, с кем можно трахаться, по причине «да кто мне даст» – она бы могла стесняться. она его не стесняется, он ее напрягает, и это более чем нормально, учитывая атмосферу и план их действий. он для нее не мужчина, а она для него не женщина, и они вместе входят в его квартиру – тут слишком чисто, но чисто как в храме, не как в больнице, чисто как у серийника с фотографиями на стенах, упорядочено и на своих местах, все в бежево-коричневых оттенках.  хаякава совсем не похож на свое жилье. его внешность напоминает грязный матрас на полу посреди белого пространства в коробках пиццы.  – иди прямо, садись на диван, я сейчас приду.  даже не глядя в ее направлении, он исчезает в узком проёме кухни. чувствуя себя более чем не в своей тарелке, кобени семенит маленькими шагами в то что называется /большой комнатой/. там стоит истертый временем диван оттенка засора в раковине, которую слишком часто пачкали гущей кофе, там стоит низкий раскладной стол, над которым нужно горбиться, чтобы есть, и наверное аки ест, сидя на полу, а не на диване. столик протерт, ни следов от кружек, ни крошек, в комнате чисто, но затхло, прокуренно, тяжело дышать – будто под давлением этого воздуха, кобени приземляется на диван.  хаякава возникает в дверном проеме, неся большое блюдо, полное куриных ножек в каком-то красном соусе.  – переоденься в это.  в ее руки приземляется сложенная квадратом белая тряпка. обычная футболка из плотной ткани, скорее всего, прям с хаякавиного плеча. пару секунду голова кобени спрятана под футболкой, и когда она наконец-то выскальзывает через вырез, то блюдо стоит прямо перед ней, а аки раскладывает штатив.  – молодец, переоделась, – безэмоционально констатирует факт хаякава. – а теперь выпей это.  на столике две таблетки, вырезанные из блистера – «zindolin 250» – для желудка. по запросу могу дать тебе перкосет. – настолько непривычный для аки смешок, что кобени морщится и вжимается спинкой в спинку дивана. что странно – ей не хочется уйти. выдавливает таблетки себе в ладонь и глотает, сдобрив их залпом воды из стакана, оставленного хаякавой тут же.  – супер, – он наконец придает сломанному штативу устойчивое положение. – начинай, кобени. ничего не говори. можешь показать в камеру «пииииис», если тебе угодно.  она показывает по два пальца на каждой руке прямо в светило камеры, после чего одна из ее ладоней тянется к кускам мяса, и что-то чувствуется неправильным. когда кобени кусает, то под сухой и холодной корочкой чувствует плавный треск разрываемых зубами резиновых тканей – курица практически сырая.  кобени продолжает это жевать.  хаякава не мог сделать это нечаянно. значит, в этом есть смысл, и кобени не важно, что цена даже неясного ей смысла – ее отвращение.  она хрустит сырым мясом в полной тишине и съедает плоть с ножки, откладывает ее на край тарелки – струпья остатков мяса медленно склоняются к низу, обвисая на кости. острый соус перебивает ужасный вкус, ее рот горит и она не тушит пожар водой, чтобы не чувствовать этот кошмар чище и яснее. она все еще смотрит в светило камеры. хаякава попросту стоит здесь, будто ожидая чего-то еще.  – что? – спрашивает она и голос у нее хриплый. хаякава пожимает плечами, выключая запись. будто не впечатлила. – думал ты больше съешь. но ладно, думаю им хватит и этого, чтоб сгореть для начала.  аки плюхается на диван к кобени и откидывает голову на спинку. кобени чувствует, как по ее губам течет розовая талая вода и ее тошнит, и ее тошнит, и ее тошнит, но пока что не выворачивает, и она сглатывает это ощущение. все внутри горит и в глазах двоится. дыхание ощущается как напильник по жженым легким. прелый душный мерзкий воздух, конденсат на окне, будто сейчас зима – сильно повечерело.  кобени не хочет идти домой. ее плавит здесь. ей страшно идти на улицу. ей страшно, держась за фонарный столб, выблевывать острый соус, сырое мясо и свое субтильное, дистрофичное мнение, вечно засунутое в пизду, когда все за нее решают что она должна делать и что будет хорошо, выблевывать собственные мозги, не способные отказаться от предложения сделать что-то ужасное.  другие не могут решать за нее так плохо как она за себя, но все равно это вечно оборачивается ей злом.  она просто не хочет ничего больше делать вечером. она смотрит в стену, пока хаякава что-то монтирует, не замечая ее присутствия.  – а что с человеком делает перкосет? – спрашивает она и он поднимает голову.  странное ощущение. странное ощущение. *** ей пишут какой-то бред. то есть не ей, а ее фейку, который создан был хаякавой и ведется тоже хаякавой. бред это хорошо. 128 комментариев за одну ночь. практически все про бактерии, сальмонелиоз, про то, как это в целом мерзко, про то, что кобени уже где-то видели, про то, что она та самая милая девочка из семейнобургера и даже про то, что ее взяли в плен и теперь заставляют снимать отврат.  «мигни в следующем видео, если тебе нужна помощь» «покажи сиськи в следующем видео, если тебе нужна помощь» «раздвинь пизду в следующем видео, если тебе нужна помощь». кобени сидит на кухне. из окна видно только пустырь и соседний дом, утро облачное и серое – скорее даже день, три часа дня.  перезагружает якобы свой аккаунт практически каждую минуту с телефона аки – больше ее ладони, какой-то непривычный.  это хороший старт. ее новая эра – королева всеобщей обеспокоенности и ненависти. ее хотят видеть голой. от нее кто-то испытывает отвращение. сильные человеческие эмоции, питающую ее новорожденную популярность – дайте это сюда.  в мой ротик.  хаякава жарит ей на обед пару все тех же куриных ножек.