К уснувшему сердцу

— Ген? — послышалось неразличимо: не шорохом, даже не шёпотом. — Спишь? Силуэт пробирался поближе на ощупь: давно наступила глубокая ночь. Силуэт осторожно стоял у кровати, боясь ненароком разрушить всё прикосновением. Чувствуя слабое сердце в неровном дыхании — вытянулся на другой половине, напротив, невидимой тенью. Она, эта тень, была вовсе без имени — только женой, бесконечно измученной женщиной. Тень не могла жить без света, который едва не погас насовсем. — Вот и спи, Гена. Не просыпайся. Ты очень устал. Тень могла бы стать призраком прошлого, вечно застывшим на грани; могла бы исчезнуть — как тени, ползущие в свете луны по поверхности стен. Тень могла бы остаться немой — если тот, кто единственный мог её слышать, сам стал бы бесплотным и неощутимым. — Я очень люблю тебя, знаешь?.. Конечно, ты знаешь, всегда знал. Я просто… Не знаю, как это сказать. Мне казалось, что я погибаю с тобой, Гена. Всё помутилось, я… вряд ли была адекватной. Пыталась пробиться к тебе, оперировать, только смотреть, что угодно. Так страшно, когда… человек, самый близкий тебе человек, умирает, а ты даже не в состоянии просто держать его за руку. В лунном сиянии тень и сама перестала быть призрачной и невесомой — но лишь потому, что ей было к кому прислониться, прильнуть, убеждаясь, что это не сон. Тень давно не спала — потому что любая попытка всегда обращалась кошмаром: одним, неизменным и слишком реальным. Тень только дремала с рассветом, пока человек укрывал её и согревал, хоть и сам был не в силах вернуть себе это тепло. Никогда. Тень стеклянно и ломко глядела вперёд, продолжая: — Ты спи, а я… Я не могу больше. Снова и снова — удар, от которого ты умираешь. Совсем. Если я засыпаю — ты снова уходишь. Я думала, страшно… когда я не двигалась, думала, жизнь моя этим и кончилась. Это сейчас так смешно… Я готова хоть тысячу раз, до конца своих дней оказаться в коляске, клянусь тебе. Только пускай твоё сердце по-прежнему бьётся и… Недосказала — бессильно вздохнула, давя в себе всхлип. Человек перед нею не должен был слышать… Она не могла говорить это днём. Тень несла в себе неизгладимую боль — и должна была быть только тенью. «Пускай оно бьётся и бьётся. Сильнее. Я сделаю всё что угодно». — Мне не было страшно, когда я катилась в коляске с той горки, не зная, споткнусь, разобьюсь ли там. Не было страшно, когда я боялась закрыть глаза на операции и не проснуться — а ты бы остался один, проклиная моё нетерпение. Не было страшно, когда я попала в аварию, даже когда — под лавину, мне не было страшно, когда мой… сожитель ударил меня, а потом и ещё раз, потом это стало традицией — ты же не знал, Ген? Не знал, потому что я… не было смелости всё рассказать. Ген, мне не было страшно, когда я убила его. Даже… даже когда я искала тебе твоё новое сердце, тебе становилось всё хуже — наверное, не было страшно. Вернее… не так. Не настолько, когда ты от этого страха теряешь сознание. Перед глазами темнеет, и ты даже больше не помнишь, зачем ты здесь, что с тобой. Кто ты. Всё тело немеет, а сердце колотится, горло сдавило… не можешь позвать — молча падаешь… Ты от себя отделяешься — тень, больше не существуешь. Нет, это не ты. Ничего не имеет значения, слышишь меня? Ничего. Тень никак не могла замолчать — и при свете, который тянулся к ней из темноты, становилась душой. Оголённой, расколотой, полуживой. Почему-то оставшейся здесь, как-то вынесшей это. Ослабшей, погаснувшей, сжавшейся. Но не смыкающей глаз — столько, сколько она ещё сможет. Ещё хоть немного. К тебе. До конца. Её мысли мешались — душа не могла совладать с ними: — Ты ещё жив. Помолчи. Не сейчас, нет… Пока ты уснул, я могу представлять, что у нас с тобой всё… как когда-то. Что сердце стучит — всё в порядке. Что утром ты встанешь… Ты встанешь, Ген, слышишь меня? Даже если с моими ногами опять приключится неладное, и со спиной… с чем угодно… Ты встанешь, и я потянусь за тобой, даже если физически это не… Господи… Ген, я прошу тебя, не просыпайся, позволь мне поверить, что ты не… Проснись, чтобы мне не казалось, что ты не очнёшься — умрёшь. Я не знаю… Я… Если когда-нибудь кто-то и видел само воплощение страха жить дальше — душа, у которой почти что забрали саму её суть, но не выдернули без остатка, теперь была именно этим. Душа не способна была не смотреть — пока взгляд её, остекленевший, опять обращался к нему. К тебе. Встань, оживи, я прошу тебя. Милый мой. Но не смотри в ответ… — Я тебя вытащу, слышишь? Верну. Если нужно — сама лягу рядом. Проснись и попробуй сказать мне, зачем я вожусь с тобой, неполноценным, ещё раз. Спроси меня снова — зачем ты мне нужен, Ген, если ты больше не можешь ходить и предчувствуешь… Мне наплевать, что ты чувствуешь, что говоришь, что ты думаешь!.. Будто ты не понимаешь, что всё, для чего… почему я дышу, — это ты. Ген, я… Новое сердце — пожалуйста! Только пускай они скажут, что это поможет. Достану, и думать не смей, что не справлюсь. Лекарства, врачи, операции, клиники… Если они что-то скажут. Найдут улучшения. Если ты сможешь пойти на поправку. Появится шанс. Если… если я как-то смогу быть полезной. А если не стану — я буду держать тебя за руку. Сколько смогу, Гена. Если когда-нибудь чья-то душа могла плакать, взлетая в закрытом пространстве; удариться и растянуться на дне, но опять устремиться наверх — это всё было здесь и сейчас. Для души не могло быть не только оков, но и облика — с плотью она становилась любовью. Любовь — воплощение боли и нежности — остановилась, едва не коснувшись родного плеча. Он почувствовал бы и очнулся; спустя этот вечный, невообразимый февраль его сон стал чудовищно чутким. Любовь не боялась встревожить его, говоря: на её неподвижном, застывшем лице без единого звука дрожали прозрачные губы и падали слёзы. — Спроси меня, как я себя ощущала, когда ты упал — и когда ты проснулся, когда после стольких часов тебя вывезли, как я молилась. Живого. Спроси меня, что со мной было, когда ты впервые увидел меня с этой бледной улыбкой, когда ты обнял меня. Счастье? Мечта? Эйфория? Не то, Гена. Я ничего не могла больше чувствовать в этот момент… Понимала, что жизнь продолжается — самое главное, правда же? Опустошение — вот что тогда было, только оно. Я хотела почувствовать… снова. Когда-нибудь. Только… спроси меня, что со мной стало, когда ты не смог ни нормально вдохнуть, ни подняться. Спроси меня. Не вспоминай это. Брось, я не вынесу. Поговори со мной. В лунном сиянии чувство любви было горьким, без ласковых слов и прикрас; а когда даже этот свет стал пропадать — закричало: — Верни меня на год, на сколько там — тридцать? Неважно! Куда-то, где… Будь со мной рядом, пока я разбита аварией. Мне безразлично. Не будь со мной — я с этим справлюсь. Останься в Израиле. Где ты захочешь. Живи, слышишь? Только останься. Пожалуйста. Мне ничего больше… Ночь продолжалась: тянулась, как странная вязкая масса на пальцах, которую то ли во сне, то ли в эту секунду никак не отмыть. Это кровь? В темноте не увидишь. Осталось коснуться — упасть ещё глубже. Из сердца? Любовь, прикоснувшись к дыре, из которой толчками текла чья-то жизнь, стала ужасом. Ужас приник до предела — всегда, раз за разом, безвольный уйти; погрузился сильнее, и пальцы вслепую нашли что-то липкое, сморщенное, ледяное. Вся грудь, развороченная и остывшая, только манила холодным и мнимым дыханием трупа. Вцепиться, держать бесполезное, мокрое сердце руками, касаться губами чернеющей крови, целуя, — для ужаса не было грани возможного или реального. Ужас царапал поверхность истерзанной кожи до ссадин и ран — чтобы стать ещё ближе. Найти это сердце, поймать, угадать, удержать его — пусть и придётся вскрывать на пути к нему каждый сосуд. Ужас, весь перепачканный кровью, зашёлся безумной истерикой. Кто бы увидел в нём душу, упавшую в пропасть кошмара? Для ужаса не было времени — он, как маньяк, раздирал, убивал, забирал человека, пытался вдохнуть в него жизнь, пока силы его не покинули. Ужас свернулся в сознании чёрным, бесчувственным сгустком вины. Он был неотличим от другого, такого же мёртвого сердца. Над месивом красного с чёрным, как птица с обломками крыльев, рыдало отчаяние. — Нет!.. Возьми своё сердце… Не надо… Рассветные блики ползли по стеклу беспокойно и медленно; серое солнце, ещё не поднявшись до неба, скрывалось за тучами. Это всегда так — весной? Ужас тоже растаял, когда посветлело, и сделался редким в последнее время забвением. Холодом, пляшущим по изменившимся и постаревшим чертам. Что такое рассвет, если незачем ждать, как появится солнце? И нужно ли солнце, которое только осветит — не спрячет твою безысходность? — Ты спишь, Ира? — проговорило тепло, безнадёжно мерцая, как пламя почти догоревшей свечи. — Как осунулась, господи… Свет не был вечен, как не было вечно ничто. Свет ещё оставался в дрожащих руках огоньком; мотыльком, не способным пробраться… о нет, не на воздух — до тонких лучей на полу. Свет совсем потускнел и зачем-то устало глядел на неё — настоящую верность. Надежду. — Я знаю, что ты это выдержишь, Ирка. Мне больно смотреть, каково тебе изо дня в день это… Тс-с, ничего, всё в порядке, прости. Тебе нужно поспать, хоть немного. Прости меня. Я не могу больше верить, как ты. Моё сердце, похоже, не бьётся — я просто не чувствую… Дай свою руку. Вот так. Если свет задыхался и гас, то тянулся к знакомому образу — даже на ощупь заученному до единого слова и взгляда. Легко окружал, обнимал его, как ещё мог; свет и жив был одним этим образом — собственным солнцем. Неважно, увидит ли он его завтра, пока настоящее — рядом… — Я здесь — никуда от тебя не уйду, ты же знаешь. Теперь это стало буквальным — опять, верно? Спи. Я с тобой, Ир… Пока я дышу, я с тобой. Уж прости, что мне сложно молчать, не желать тебе лучшего… Я понимаю, что всё это кончится. Я понимал это сразу, упав, ещё до операции. Мне не становится лучше, меня еле вытащили — я давно не питаю иллюзий. Но если ты… если тебе нужно просто держать меня за руку — сколько захочешь. Любимая. Только живи сама. Помни об этом — и даже когда я… забуду сказать тебе, помни. Скрыв то, что набатом звенело в уме, обойдясь полуправдой, свет слился с источником жизни — и скоро ослаб, провалившись в привычную тьму. Он не спал — лишь лежал на волнах её прикосновений, спокойствия и пустоты на душе. Пока солнце не встало — хватало сил не отпускать его. Пусть это было циклично, а кроме того — истекало сквозь пальцы, но время на долю мгновения словно застыло здесь и опустилось над ними беззвучием…