О солёном и сладком

      Картинки меняются тошнотворными вспышками, перед глазами всё плывёт, будто он смотрит через старый поломанный калейдоскоп. У Игоря внутри всё сжимается, и он с трудом узнаёт в этом вихре образов, голосов и чувств свою жизнь. Она проносится за считанные секунды, но для Грома они длятся целую вечность. Паникой, точно стальными цепями, сковывает тело. Сделай глубокий вдох и считай до трёх. Кажется, так учила его тётя Лена. Он всего пару раз пользовался её советом, и сейчас он не вселял особых надежд. Но нужно было выбираться. Срочно. Потому что иначе он так и растворится навсегда в эпицентре собственного безумия. Игорь вдыхает. Рвано и судорожно. До боли в лёгких, распирающей грудь . Раз. Собственный крик оглушает. Отец оборачивается, смотрит на него так испуганно, что Игорь не верит. Папа ведь ничего и никогда не боялся. Что же сейчас произошло? От чего столько страха в его прозрачном взгляде. А дело всё было в одном несчастном патроне, который стащил ещё более несчастный мальчик. Хочется перемотать плёнку, обернуть время вспять, сделать хоть что-то. Но уже поздно. Два.. В ушах лишь звон и приглушённый последний "хлопок" в Питере, произошедших по вине Грома. В глаза до проступивших слёз врезается тёплая улыбка Фёдора Ивановича. Дяди Феди. Почти отца. И сердце обрывается. Оно падает с не нормальной скоростью и разлетаются на множество мелких осколков. Хочется исчезнуть вслед за Прокопенко. Но его удерживают тёплые руки лейтенанта и добрые, зелёные глаза, старающиеся разделить с Громом его боль. Три... Всё меркнет. Осколки раздирают душу и плоть. Хочется кричать до хрипов, до окровавленного кашля, до лопнувших от громкости барабанных перепонок. Но Игорь только всхлипами давится и начинает задыхаться. В глотке ком. Дышать совершенно нечем. Да и желания уже нет. Куда проще было бы умереть. Раствориться в пространстве вслед за родными, чьи образы испарились. И только далёкие родные голоса приводят его в чувства. Игорь просыпается весь мокрый и липкий от пота. Его мелко трясёт, а тело не хочет слушаться. Через силу встав, он тихонько идёт к кухне. Там тускло горит свет. А рядом друг с другом стоят... — Папа! Дядь Федя! — голос звучит совсем слабо, но в ночной тишине квартирки разносится звонким эхом. Мальчик из последних сил подбегает к старшим, чувствуя как от столь резких движений начинает гудеть голова, и обнимает двоих сразу, на сколько это возможно для двенадцатилетнего парнишки. — Игорёк, ты чего? — старший Гром непонимающе смотрит сначала на сына, который тут же плачем заходится, а после на напарника. — Игорёш? — в не меньшем недоумении стоит Прокопенко. А Игорь и сказать ничего не может. Жмётся щеками солёными то к отцовскому плечу, то к чужому, всхлипывает тонко, и всё никак успокоиться не может. Колени подкашиваются, и он почти падает. Благо мужчины успевают его подхватить, приобнимая. — Снова кошмары? — догадывается Фёдор, мягко по спине поглаживая. В ответ ему кроткие кивки и ещё больше всхлипов. А Костя стоит молча, взгляд потупив. Это федькино "снова" под дых бьёт, а от рыданий под самым ухом — совсем уж дурно становится. Пока сынишка голос не подаёт, чуть дыша, сон пересказывая. Стоило только представить, как он на глазах у Игорька умирает, и внутри что-то перевернулось. У Феди, судя по взгляду, тоже. Не сговариваясь, они мальчишку крепче обнимают. — Да он же горячий весь, — вздыхает Фёдор, и тут же, чтобы убедиться, прижимает запястье к игореву лбу, проверяя наличие температуры. — Кость, ну-ка, тащи его в зал обратно. Гром в кудряшки запускает пятерню, целуя сына в макушку, а после берёт его на руки, аккуратно к груди прижимая. Совсем как маленького. Но Игорь не против. Тонкими руками за шею цепляется, и всё слёзы по костиной куртке мажет. Тут и тётя Лена, заспанная, в своей безразмерной белой ночнушке в цветочек, присоединилась. Поправила постельное бельё, растеленное на диване, и ушла на кухню к мужу. Пока он в аптечке рылся, поставила на плиту чайник, нежно поцеловала Федю в щеку и ушла спать, медленно поглаживая живот и ощущая лёгкие недовольные толчки малыша. Она, как обычно, это бывало, когда Игорь, перепуганный кошмарами, случайно будил их посредь ночи, делала всё молча, лишь изредка протяжно зевая. И как-то это парнишку успокаивало, забавило даже. Но не сегодня. Не сейчас. Не после того, как Игорёк вместо быстрого мрачного сна, оставляющего лишь жгучий испуг, увидел целую жизнь, полную одиночества, разъедающей его боли и самых страшных потерь, которые можно было только представить. Так тут ещё и болезнь подступилась, совсем выбивая из сил мальчишку. — Ну, ну, Игорёш, — Костя шептал на самым ухом, уткнувшись лбом во влажные кудряшки, почти взволнованно и так ласково, что у младшего только сильнее слёзы лить начинали. — Всё хорошо, я рядом, — и Игоря от этого конкретно кроет. Гром, поджавший под себя ноги в измятых пижамных штанах, сидел рядом с отцом, чуть ли на него не залезая. Он крепко, как только может, обнимает старшего, периодически заходится всхлипами, кажется, пытаясь прореветься разом за все беспокойные ночи, когда Кости не было рядом. Последний вздыхает тяжело, разрывает нехотя объятья, завидев в дверном проёме Фёдора с кружкой в руках, и аккуратно утирает лицо сынишке своими широкими, мозолистыми ладонями. А мальчонка только испуганно пальцами за запястья его цепляется, отпускать не хочет, на Прокопенко, стоящего с лекарством, смотрит непонимающе. Но он и не пытается отстраниться, лишь так же взгляд на напарника направляет и кивает выразительно, мол, подождет парацетамол твой несчастный. И тот отставляет на комод кружку, садится по другую сторону от ребёнка. Игорь понемногу в себя приходить начинает, когда понимает, что они вот так уже минут десять все вместе сидят, и никто никуда уходить — исчезать тем более — не собирается. Становится так спокойно и тепло. Особенно, когда его в четыре руки кутают в одеяло, треплят по волосам ласково. И подсовывают почти под нос лекарство. Костя за руки дрожащие поддерживает, чтобы ничего не пролелось, а Прокопенко медленно по волосам и спине поглаживает, всё ещё успокаивая. Так он и засыпает в родных руках, прильнув щекой к громовскому плечу. Федя уходит на кухню, относя кружку, а Костя аккуратно укладывает Игорька, и догоняет напарника. — Не стыдно тебе? — наконец-то разрывает воцарившую тишину хриплый шепот. — За что? — в недоумении брови изгибаются и тут же хмурятся. — А то сам не знаешь, — Фёдор устало шею трёт и только чайник во второй раз на плиту ставит. Но ответа не получает. Гром у него за спиной замирает, подвиснув в своих раздумьях. — Глянь до чего Игорька ты довёл. — Да я ж-.. — Кость, он уже которую неделю места себе не находит. Ты, дай Бог, перед выходным домой под ночь приползешь, и то даже тогда утром на работу срываешься. Не нормально это. Ни переработки твои, ни ночёвки на работе, ни то, что Игорь кого угодно видит чаще, чем отца родного. Ты пропадаешь треклятыми сутками, а ребёнку даже кусок в глотку не лезет, потому что никто и понятия не имеет, где тебя носит и живой ли ты вообще. Давай завязывай с этим. Работа работой, но Игорю отец нужен. Живой, целый, ночующий дома и проводящий выходные там же, а не в погонях и перестрелках. Слышишь меня? — Да слышу-слышу, успокойся, Федь, — чтобы на друга снова посмотреть приходится глаза потереть, больно сильно зудеть начинают. — Текущее дело закроем, и исправлюсь, — голова как свинцом наливается. — Спасибо тебе. — Да было бы за что... — А ты думаешь не за что? За Игорьком присматриваешь, мозги мне на место вправляешь постоянно. — Ладно тебе, — отмахивается устало, невольно улыбнувшись. Так чайник на выключенной плите и остаётся. Всё желание расписать чаи куда-то исчезает. Остаются лишь усталость и желание поскорее уснуть. Пока Гром приглушенно шумит водой в ванной, друг собирается постелить ему на полу возле дивана. Но внезапно проснувшийся Игорь тихонько просит разложить диван на двоих, выскальзывая из-под одеяла на ватных ногах, и даже помогает перестелить бельё. Когда отец устраивается с края, у парнишки уже слипаются ресницы, и он успевает лишь робко придвинуться к старшему поближе, после чего сразу проваливается в долгий и спокойный сон. Костя лежит некоторое время, перебирая пальцами уже сухие кучеряшки, и засыпает следом. Впервые за долгое время они оба спят спокойно. Утром Игорь просыпается один. И на секунду пугается, пока не слышит с кухни знакомый голос, тут же подскакивая с дивана, чтобы босыми пятка и прошлёпать в соседнюю комнату. Прокопенко ещё спят, а Костя уже во всю хозяйничает у их плиты. Чайник бурлит, на сковороде шипит масло, а Гром напевает себе под нос какую-то песню. Не успевает он обернуться, как на него вновь налетает сын, крепко обнимая и радостно лыбясь. Глаза всё ещё нездорово блестят, и отец наклоняется, мягко касаясь лба губами. Еле тёплый. А Игорь, от непривычного количества тактильности за последние двенадцать часов, чуть ли не мурчит, мордашкой своей несуразной в костину майку вжимаясь. Дышать становится легче. — Иди умойся, — первым подаёт голос Константин, и наконец-то улыбается в ответ, — почти готово всё. Игорёк кивает и уносится в ванну. Всего на пару минут, но за это время на столе появляется две кружки с чаем, заваренным с одного пакетика, две вилки и одна сковорода с ячневой, стоящая на деревянной доске, чтобы скатерть тёть ленину не прожечь. Завтрак малость пересоленный и слегка пригоревший из-за их долгих объятий и сонливой неаккуратности Грома. Но даже такой он лечит в разы лучше любых таблеток, микстур и горчичников. Игорь уплетает за обе щеки, тихонько шмыгая, и глазёнки у него совсем живыми становятся. Костя смотрит в них и молчаливо себе клянётся, что обязательно постарается всё исправить.