Кэйа улыбается

Кэйа улыбается. Улыбается криво и неровно. По подбородку алой струйкой стекает кровь. Он прижимает обожженную, безобразную ладонь к лицу — и улыбается. Как сумасшедший. Как совершенно безумный. Дилюк не видит его глаз, но взгляд на себе чувствует острым лезвием у горла. Кэйа улыбается. Улыбаетсяулыбаетсяулыбается. Утром у Дилюка от кошмаров и сожалений болит голова. Виски ломит, кровь стучит в ушах. Он прислоняется лбом к прохладной поверхности стола, вдыхает поглубже. Боль усиливается. Кэйа улыбается. Дилюк покидает Мондштадт на рассвете. Уходит, не оглядываясь, покрепче перехватывает дорожную сумку на плече. На развилке у Каменных врат его ждет повозка. Кучер приветливо улыбается — первые пару секунд. Потом подбирается, хмурится, отрывистыми движениями забирает у Дилюка сумку и, дождавшись, пока Дилюк разместится, стегает коней. Дилюк упирается виском в дверцу и уговаривает себя не спать. Руки дрожат. Ладонь правой горит под тканью перчатки. Дилюк промаргивается, но красные пятна, что мерещатся ему с той самой ночи, никуда не исчезают. Наоборот, будто бы ярче становятся. Дилюк закрывает глаза. Кэйа улыбается. В Ли Юэ лагерей Фатуи оказывается не так уж много. Самые крупные — у заброшенной мастерской. Дилюк наблюдает, как пылающий алый феникс испепеляет палатки дотла, и дергает головой, замечая среди обугленных деревяшек силуэт. Тень ступает навстречу, невзирая на пламя и рушащиеся балки укреплений. У тени тонкая талия, до боли знакомый разворот плеч и походка, от которой хочется плакать. Или это от дыма глаза слезятся. Неважно. Дилюк ждет, пока тень приблизится, пока встанет напротив, глядя прямо в лицо. Дым клубится под ногами, щиплет нос. Дышать нечем. Легкие сдавливает. Наверное, Кэйа чувствовал себя точно так же. Наверное, он так же задыхался и силился вдохнуть хоть немного воздуха. Наверное… Над Дилюком меч никто не заносит. Для Дилюка самый острый кинжал — тот, которого теперь в Тейвате не найти. Он возвращается в собственный лагерь и до рассвета рассматривает постепенно сереющее небо. Пахнет гарью. Глаза по-прежнему слезятся. В короткие мгновения сна — Кэйа улыбается. Утром снова болит голова. В Сумеру он впервые обращается к лекарю — ему советовали еще в Ли Юэ, но Дилюк рвался убежать как можно дальше, пока его не нагнало осознание. У выписанной микстуры привкус горький, как все его сожаления, и противный, как каждая мысль о прошлом. Дилюк глотает, поморщившись. Впервые за последние недели он спит крепко, не просыпаясь, — и от этого только хуже. Кэйа улыбается. Криво и неровно. У него губы в крови, и взгляд дикий настолько, что, кажется, у обезумевших хиличурлов и то был осознаннее. На щеке у него ожог, ресницы опалены. Вместо глаз — белое нечто, затянутое дымкой. На самом деле все было не так. На самом деле Кэйа не улыбался и на Дилюка не смотрел. Но «на самом деле» случилось так давно, будто бы и не в этой жизни, что это уже совершенно неважно. Кэйа улыбается. Утром Дилюк выбрасывает настойку и отправляется в Натлан. Выжженная пламенем земля встречает его жаром и копотью. Местные лекари видят его насквозь, предлагают какие-то ритуалы, говорят что-то о совести и чести. Совесть Дилюка сгорела в ту самую ночь, и честь его развеялась пеплом вместе с ней. Он все равно соглашается. Отловленные Фатуи молчат и ничего не рассказывают. Красные пятна на ладонях Дилюку уже не мерещатся. То ли Натлан пропитался кровью и местью, то ли сам Дилюк уже по уши в ней же. Вода отливает алым. В носу стоит непроходящий запах гари. Перед глазами — перед глазами вьющаяся вдаль дорога, а по ночам, стоит только улечься… По ночам — Кэйа улыбается. Ритуалы не сработали. Дилюк едет дальше. Он не ищет искупления и прощения. Единственный, кто мог бы ему их подарить, больше не ступит на тропинки Тейвата, не засмеется звонким смехом, не посмотрит на Дилюка как на идиота и не предложит выяснить, кто сможет дальше закинуть слайма. Дилюк ищет тонкие, оборванные ниточки прошлого отца в надежде сплести из них свое будущее. Такое же рваное, такое же тонкое и, вероятно, недолгое. Он ночует в палатке на каком-то предгорье. Земля под спиной твердая и сухая. Он ворочается с боку на бок, отчаянно не закрывая глаз. Кэйа улыбается. Утром кажется, что все бессмысленно — от сна никакого отдыха, от поисков только новые шрамы и бесконечный пепел на подошвах. Следы ведут его в Снежную, к снегам и льдам, но даже там его пламя не утихает. Наоборот, будто бы разгорается сильнее — алое на белоснежном, обжигающее на стылом. Снег тает под ногами, оседает горячими каплями на коже. Дилюк смахивает с лица пот и воду, продолжая выбивать ответы на вопросы, которых меньше не становится. В последнюю ночь в Снежной он не спит, но Кэйа по-прежнему улыбается — из отражений, из льдистых корочек на дороге, из расплескавшихся луж. Дилюк уехал почти на край света, и даже здесь скрыться от главного преследователя ему не удалось. Он возвращается в Мондштадт почти ни с чем. Про отца он едва ли узнал что-то полезное, про себя — узнал так много, что жизни не хватит забыть. В первую же ночь на винокурне, поддерживаемой силами Аделинды и Эльзера, Дилюк вытягивается на кровати и, закрывая глаза, уже догадывается, кого увидит. — С возвращением. Губы у Кэйи красные и влажные. Шрам, пересекающий лицо, бугрится и расходится ошметками кожи. Дилюк протягивает к нему руку. Без меча. Без оружия. Открытый и уставший. Кэйа качает головой. Кэйа улыбается.