Миф

Чтоб ухватить змею за голову, надо быть очень ловким. Их пятеро, змея — одна, и это ловушка. Никто из них отступиться не может, потому что другие смотрят, хотя в наличии всё имеется: и дрожащие коленки, и вспотевшие ладони, и накрывающее всех желание сходить по-маленькому. Они пихают друг друга локтями и подначивают: — Ты что, боишься, а? В штанишки наделаешь? — Сам наделаешь. Иди вот, хватай! — Сам хватай, ты больше всех хвастался. — А ты говорил, ты одной рукой можешь! Уже не вспомнить, кто предложил это всё. У Персея, если честно, ноги ватные уже давно. Он тут самый быстрый и самый сильный. Он мог бы кого угодно обогнать. Кого угодно на землю повалить. Это они уже выяснили. Но змея — совсем другое дело. — А ты чего? — его тоже пихают под рёбра. Это Мур. Веснушки по всему лицу. Солнце жарит так, что затылок кажется раскалённым, а во рту совсем сухо. Персей отвечает таким же тычком. — Чего, — огрызается, — выждать надо. Он самый быстрый и самый сильный. Но если он сейчас спасует, этого никто никогда не забудет. Он хватает змею прямо за отсутствующую шею, так, что тонкий холодный язык лижет ямку между пальцами, когда змея начинает выкручиваться. Она сухая, вёрткая и ядовитая. Он первый. Четыре пары глаз глядят на него, солнце высасывает жидкость из толстых трещин в земле. Он первый. …Кто проболтался в лагере, потом не выяснить. Никто не признаётся. Но имена всех участников известны, воздух жарко трещит, лопаются хрусткими пузырями встревоженные вскрики взрослых. Дохлую змею они оставили за лагерем, прикопали под деревом, чтобы завтра снять с неё кожу. К вечернему костру Мур приходит зарёванный, остальные трое — мрачнее туч. Взрослые со всех сторон так и стреляют взглядами и цокают языками, Барда нет. Персей ещё чувствует между пальцами как будто бы прохладную чешую. Есть не хочется. У дерева, к которому подвязан край залатанного тента, они собираются пошептаться, и слова мешаются, собираются в неровный ком. — Змея-то — видали?.. Сразу того, как ей шею это… — А клыки видели? Огромные! — …из них если яд выдавить, то можно такую мазь специальную… — Мур, чего, сильно попало? — Да выдрали… — …а нож есть у кого? Шкуру как срезать будем? — А она там за ночь не испортится?.. — Да чего ей будет-то? Сегодня всех разгоняют рано. Звёзды ещё зажечься не успевают, как тётка Тишь крикливо велит отправляться в свои палатки. Костёр тушат, закидывая языки песком. К палатке Барда он приближается, смутно тревожась, и застаёт окончание разговора на повышенных тонах. — …вечно подначивает, и это просто безответственно с твоей стороны — ничего с этим не делать! Что он предложит в следующий раз? Сколопендр напихать в карманы? Волчьей ягоды наесться? Это не шутки, Бард! — Я знаю, — у Барда голос усталый и ровный. — Это, действительно, не шутки. Это мать Мура, узнаёт Персей. Это её голос. — Не шутки, — повторяет она резко. — Предприми, в конце концов, что-нибудь. Он едва успевает отшатнуться и спрятаться за привязанным к столбику пологом, чтобы не попасться ей на глаза, и стоит там, пока встрёпанная, дышащая гневом фигура не скрывается в вечерних тенях. — Ну заходи уже, раз дошёл до меня, укротитель змей. Персей заходит, но дальше порога не двигается: так оттуда и наблюдает, как Бард привычным жестом протирает стёкла очков крошечным лоскутком ткани, который таскает в кармане именно для этого. Сам он за столом, а перед ним — разобранное на запчасти радио. Вообще-то вот когда всё выяснилось, мамка Мура — та каждого из них нашла и заставила рукава и штанины засучить, укусы искала. И лоб щупала. Всё дёрганно и сердито, но никто мимо её рук не проскользнул. А Бард — он, значит, так тут и сидел всё это время. — Я змею поймал, — хвастается Персей, потому что в голову ничего не приходит больше. — Прям за голову. — Да мне уж рассказали. Весь лагерь в курсе. — Потом я её убил. А завтра мы с неё снимем шкуру. Персей за Бардом внимательно следит, а Бард внимательно следит за собственными руками, которые колдуют над детальками. Отсюда не увидать, что руки у него самую малость подрагивают, поэтому Персей думает так: Бард тут просидел весь день, а значит, ему всё равно и на змею, и на всё. — Подойди-ка, — просит Бард негромко, — и сядь. Неприятный укол в животе заставляет на секунду задержаться, но всё-таки Персей подходит, не сводя любопытного взгляда с его пальцев, которые движутся быстро и ловко, как зачарованные. Дрожь так и прячется там, в этих движениях, исчезает, будто и нет её. Все «нельзя» Персею известны. Вот есть «нельзя», которые про штуки, которые могут тебя поранить или убить. Нельзя прыгать с обрыва в реку там, где насыпь внизу, не допрыгнешь — убьёшься. Нельзя есть ягоды, про которые не знаешь — вот зря мать Мура считает, что он, Персей, дурак. Никто не станет есть волчью ягоду. Эти «нельзя» и дураку понятны. Есть похожие на них — которые про лагерь. Ну, нельзя ветку в костре зажечь и в палатку тащить. Сгорит всё! Нельзя в бочки с водой плевать. Это и так понятно, нормальные штуки. Но есть другие «нельзя». Дурацкие. Не бить дураков, не драться, не обзываться. Детские «нельзя». Глупые, бесполезные. В эту же категорию относится всё, что нельзя детям, но можно взрослым, а это нечестно. Вот как про змей. Их убивать, даже если они ошалели от жары и к лагерю приползли, можно только взрослым. Потому что они — ха! — ловкие и точно справятся. Персей плюхается на самодельную табуретку напротив Барда и болтает ногой, нарочно то и дело задевая  ближайшую ножку стола. Тук. Тук. Тук. Бард недовольно морщится, когда от толчка одна из деталек катится к краю. Ловит её рукой. — Прекрати, пожалуйста. — А что я делаю? Все другие взрослые — нормальные. Орут. Подзатыльник влепить могут.  А у Барда в палатке всегда тишь. — Я подзабыл, — говорит Бард, — помоги-ка мне. Кто там душил змей, пока лежал в колыбельке, как его звали? Это просто. Но Персей нарочно пожимает плечом, будто ничего особо и не знает. Никаких Гераклов. — Ахилл? Ясон? — гадает Бард спокойным голосом. — Прометей? Ах, нет, у этого были птицы... Напомни мне вот что, Персей. — И это, конечно, обманка. Ловушка. Хорошо, что он не попался — не стал отвечать. Потому что теперь-то голос у Барда совсем другой делается. Будто скрежещут друг об друга две иглы. — Что отличает миф от реальности? — В нём меньше букв. — Давай-ка ещё подумай. — Н-ну…  Бард заканчивает, наконец, протирать очки и аккуратно их надевает. Колючек в животе становится больше. — Я подскажу тебе ответ. Герои мифов могут умирать тысячи раз. Каждый раз, когда про них рассказывают историю. А человек — всего один. У Барда в палатке всегда тишь — и вот эти дурацкие разговоры. Персей ещё раз пожимает плечом, нарочно глупо, и разворачивает корпус радио к себе, заглядывая внутрь. Заднюю стенку открутили, и внутри — проводки и катушки.  — Как думаешь, — говорит Бард, и это ловушка номер два, точно, — почему они пошли с тобой? Почему они пошли с тобой к змеям? — У них спроси, — и всё-таки Персей не удерживается: огрызается в ответ. — Я откуда знаю. Сами хотели. — Хотели бы сами — пошли бы сами. Без тебя. — Ну. Прямо-таки… — Но они не пошли одни.  Он делает вид, будто там, внутри корпуса, что-то очень интересное. Соскребает ногтем невидимые пылинки с железок и чувствует, как Бард на него смотрит. Скрежет иголочный исчез. Бард, значит, перевёл дух. Настроился на болтовню. Что-то внутри требует немедленно ответить, но Бард перебивает:  — Они пошли с тобой. За границу лагеря, куда нельзя. Ловить змей, что тоже нельзя. Не испугались. Пошли. Почему? Подумай хорошенько. — Ну, Бард! Это была такая, может, змея особенная. Наш кровный враг. Эта самая змея когда-то укусила за пятку деда Мура, и тот того… Это личные счёты. В этом всё и дело. — Сказки давай оставим на ночь, Персей. — А ещё эта змея — бабка той змеи, которая тебя в прошлом году чуть не укусила. Это… Змея-прамать! С ответом Бард медлит. Говорит это только после того, как повисела пауза. Говорит, качнув головой. — Думать ты, как я вижу, не хочешь. Мне это удивительно, честно тебе скажу. Мне-то казалось, у тебя найдётся кое-что получше в ответ на вопрос «как же так вышло, что ты, Персей, взял и повёл своих верных товарищей туда, где один из них мог умереть». — А что ты будешь делать?  Персей засматривается в нутро радио расфокусированным взглядом — и палец задевает что-то острое. Отдёрнув руку, он резко вскидывает голову и смело бросает:  — Она тебе сказала — «прими меры». И что? — Что, — повторяет Бард задумчиво. — Что. Думаю, я твоего совета спрошу. Кто ж знает душу человека лучше него самого. — Да ладно! — неверяще кривится Персей. Так Бард и сделал всё, что он, Персей, скажет. Ну конечно. Это опять ловушка. В животе не колет больше, только горячо и противно зудит, и слова вылетают сами, он даже подумать не успевает ничего. — Ну, если я тебе скажу — ничего не делай! Скажи ей, этой муровой мамке, что она… Жопа муравьиная, — это надломилось, вышвырнуто было ещё одно «нельзя», но такое, половинчатое. Оскорблять Бард не запрещает. Говорит: «просто сам смотри, что будет». Будет ли с тобой, значит, после этого кто-то водиться. Но что-то подсказывает, что назвать мать Мура плохими словами — то, что нужно, чтобы Барда позлить. — Или скажу — возьми и выгони меня! Что ты, выгонишь? — Не выгоню, — ожидаемо сдаётся Бард. — Это уж, в таком случае, меня надо выгонять. — Ну что ты несёшь! — фыркает Персей, и льдинки в живот почему-то возвращаются, и становится совсем муторно. — Ну, а если я так и скажу: сам себя выгоняй. Вот если так скажу — что тогда? Бард долго молчит, а потом снимает очки и откладывает на самый край стола. Дурак. Разобьёт же. Устало проводит по лицу ладонью. — Иди-ка ты спать. И подумай над тем, что я у тебя спросил. Всё-таки. Льдинки тают. Это противно. — А если я не спать пойду? — упорствует Персей. — Как ты узнаешь? Бард — это странно — тихо смеётся вдруг и, поднявшись, решительно берёт его за руку. — Что, по пути заблудишься? Ну пошли, отведу тебя. Музу не буди только. Тёплые пальцы, мягко и крепко обхватившие запястье, вызывают желание вывернуться, и Персей честно пытается — дёргает рукой раз, другой, так же решительно, как Бард в него вцепился, но вместо того, чтобы исчезнуть, хватка становится крепче. Дальше только совсем упереться и забиться бешеной рыбиной. Он почему-то не бьётся. Бард больше ни слова не говорит до самой соседней палатки — ерунда, двадцать шагов, но это выходят какие-то долгие двадцать шагов. Бегом было бы и быстрее, и приятнее. И внутри тоже не говорит. На самодельном столике — крошечный фонарик, за день напитавшийся солнцем. — Подумай, — напоминает Бард тихонько и — горло на секунду почему-то сжимается, будто туда пылинка попала и вот-вот заставит закашляться — отпускает его руку. Подходит к Музе — поправить одеяло, из-под которого высунулась грязная пятка, залепленная травинками и в пятнах от костровой сажи. Муза любит ходить босиком и вечно свои ботинки где-то теряет. Наклоняется поцеловать её в макушку, невесомо и неслышно, но Персей всё отлично видит. Он так и стоит посреди палатки, разрываясь между желанием рвануть прочь и желанием всё-таки зарыться в своё одеяло — он, вообще-то, на самом деле устал. Но если рвануть, Бард точно за ним не погонится, и искать его не пойдёт, и вообще… Ничего, никак. Когда они с Музой в палатке остаются вдвоём, Персей накрывается одеялом с головой и думает о том, как завтра утащит откуда-нибудь обломок доски и растянет на нём змеиную шкуру. И пусть сушится где-то на видном месте. А потом можно и подумать, что с ней делать. Но что он не представляет — всё кажется каким-то не таким. Под одеялом душно. Высунув голову наружу, он долго смотрит на тусклый светильник, не моргая.