Проклятые Земли
24 июля 2024 г. в 18:40
Жалкое подобие города, что и говорить.
Здания здесь такие же ветхие, как и всё в Сумеречных землях: обвалившиеся стены, сгнившие двери. Мертвецы служат украшением местных интерьеров так часто, что Астарион чувствует себя практически как дома, а огромные черные лианы обвивают то, что когда-то, вероятно, было живописной каменной кладкой.
И здесь холодно. Невероятно, ошеломляюще холодно. Так, что кажется, будто холод проникает под кожу и пускает там корни.
Астарион думает, что обязательно дрожал бы, если бы такая возможность у него ещё оставалась, но и она, и все остальные инстинкты, призванные согревать тело, уже двести лет как мертвы, похоронены и забыты.
Здесь холодно, как во Вратах Балдура зимой, когда снег лежит на улицах грязными сугробами, а Астариону приходится улыбаться, кокетничать и сверкать улыбкой, словно он вовсе не хочет поскорее найти таверну с очагом и сидеть перед ним до тех пор, пока весна не соизволит вернуться.
"Здесь и сейчас, по крайней мере, нет снега — хвала богам", — думает он, — "за те мизерные милости, которыми они иногда удостаивают мир".
И, естественно, не успел Астарион об этом подумать, как, подняв голову, он увидел первые снежинки, падающие с тёмных небес.
«Давно пора привыкнуть, — с горечью думает он. — Боги либо жестоки, либо некомпетентны, а скорее всего — и то и другое».
Так или иначе он бросает злобный взгляд на облака, наполняющие темное небо белыми хлопьями, и поворачивается, чтобы вернуться в палатку и укрыться одеялом, которое не согреет его.
Он успевает сделать всего два шага, как воздух взрывает восхищенный возглас Карлах:
— Это что, снег?
— Похоже, даже сама природа нас ненавидит, — сухо произносит Астарион.
— Не говори так при Хальсине, — отвечает Карлах. — Если только не хочешь получить в ответ целую лекцию о том, насколько это место неестественно.
Астарион поворачивается к ней и вскидывает бровь. Она вытянула обе руки перед собой и пытается поймать падающие снежинки. Но не успевают они упасть на её ладони, как тут же тают и испаряются от жара.
Честно говоря, он немного завидует. Те снежинки, что опускаются на его одежду, остаются там, где упали, и цепляются к нему, как чересчур восторженные любовники.
— Звучит так, будто ты уже это делала, — замечает он и незаметно подходит к ней. Теперь он стоит чуть ближе, чем обычно, — настолько, что улавливает часть излучаемого ею тепла. Карлах, кажется, этого не замечает.
— Я сказала что-то о лозах, — смущенно признается она. — Ну, знаешь, о тех, с шипами.
— Неестественны для этой местности? — Астарион придвигается ближе, как будто это случайное, совершенно случайное смещение центра тяжести.
— Неестественны вообще, — отвечает Карлах, а затем запрокидывает голову и высовывает язык, чтобы поймать снег.
Астарион долго смотрит на неё, чувствуя, как выражение его лица меняется от презрительного к недоверчивому и обратно.
— Ты хоть осознаешь, что снег здесь, скорее всего, так же проклят, как и всё остальное?
— Чёрт, — Карлах резко закрывает рот. — Думаешь?
— Я не ем здесь животных, дорогая, — фыркает Астарион. — И я бы не стал рисковать с неживой природой.
Она смотрит уныло, точно собака, которой хозяин только что сказал, что у него нет времени играть в мяч.
— Проклятье! Я просто обрадовалась, понимаешь? Десять лет снега не видела…
— Не так уж и много потеряла, — пренебрежительно махнув рукой, отвечает Астарион.
— Ты шутишь?! Но он же заваливает всё в переулках…
— ...истоптанный и грязный, — добавляет он.
— …а когда идешь мимо наполовину заваленных снегом стен, там на вершине обязательно стоят крошечные снеговички!
— Ну, для этого у нас снега точно недостаточно.
— Да, — Карлах смотрит на маленькие белые хлопья, летящие вниз, и вздыхает. — Я знаю. — Она делает короткую паузу, а затем снова поворачивается к нему. — Тебе действительно так не нравится снег?
— О, перестать, — тянет Астарион. — Зачем ограничиваться этим жалким «не нравится»? Ненависть — вот прекрасное слово!
— Ненависть? Не знаю даже, слышала ли я когда-нибудь о ком-то, кто… — но то, о чём она никогда не слышала, вдруг отходит на второй план; она опускает глаза и долго смотрит на него — наклоняется, прищуривается. — Черт возьми, Клычок, а губы у тебя и должны быть такого цвета?
И Астарион, понятия не имеющий, какого цвета могут быть или не быть его губы — и в общем не имеющий ни малейшего представления, как выглядит его лицо, — осторожно предполагает:
— Чистые, розовые и блестящие?
— Синие, приятель, — отвечает Карлах. — Они синие.
— А, — Астарион протягивает руку, чтобы потрогать губы. Они холодны, но холодны так же, как его пальцы, ледяные насквозь, глубоко и полностью. На ощупь губы ничем не отличаются от всего остального.
Карлах поворачивается к нему, хмурится и кладет ладонь на его руку — прикосновение её пальцев короткое и легкое. На мгновение эта точка соприкосновения наполняется ярким, блаженным теплом. Затем она с шипением отстраняется.
— Ты холодный!
Астарион одаривает её кривой ухмылкой.
— Ты наконец-то заметила.
— Я серьезно! Когда я попала в тот ледяной шторм, о котором так любит говорить Гейл, я и вполовину не так замерзла, как ты сейчас!
— Это потому, что я мертв, дорогая, — снисходительно отвечает Астарион. Он шевелит пальцами, демонстрируя их неестественную бледность. — Сердце не бьётся, кровь не циркулирует. Боюсь, во мне не осталось ни капли тепла.
Она смотрит на него со смесью ужаса и чего-то ещё. Чего-то, что он никак не может понять. А затем Карлах берет его за запястье и тянет к себе:
— Боги, неудивительно, что ты ненавидишь снег. Пойдем.
— Что? — переспрашивает Астарион, застигнутый врасплох.
— Иди сюда, — говорит Карлах и снова тянет его за запястье. — Время обнимашек!
— Время отбоя, — фыркает Астарион. — Если ты не заметила, завтра нам придется рано вставать и продолжать пробивать путь сквозь бесконечных тварей, которые хотят нас убить.
— Да перестань. Поживи в свое удовольствие хоть немножко.
— Я мёртв, дорогая, — Астарион холодно смотрит на нее.
— Ну понеживи немножко, — она снова тянет его к себе. — Давай, будет здорово. Я принесу одеяло. Мы посидим у огня и согреем тебя, чтоб ты больше не смахивал на эльфообразную ледышку.
Он не особенно хочет обниматься — ему вообще не нравится мысль быть прижатым к кому-либо.
В самом начале этого ужасного приключения, — ещё до того, как Карлах присоединилась к их веселой компании, — он попытался очаровать троих, и каждый раз ему отказывали.
— Боюсь, я все ещё не могу забыть кое-кого, — сказал Гейл с неловким смешком.
— Я бы хотел разделить свой первый раз с любовью всей моей жизни, когда найду её, — сказал Уилл тоном любезным и слегка виноватым.
А Шедоухарт, что хуже всего, вперила в него странный взгляд, который, казалось, пронзал его насквозь, и сказала:
— У меня нет привычки спать с теми, кто этого не хочет, — и она стояла на своём, несмотря на все его задорные смешки и кокетливые протесты, так что он просто бросил всё и сбежал.
Лаэзель он уже не спрашивал. После этой череды отказов просто не смог.
Сначала он обиделся: его застало врасплох, что его отработанный сценарий дал сбой. Но еще больше он беспокоился о том, с помощью чего в таком случае сможет закрепить свое место в этой разношёрстной команде недотёп.
Оказалось, что это его умение обращаться с клинком. Его ловкие пальцы, открывающие замки. Его дар убеждения, с которым он способен подбирать слова настолько хорошо, чтобы убедить чудовищ в давно прогнивших тавернах напиться до смерти.
Вот уже полтора месяца до Астариона никто не дотрагивался. И это был самый долгий период, на протяжении которого ему не нужно было раздвигать ноги по приказу Касадора — если не считать тех ужасных времён, когда он был слишком занят пытками, чтобы считать дни.
Он обнаружил, что не скучает по этому.
Ни по рукам на его теле, ни по тому, как его прижимают кожа к коже, как приходится поддаваться каждому жадному, цепкому движению, давлению или ощупыванию.
Но тем не менее…
Тем не менее, рука Карлах на его запястье действительно очень теплая. И если они будут сидеть у костра, на открытом пространстве, она вряд ли позволит себе распускать руки.
Наконец он медленно кивает.
— Полагаю, это не повредит, — наконец соглашается он, — да и минутка у нас есть.
И тогда Карлах улыбается ему широкой, радостной улыбкой, беззаботно и дружелюбно обнажая зубы.
— Великолепно, — говорит она и отправляется к своей палатке. — Я принесу одеяло.
Через минуту она встречает его у костра, перекинув через плечо одеяло в полоску цвета грозового неба. Толстое, бесформенное и мягкое, с кисточками на концах. Астарион не может понять, где она его нашла — возможно, в одном из тех пустых домов, жителей которого давно поглотило проклятие теней.
Карлах снимает с плеча свою поклажу и небрежно опускает её на землю, усаживается, скрестив ноги, и похлопывает по месту рядом с собой.
— Давай, солдат.
Астарион скользит к ней, точно кот, с небрежной, непринуждённой грацией; он скрывает нерешительность, но вместо того, чтобы проявить её, — садится прямо рядом с Карлах, как он садился рядом с тысячей жертв в ночных тавернах на протяжении веков.
Он знает этот сценарий; знает, как все должно происходить. Он слишком хорошо знает, как руки могут блуждать, небрежно и жадно, стремясь пробраться к каждому дюйму кожи.
Карлах ничего такого не делает. Вместо этого она протягивает одеяло, чтобы накинуть его на них обоих, и слегка ёрзает, как ребёнок, которому не терпится поиграть в палатке из простыней.
— Иди-ка сюда, — говорит она, а затем её рука обхватывает его талию и притягивает к себе.
— Дорогая, — вздыхает Астарион и смотрит на неё из-под полуопущенных ресниц. — Это было довольно нагло с твоей стороны.
Его тон игривый, заискивающий. И, он готов поспорить, это неплохо скрывает тот факт, что в первое мгновение он просто застыл на месте.
Карлах фыркает, обхватывает его другой рукой и притягивает к себе, словно обнимая своего потрепанного плюшевого медведя.
— О, ты ж меня знаешь, — отвечает она. — Утончённость — это не совсем мой стиль.
Да уж, вообще не её.
Карлах бывает разной, но когда она чего-то хочет, то склонна очень ясно дать понять об этом.
А сейчас она, похоже, хочет только одного: обхватить его, свободно и небрежно, руками и обнять, не прижимая к себе. Она слегка дрожит — и, как ему кажется, не от холода.
И тут же Астарион вспоминает, как ещё полдня назад подобное было бы для неё невозможно. Он вспоминает, что для неё это все ещё в новинку, и чуть сдвигается, чтобы тоже обнять её.
Она действительно очень тёплая: тепло её объятий разгоняет холод ночи. Он чувствует, как его плечи становятся влажными, когда накопившийся снег начинает, наконец, таять.
— Боги, — говорит она через мгновение. — Ты сильно замерз, да? Это всё равно что сосульку обнимать!
— Хочу заметить, что я гораздо острее, — чопорно сообщает ей Астарион и получает в ответ смешок.
— А то, — фыркает она и отпускает его, совсем ненадолго, чтобы ущипнуть за кончик уха.
Астарион морщит нос, но не делает ни малейшей попытки отстраниться. Надолго воцаряется тишина, нарушаемая лишь треском поленьев. Проходят минуты; Карлах не предпринимает больше никаких действий и Астарион чувствует, как медленно расслабляется.
Жар опьяняет, а отголоски её крови так близко — худшее из искушений, но Астарион знает, как справиться с голодом. В конце концов, у него за плечами двести лет практики — так что он отбрасывает эти мысли и осторожно прижимается к ней.
Карлах издаёт довольное мурлыканье откуда-то из глубины гортани и проводит ладонью по его спине, распространяя тепло повсюду, к чему бы она ни прикоснулась.
— Тебе лучше? — мягко спрашивает она.
— Я уже почти растаял, дорогая, — отвечает он.
— Вот чёрт, — она вскакивает с болезненной гримасой. — Слишком жарко? Я могу…
— Нет, — говорит Астарион и берет её за запястье, — всё хорошо.
Карлах сомневается: осматривает его лицо, и яркий свет её огненных глаз пристально следит за ним. Затем она медленно выдыхает и снова садится.
— Прости, — вздыхает она. — Мне нужно было проверить, понимаешь? Я долгое время беспокоилась, что причиню боль людям, которым не хочу причинять её.
— Ну. Это не больно. — В наступившей тишине он рассматривает мерцающий свет костра за границей мягкого шерстяного одеяла. — По правде говоря, это довольно приятно.
Карлах оживляется и слегка откидывается назад, чтобы посмотреть на него сверху:
— Правда?
Астарион улыбается ей, криво и немного язвительно:
— Напрашиваешься на комплимент?
Когда она смеётся, в её груди нарастает низкий гул. Он чувствует это, прижимаясь к ней.
— Возможно.
Он тоже смеётся — мягко, с придыханием, чуть слышно — и прижимается к ее ключице.
— Это немного похоже на посиделки у очага в зимний день.
По правде говоря, у него не так уж много подобных воспоминаний — так, горстка: обрывки минут, украденных, когда он думал, что это сойдет ему с рук. Устроившись у огня в таверне, он пытался растопить снег в волосах и прогнать холод с пальцев на несколько драгоценных мгновений, прежде чем отправиться за ужином для Касадора.
Это никогда не длилось долго.
Впрочем, Карлах вряд ли будет его торопить: наоборот, она прижимается к нему поближе, укладывая свой подбородок на его макушку.
— Знаешь, по-моему это лучшее, что когда-либо говорили об этом проклятом двигателе.
Это звучит очень глупо. И немного тоскливо.
Под таким углом Астарион не может видеть её лица — зато прекрасно видит, как пульсирует её сердце, как тихо воют поршни, как слабое золотистое сияние разливается внутри неё, превращая внутреннюю сторону одеяла в лучистое мерцание отраженного света костра.
Долгое время он ничего не говорит, а затем осторожно прикладывает руку к тому месту, где видны тени, отбрасываемые её ребрами.
Они очень, очень тёплые — из-за них покалывает пальцы и уходят последние обрывки ночной прохлады.
— Боже мой, — Карлах шипит на вдохе и выдыхает его со смехом. — Удивительно, как ты еще ни одного пальца не отморозил!
— В том, чтоб быть мёртвым, есть свои преимущества, — бормочет Астарион. — Хотя, признаюсь, их не так уж много.
Снова воцаряется тишина.
По мере того как тепло расплетается между ними, словно моток пряжи, Астарион осознаёт, что оно проникает через всё его тело — пронизывает все конечности и доходит до кончиков пальцев ног.
Он думает о том, сколько раз за последние двести лет он готов был совершить невообразимо рискованные поступки ради этого. Все эти долгие дни в конуре, где под ним только холодный камень и ни одеяла, ни одежды, чтобы спастись от холода. Он бродил по улицам в зимнюю стужу, одетый лишь в рубашку и штаны, пожалованные ему Касадором десять лет назад, залатанные и потрёпанные от носки.
Однажды хозяин приковал его, как собаку, обнаженным на снегу в дворцовом саду до самого рассвета: в наказание за какой-то давно забытый проступок или нарушенное правило.
Астарион тихонько вздрагивает, вспоминая об этом, и прижимается поближе.
— Эй, Клычок? — наконец говорит Карлах. Её голос тих; пальцы на его спине лениво следуют линии позвоночника через рубашку.
— Да, дорогая? — спрашивает Астарион.
Поначалу она ничего не говорит: мнётся, как будто ей неловко — или, возможно, она стесняется.
Когда он слегка откидывается назад, ему кажется, что она краснеет, хотя по румяному цвету её лица это трудно определить. Ах, а вот и оно. Он знает, о чем сейчас пойдёт речь.
Он даже не винит её. В конце концов, она уже десять лет не испытывала удовольствия от прикосновения чужой руки, а её заигрывания с Уиллом, как он знает, постигла та же безвременная участь, что и его собственные.
Его глаза полуприкрыты, губы растягиваются в улыбке, медленно и заманчиво.
— Могу я что-нибудь для тебя сделать? — мурлычет он и чуть сдвигается — так, что его рука скользит по её бедру как бы случайно, когда он меняет положение.
Она краснеет, думает он; она словно сияет золотисто-оранжевым оттенком, который начал проявляться на кончиках её ушей.
— Только не смейся, — говорит она.
— Брось, милая, — отвечает Астарион. — Я чудовище, но не настолько. — Он хлопает ресницами и приподнимает подбородок на случай, если она захочет поцеловать его. — А теперь скажи мне, чего бы ты хотела от меня?
Карлах снова отдаляется — прикусывает губу, отводит взгляд.
— Если выпадет достаточно снега, — торопливо произносит она, — ты поможешь мне слепить снеговика?
Астарион моргает, застигнутый врасплох. Ему кажется, что мир только что отклонился на несколько градусов от той точки, где, как он всегда считал, тот должен находиться.
— Пожалуйста? — просит она. — Самого маленького! Даже если я надену перчатки, все равно будет слишком жарко, а снега не так много, чтобы я могла позволить себе его растопить, так что мне просто нужны…
— Холодные руки, — ошеломленно заканчивает Астарион.
— Холодные руки, — соглашается она умоляющим тоном.
Он долго-долго смотрит на неё. Она улыбается самой полной надежды улыбкой, которую он когда-либо видел.
Это просто отвратительно. Даже жалко на самом деле.
— Тебе придется самой вставлять ему руки, — говорит он ей с укором. — И пуговицы. Я не притронусь к камням и палкам.
И тут Карлах… взвизгивает! Она обхватывает Астариона и прижимает к себе так крепко, что на мгновение ему кажется, будто она сломает ему ребро. Она трясет его, взволнованно и нетерпеливо, как медвесычик, который возится со своими игрушками.
— Ты самый лучший, — наконец выдыхает она.
Астарион смеется, когда она отстраняется от него, так что он может, наконец, сделать вдох. Спустя миг он ещё плотнее прижимается к ней.
— Меня есть за что любить, — говорит он, — не так ли?
Кинжалы, замки, дар убеждения — а теперь, похоже, еще и лепка снеговиков.
Когда он прислоняется лицом к её груди, то чувствует, как от тепла его пробирает до дрожи. Он погружается в него, как в горячую ванну, и когда она снова проводит ладонью по его позвоночнику, он снова тает, прижимаясь к ней.
— Да, есть пара причин, — говорит она ему, тоном дразнящим и ярким. — Не волнуйся. Как только мы сделаем снеговика, я сразу же согрею тебя снова.
Очаровательное предложение, правда. Более привлекательное, чем следовало бы. И Астарион, к своему удивлению, не может придумать ни одной причины, чтобы отказаться.
— Знаешь, дорогая, — обращается он к ней. — Я думаю, это было бы прекрасно.