Dance, forever young

*** Баки всегда любил танцевать. Стив помнит: стоило поблизости зазвучать достаточно бойкой мелодии, как на губах Баки появлялась особенная, озорная, предвкушающая улыбка, и он принимался покачиваться на месте, переступать ногами в такт, поводить плечами и бёдрами, даже если то, чем он занимался в этот момент, — чистка зубов или мытьё и вытирание посуды, например, — не очень располагало к такого рода движениям. А уж когда Баки оказывался на танцплощадке... Ох, если Стив не махнул рукой на заведомо провальные для себя двойные свидания, так, среди других причин, поскольку ещё и не мог отказать себе в возможности увидеть, что именно вытворяет Бак, когда раздаются звуки свинга. Девушки, которых обхаживал Барнс, менялись; некоторые были тяжеловаты и неуклюжи, некоторые стеснительны, но даже и таких Баки неким волшебным образом заставлял раскрепоститься, увлекая их за собой в танце. Если же партнёрша попадалась отзывчивая, гибкая и смелая, они вдвоём с Баки превращались во что-то невероятное, в вихрь и живое пламя. Баки кружил девушку, перехватывая то за одну руку, то за другую, отпускал и вился вокруг, опять ловил, они, стремительно двигаясь, вдвоём так отклонялись назад, что становилось страшно — разожмут пальцы и разобьются об пол под ногами у других танцующих. Но нет, Баки всегда держал крепко, и они с девушкой выпрямлялись, а потом он подхватывал её сильными руками, отрывал от земли и опрокидывал так, что каблучки туфелек взлетали высоко над его головой, и перекатывал партнёршу вдоль своего тела, и ловко опускал обратно, чтобы продолжить зажигательно плясать, пока не закончится песня. Зависть не портила их отношений — Стив понимал: кому что дано, то дано. В число врождённых даров Стива не входил ни один, связанный с телесной силой или уверенностью, так нечего было и тужиться попусту. Для Баки же двигаться, перемещаться туда-сюда в такт, — по танцплощадке, боксёрскому рингу или просто по комнате, — было настолько легко и естественно, как и дышать, ему совсем не удавалось уразуметь, как это кто-то другой подобного не может. Он снова и снова предлагал научить Стива танцевать, его не останавливала явная безуспешность попыток. Нет, если Стив и жалел о чём, так это, что не существует каких-нибудь таких маленьких киноаппаратов, один из которых можно было бы притащить с собой и заснять на плёнку, как Баки танцует. Или что режиссёры или иные кинодеятели никогда не заглядывают вечерами в Бруклин, в кабачки и маленькие клубы, на летние площадки под открытым небом, где обычно веселился Баки. Джеймса Бьюкенена Барнса немедля пригласили бы в какой-нибудь фильм, где по сюжету есть танцы, сразу же на главную роль. Потому что он этого заслуживал, он справлялся лучше любых профессионалов... и никакими средствами, кроме кино, такое невозможно было запечатлеть. В альбомах Стива был разный Баки: Баки весёлый или серьёзный, в парадном костюме или во всём домашнем, на улице и в квартире — у стола, в кресле, за какой-то работой или с книгой либо газетой в руках, Баки, закинувший ноги на спинку дивана и балансирующий на двух ножках стула, или Баки, бессовестно задрыхший на том же самом диване... Но ни на одном из рисунков не отыскался бы Баки в танце. Не сказать, чтобы Стив не пытался — о, как он пытался, и сколько ещё раз! И едва не выл от своей безрукости, своей бесталанности как художника, от бессилия ухватить и запечатлеть на бумаге или холсте неистовое, бешеное кружение, изгибы и повороты тел. Он не способен был передать всё это так, чтобы неудержимое движение захватило и зрителя, втянуло, вовлекло его в свой водоворот, так, чтобы любой, кто взглянет на рисунок или картину, сразу, на вдохе, ощутил ликующее биение жизни, заключённое в ритмах стремительного танца. Стив намечал контуры, положения фигур... и с отвращением отталкивал карандаш, рвал листы на клочки, сминал и скидывал обрывки в мусорную корзину, даром что принадлежности для рисования были недёшевы. Невозможно было смотреть на результаты своих фатальных творческих неудач. Он думал порой: если б обзавестись непочатой пачкой бумаги, толстой-претолстой, и на каждом листе изобразить Баки в чуть-чуть новом, ином ракурсе, а потом, зажав края листов пальцами, прокрутить их все веером перед собой, — тогда бы, может, и получилось то, что нужно. Но о целой пачке бумаги, притом для такого нерационального использования, маленькому бруклинскому художнику даже и мечтать не приходилось. *** В двадцать первом веке бумага, оказывается, стоит сущие пустяки. Можно хоть комнату доверху забить ею — ноздреватой рисовальной и гладкой белой, писчей (для принтеров, как она тут теперь называется), громадными ватманскими листами, переплетёнными альбомами-скетчбуками... Но в двадцать первом веке всё это для Стива ещё более бесполезно, чем в его прошлой, минувшей жизни. Он не удержался, он польстился на сегодняшнее богатство, один-единственный раз решился сделать теперь то, чего не смог, хоть и хотел, тогда. Толстая-претолстая пачка бумаги, и карандашные наброски сто раз рисованной, до последней мельчайшей чёрточки знакомой фигуры — в военной фуражке и кителе, перехваченном ремнём по узкой талии, — с чуть-чуть иного, нового ракурса на каждом листе... Стива не хватает даже и на десяток рисунков, совсем схематичных, без деталей, лишь с общими очертаниями задуманного. Он не может терпеть дальше: зажимает края листов и пропускает пачку между пальцами, и Баки, в точности как Стив хотел когда-то, пускается в пляс перед ним, как живой. ...Роджерс приходит в себя только после того, как нечеловеческая сила Капитана Америки обращает всю бумагу в мелкое крошево, в белое конфетти, сугробом усыпавшее пол вокруг.