Тропой Сантьяго

Локи любил летать. Это ощущение ветра в перьях, воздушная волна, которую чувствуешь всем телом, ловишь ее и паришь — это то, что спасало его все эти годы, сотни лет, когда в минуты усталости тоска по небу гнала его ввысь, подальше от людей, асов, йотунов, всех разумных и не очень.

Ночь, день, ночь…

Ускоряется времени бег.

День, ночь, день…

Год за годом и тысячи лет.

Тем, кому боль дано познать,

Так легко научить летать.

Его учил летать Байи. Не просто обращаться соколом и механически махать крыльями, чтобы поддерживать тело в воздухе, нет — он учил его слушать ветер, ловить волну, ощущать давление воздуха. Он учил его не превращаться в птицу, а становиться ей, не теряя себя. Он, тот, кто познал боль потерь, познал всю тяжесть одиночества бессмертного — и принял его как часть себя, кто, несмотря на весь груз прошлого, как никто умел летать, даже не владея искусством перевоплощения, смог научить и его, еще совсем молодого бога, — а теперь научить летать мог и сам Локи.

Выше вершины гор,

Оставляя внизу облака,

Сердцу открой простор

И лети на огонь маяка…

И Байи навсегда остался для него маяком, вечным и неизменным, который в любую непогоду указывает дорогу к родному дому. Как бы он ни устал, как бы ни был виноват, что бы ни натворил и ни пережил, он мог прийти, прилететь, прибежать, приползти — и он приходил, прилетал, прибегал, приползал. И всякий раз находил то, что ему было нужно.

***

Байи никогда не любил касания. Все эти телячьи нежности отшельнику были чужды: он едва мог вспомнить спустя тысячи лет, как учитель в далеком детстве ерошил ему волосы и поднимал его из поклона, задерживая руки на плечах чуть дольше необходимого. У него самого же тактильный контакт с редкими гостями в лице ученика и надоедливой парочки неразлучников ограничивался подзатыльниками и тычками и захватами на тренировках. Изредка он, как и его учитель, мог в особенно благостном расположении духа потрепать ученика по волосам — но и только. А уж объятий и дружеских похлопываний от него и вовсе можно было ждать до Рагнарека — и так и не дождаться. Но он никогда не мог отказать ученику, когда тот, найдя лазейку в привычках учителя, заявлялся к нему змеей или волком и смотрел на него так — нечеловечески устало и как-то почти робко, будто просил о недозволенном. Когда Локи впервые появился перед наставником в животном обличии, Байи даже не сразу понял, чего добивается его ученик: он просто собирал травы на склоне горы, когда из кустов вдруг выползла небольшая, меньше полуметра длиной, змейка и внимательно посмотрела на него очень знакомыми изумрудными глазами. Отшельник насмешливо и самую каплю удивленно вскинул бровь. — Вернулся, блудный ученик, — ехидно отозвался он, нарочито недовольно глядя на Локи. — Ну, чего смотришь? Превращайся давай. Змейка совершенно по-человечески помотала головой и склонила ее набок, как-то очень просяще глядя на бессмертного все теми же пронзительными зелеными глазами, которые на этой маленькой головке казались неестественно большими. К первой брови присоединилась вторая. — Ну и чего ты от меня хочешь, бестолочь? Я, знаешь ли, в отличие от некоторых, мысли читать не умею. Паршивец Вэнь ржал бы как конь, мрачно подумалось Байи, если бы увидел, как бессмертный отшельник всерьез разговаривает со змеей. Но тут Локи, будто почувствовав раздражение наставника, подполз ближе и, поднявшись на хвосте, подергал его за свисающий почти до земли широкий рукав ханьфу, осторожно прихватив его зубами. Даос фыркнул, догадавшись, и словно бы нехотя наклонился, протянул ему руку — змейка тут же юркнула в рукав, кольцом свернулась вокруг запястья. Из рукава показалась слегка виноватая, но довольная голова. — Смотри у меня, паршивец, — Байи сердито погрозил ученику пальцем. — Будешь хулиганить — в бантик завяжу. Змейка задрожала, будто смеясь, и, неопределенно качнув головой и как-то очень хитро посмотрев на бессмертного, юркнула обратно, в тепло широкого рукава. Руку на мгновение благодарно сжали чешуйчатые кольца, прежде чем змея окончательно пригрелась, пристроив голову в ямочке на запястье. Байи понимающе хмыкнул и, поправив рукав, как ни в чем не бывало продолжил свое занятие. В следующий раз он даже не удивился, когда во время вечерней медитации на заснеженную поляну вышел огромный черный волк и посмотрел на него все теми же знакомыми глазами его ученика. Грациозный хищный зверь выглядел слегка потрепанным, в глазах нервно подергивалось изумрудное пламя, а сами они горели такой нечеловеческой усталостью, что Байи даже не стал спрашивать, что произошло: и так ясно, что ничего хорошего. — Ну и? — он иронично вздернул бровь, выжидающе глядя на почти возвышающуюся над ним фигуру ученика. — Так и будешь тут стоять, бестолочь? В глазах волка отчетливо сверкнула благодарность — он тихо подошел к отшельнику, и, как-то очень проникновенно посмотрев в родные темные омуты, тяжело опустился на снег подле него, и, просунув голову между рукой и животом, положил ее ему на бедро. Мощное тело расслабилось, дыхание выровнялось, волк умиротворенно прикрыл глаза. Байи посмотрел на него с таким не свойственным ему отеческим теплом и мягко зарылся в густую шерсть. — Бестолочь. Тихий смешок коснулся чувствительного уха — волк что-то довольно проурчал и, потершись о бедро, глубже уткнулся носом в белую ткань. И вскоре Байи привык и стал сам наслаждаться этими редкими минутами давно позабытой душевной близости и родным — что уж греха таить — теплом под боком. Обычно уверенный и независимый Локи в такие моменты становился особенно уязвим и даже робок, и это невозможное доверие подкупало и трогало даже древнего отшельника, давно отрешившегося от жизни и привязанностей. Однажды подобную идиллическую картину застал Вэнь Кэсин, неожиданно не пойми зачем нагрянувший с визитом — что удивительно, в этот раз без своего ненаглядного. — Старая черепаха, с каких это пор ты полюбил птиц? — насмешливо протянул он, светски обмахиваясь веером. Медитирующий Байи и сокол на его плече синхронно, не сговариваясь, приоткрыли один глаз и окинули незваного гостя оценивающим взглядом. — Из птиц я вижу тут только напыщенного павлина, — в тон ему ехидно ответил отшельник, и не подумав подняться навстречу. Кэсин, на всю гору сверкающий очередным бирюзовым ханьфу, оскорбленно вскинулся. — Ой, кто бы говорил! Сам ходишь в белом как бледная моль, вот и завидуешь! — Еще одно слово в адрес шифу, — вдруг зашептал ему на ухо обманчиво ласковый голос, — и эта птичка выклюет тебе глаза. Боец вздогнул и едва не отшатнулся, шокированный тем, что при всем своем опыте не почувствовал чужого приближения, хотя голос узнал моментально: с Локи им встречаться уже доводилось. Он рефлекторно бросил взгляд на сокола: тот радостно курлыкнул, словно насмехаясь, и растворился в воздухе прямо на плече ехидно ухмыляющегося Байи. Еще более оскорбленный в лучших чувствах Кэсин нарочито неспешно обернулся к богу, старательно делая вид, что это не его пальцы секунду назад едва не сломали собственный веер. — Ба, какие люди! Неужто ты еще жив! — он кокетливо прикрыл рот веером, изображая показательное изумление. — Какая жалость! Тоже мне, нашелся защитничек! Вот только, боюсь, ты не того полета птичка, чтобы выполнить свою угрозу. Локи иронично вздернул бровь. — Проверим? Или ты только хвост распускать и умеешь, а, павлинушка? Как вдруг их набирающую обороты перепалку прервал громкий недовольный вздох и ворчливое: — Так, хватит тут языками меряться! Хотите развалить гору — так найдите себе другую. А то оба у меня сейчас за палками полетите! Кэсин презрительно фыркнул и, яростно обмахиваясь веером, демонстративно отвернулся, но все же благоразумно придержал свой ядовитый язык. Локи бросил на него хитрый взгляд и лукаво подмигнул нарочито раздраженному наставнику — чтобы увидеть, как в ответ уголок губ дернулся в веселой усмешке.

Выше вершины гор…

И, стирая печали с лица,

Так легко исцелять сердца.