Умираю, чтобы вернуться

«И танцуй медленно,

фиолетовый цветок,

Ты напоминаешь мне мою любимую.

Она ждёт меня дома, а я умираю,

чтобы вернуться» ©

Одним из самых ярких воспоминаний Чилчака — на втором месте после дня кутежа и свадебных застолий — было воспоминание о дне, когда мимик накрепко вцепился клешнëй в горло, сдавливая его до хруста и обнажая сосуды под кожей, и Чилчак в бессилии пытался разжать конечность монстра, пока сознание его не покинуло. Новая рубашка, купленная аккурат перед спуском в подземелье, хоть уже не свежая от носки в подземных тоннелях, тут же пришла в негодность: хлынувшая из артерии кровь после этого не вывелась ни щëлоком, ни ледяной водой из колодца. Первая смерть была невыносимой, оставившей не столько страх, сколько чувство стыда — позорно быть обманутым безмозглым членистоногим. Кровь из раны — дело обычное и привычное; кровь сопровождают боль и насилие. Чилчак не боялся еë, но не любил вдыхать еë запах, смешанный со сладким запахом гниения, потрохов и утробной слизи, который рассеивается по воздуху и завлекает за собой хищников и ужасы подземелий. Острое обоняние Чилчака не позволяло игнорировать эту вонь, доносящуюся из каждого закоулка. Ему приходилось проливать кровь много раз и столько же раз смывать с себя, усердно оттирать с одежды, склонившись над рекой, пока не заболят пальцы. Старина Тимс никогда не позволял жене стирать и штопать вещи, в которых спускался под землю; Беабелль не должна была заботиться о том, почему рубаха мужа разорвана от ворота до запáха и почему на подпаленных носках ботинок отмечены капли технического масла. Всё, что Чилчак переживал в подземельях, оставалось там и не всплывало на поверхность. Однако Беабелль было достаточно одного его взгляда, чтобы понять, что нужно снова выходить вместе на рынок в поисках новой жилетки. Чилчак не был уверен в том, что вернётся домой целиком, а не в виде груды косточек, заботливо прикрытых мантией товарища. Лëгкие ушибы и царапины, серьёзные переломы, ожоги, после которых он слеп и отдирал от кожи налипшие куски ткани — всё это лишь рабочие издержки, которые легко исправлялись мановением руки хорошего целителя. Но подсознательный страх остаться калекой или никогда не выйти из подземелья не исчезал. Чилчак предпочитал относиться к этому равнодушно и не тревожить родных подробностями о том, что именно пережил отец семейства ради того, чтобы жена могла подать мясо к столу, а дочери — надеть новые платья и расшитые пояса. На обеденном столе и в походной сумке всегда должно быть свободное местечко для бутылки вина или бурдюка: вином легче промываются раны и смачивается горло; с вином не так тоскливо останавливаться в сырых пещерах, греясь у костра; им решаются проблемы и заглушаются нерадостные мысли. Чем старше Чилчак становился, тем больше понимал, почему его покойный отец так прикипел к выпивке. Наследственная ли эта любовь, обстоятельства ли подталкивали его чаще прикладываться к бутылке — он так и не разобрал. Не всё ли равно, думал Чилчак, если исход был один. В семье Чилсов не было ссор и раздоров. Беабелль покорно принимала страсть супруга к выпивке, пропажи в подземельях неделями и бессонные ночи, в которые Чилчак считал полученную выручку. Он же наслаждался еë молчаливой отрешённостью — чем меньше Беа интересовалась о работе, тем спокойнее ему было жить мирную жизнь до следующего спуска. Беабелль если не знала, то определëнно догадывалась о положении дел, но вместе с мужем продолжала поддерживать идиллический образ жизни. Для неë не было открытием, что она жила с возможным самоубийцей. Их жизнь была похожа на колесо, движущееся на одном месте. Беабелль ждала Чилчака дома, растя троих детей и ведя хозяйство, а Чилчак искал сокровища, принимал на себя ловушки и опасных тварей, ранясь и умирая, чтобы вернуться к ней и сделать вид, что они оба безмерно счастливы. Они были счастливы разве что в те моменты, когда дочери засыпали, а Чилчак заводил жену на сеновал за овечим загоном и проводил с ней ночь там, где она из-за темноты не увидела бы отметины подземелий. — Дан, — как-то позвал его Чилчак за кружкой эля. Дандан тогда лениво развалился на столе, словно сытый кот у миски с молоком. — Хорошо тебе живётся. — Отчего же? — Ты холост, — пояснил он. — Не надо думать о жене, о доме. Работаешь себе без задних мыслей. — А что, устал от моей сестры за столько-то лет? Хочешь погулять? — Шутишь! Когда же мне уставать, если я провожу с отмычкой больше времени, чем с любимой женщиной? — заулыбался Чилчак, с горечью признавая, что в словах шурина была некоторая доля истины. Ранний брак неизбежно привёл к тому, что спустя годы совместного быта, хоть и полного страстности и взаимных чувств, стало понятно, что супругам не хватило времени нагуляться. — Зато платят вдосталь, — довольно облизнулся Дандан и прищурил раскосые глаза; у старшей Беабелль глаза и волосы такие же тёмные, однако яркая россыпь веснушек еë не коснулась. — С такими деньгами можешь не спускаться и жить сыто целый месяц. Чилчак не имел права жить сыто. Как мастер по ловушкам и взлому замков, на застольях он не позволял себе есть больше положенного, оттого быстрее пьянел и веселел. Беабелль всё удивлялась, каким образом долговязый Чилчак за пару лет убавил в весе так, что на животе стало не за что ущипнуть, а щëки ушли и потеряли задорный румянец. Это не имело значения для Чилчака, пока потомство не было голодным, а на ужин подавались соль и масло. Ни разу не случалось так, чтобы Чилчак Тимс умер в подземелье от голода: он перетерпит, затянет пояс потуже и пойдёт на подъëм. Он не желал добавлять к послужному списку смертей и ранений тяжёлое, медленное истощение, тянущееся на долгие недели пребывания вдали от дома. Единственное, в чëм он видел облегчение — от голодной смерти не бывает крови. В подземельях самыми лучшими местами, по мнению Чилчака, были редкие цветущие оазисы, полные живительной влаги и зелени. В них дышалось легче, а пещерная болезнь не так давила на голову. Из плодов он растаскивал по карманам семена, которые потом варил в походной кружке, а бутоны вкладывал между слоями старого пергамента — почему бы не сохранить свидетельство того, что и в тёмных закоулках можно найти нечто красивое. Чилчаку цветы напоминали о его жене в молодости: она часто выходила в верещатник и собирала розовые стебли в букеты ради чая и приправ, и Чилчак всё время ощущал от неë едва уловимый медовый запах. Беабелль для него пахла вереском, свежестью и — недолгое время — грудным молоком. Без еë аромата воздух в доме наполнялся духотой и кислым запахом выветрившегося вина. Беабелль ушла. Больше не имело смысла накрывать на стол: когда Чилчак заселился в квартиру в одном из кварталов Кахка Брут, впредь он обедал в одиночку на лестничных ступенях. Не имело смысла прятать от взрослых дочерей кровавые пятна и рваные дыры на одежде. Не имело смысла хранить жене верность, когда хорошенькие светлоголовые горожанки сами наваливались на плечи, предлагая разделить вместе пару кружек пива и постель. Не имело смысла возвращаться домой, потому что дома его не ждала любимая. — Нагулялся я, Дан, — однажды со вздохом пробормотал Чилчак, закинув ноги на стол, пока пересчитывал количество монет в мошне. — Ты просто состарился, — ответил тот, поерошив старшего приятеля по волосам. — Пока покрываешься сединой, в голове прибавляется ума. — То-то у тебя ума не вижу. — Значит, ещё и слепнешь. — Скорее бы! Не выношу видеть твой ехидный прищур. Дандан по привычке сузил глаза-щëлочки, и на его лице расползлась кошачья улыбка. По поводу случившегося с сестрой и племянницами Дандан не говорил ничего, что могло бы устроить между ним и Чилчаком разлад. За годы дружбы и работы в гильдии у них сложилось достаточное взаимопонимание, чтобы не задавать лишних вопросов. Чилчак был в курсе, что Дандан не винил его за то, что он чем-то обидел Беабелль; как-никак, к тому моменту женившийся Дандан успел полностью прочувствовать, насколько тяжело разделять жизнь на поверхности с жизнью под землёй. От Дандана, в отличие от Беабелль, пахло грунтом, ржавым налётом и сладкими яблоками. Со временем лиловые цветы, высушенные и вложенные в письма без сургуча, стали напоминать Чилчаку не жену, а среднюю дочь, так на неë похожую, словно та была воплощением Беабелль из его воспоминаний о свадьбе — однако от молодой матери она отличалась круглыми, горящими, любопытными глазами. Флëртом без умолку болтала в своих посланиях о хозяйстве, о планах на замужество, о новых пряжках на сапогах и о случайно пересоленном супе; иногда через знакомых передавала расшитые ею платки и рубашки. Эти рассказы словно бы по кусочкам восстанавливали утерянный семейный быт. Нередко Чилчаку хотелось быть с родными в эти моменты, сидеть за одним столом и, кривя лицо, возить ложкой в солёном супе. Будни Чилчака в последние годы проходили в окружении товарищей из гильдии и щедро платящих ему незнакомцев. У кипящего походного котелка он залечивал раны, откупоривал вино, перечитывал письма дочерей и благодарил судьбу, что в жизни его любимых всё было хорошо. И у него тоже всë было хорошо.