Газа

Газа.  Газа — это многолетняя семейная история, частью которой я отказывался становиться.  Зарекался, что не пойду в бригаду по следам отца и брата, что буду штабной крысой, коротать дни в сароне, перебирать бумажки до полудня, пока мои ровесники зря растрачивают свою жизнь в Дженине, и жить по полной.  Как я оказался здесь я не совсем понимаю и предпочитаю не мучить себя вопросами из ряда, как и почему. Странно думать о жизни, которая могла бы быть моей. Мне всегда казалось, что я человек принципов, что ни за что не прогнусь под армейской системой. А когда понял, что у меня не остаётся иного выбора, кроме как пойти на службу, решил, что заставлю армию пожалеть о том, что меня призвали.   Но вот он я, командир лучших воинов нашей страны, четыре раза раненый, дважды пожавший руку главе генштаба, обвиваю кожаный ремешок тфилин вокруг своей руки в самом центре Шуджаии, без единой капли сожаления о том, как сложилась моя жизнь.  Сквозь пулевые отверстия и выбитое окно в пустую комнату заливается золото рассветного солнца, его свет проникает внутрь и моего существа тоже, словно сам Господ касается струн моей души. Ветер уносит мелодию моего голоса к небесам, тем самым насыщая мои сердце и разум умиротворением и гармонией. В тяжелые времена молитвы слышны отчетливей, так говорит равин нашего батальона. Не знаю, так это на самом деле или нет, но мысль об этом дарит некое спокойствие. Мой брат Ярон был здесь в рамках операции «несокрушимая скала» и пал в катастрофе нагмаша, мой отец был резервистом в операции «литой свинец», а мою мать с её семьей изгнали из Гуш-Катифа в 2005 году.  И все, что я слышал о Газе было хорошим, слегка меланхоличным даже. Я никогда не понимал, что такого есть в ней, чего нет в нашей стране, никогда не понимал тоски и грусти по ней, которые лишь усиливались с годами. Мне было противно от непрекращающихся разговоров о ней в стенах нашего дома. Я намеревался стать тем, на ком история с Газой закончится.  Но я нашел жетон своего брата в одном из домов в Шуджаии, он висел трофеем на стене жилой квартиры около карты Израиля окрашенной в цвета палестинского флага. Впервые за долгие годы я разрыдался, как мальчишка, прижав поржавевший жетон к сердцу. В тот день я понял, что ничем не отличаюсь от своей семьи и что Газа останется и со мной до самого конца, разве что по иным причинам.  Во мне нет сострадания, любви и тоски по этому богом забытому месту. Если бы я мог, то сжег бы её дотла, стер с лица земли, чтобы будущее поколение не познало той боли, через которую пришлось пройти нам.  Меня переполняют огненная ярость и страшная боль, когда я вспоминаю брата. Но именно мысли о нем дают мне силы продолжать сражаться, вести солдат в бой и делать все, что в моих силах, чтобы они не повторили судьбу Ярона. Израильские матери настрадались на тысячелетия вперед, и на мои плечи пала задача сделать так, чтобы у них больше не было причин горевать.  Моей спины касается рука и, не прерывая молитвы, я оборачиваюсь и улыбаюсь. Это Ярон. Не мой брат, разумеется, а один из солдат в моем отряде. Славный малый, немного дикий, неусидчивый и всегда лезет на рожон, но очень надежный и исполнительный. А еще он похож на брата, у них одинаковая улыбка и прыгучая походка.  — Нашел, — говорит он и накидывает мне на плечи талит, которую, как мне казалось, мы потеряли в пути.  Я киваю ему в знак благодарности, и он присоединяется ко мне. Ярон никогда прежде не молился, в субботу не выпускал телефон из рук, пил, курил, ел чизбургеры и креветки, вел себя похлеще любого гоя. Газа меняет людей, даже таких, как Ярон. Сейчас у него на голове кипа, на руке тфилин, а губы пытаются поспевать за мной, путаясь в незнакомых словах молитвы.  Может, нам вновь повезет и наши старания не будут напрасны.