Портреты

      Первым рисунком Урие был портрет.       Ему было всего десять, когда он отчаянно вглядывался в свои черты в зеркале и переносил их на бумагу, стараясь найти в них отражение отца, сходство с которым так часто отмечали окружающие. Отец никогда не любил фотографироваться, а когда от него не осталось даже целого трупа, надеяться увидеть его хоть как-то стало невозможно. Не осталось ничего, кроме воспоминаний — и попыток нарисовать.       Тем вечером в доме закончилась вся бумага. Первые портреты стали для Урие последними — совершенно неосознанно он больше никогда не решался рисовать людей.       После того, как его во второй раз назначают командиром отряда, Урие начинает всюду носить с собой блокнот. Это происходит невольно, он даже не может себе объяснить, почему после стольких лет занятий живописью руки вдруг тянутся к такому непривычному карандашу. И всё равно достаёт блокнот, когда садится в поезд метро.       В наушниках привычно бьётся музыка, пряча за собой редкие разговоры пассажиров и позволяя забыться. Твёрдая рука остро заточенным карандашом выводит линии, ровные даже несмотря на трясущийся транспорт.       Урие всегда отдавал предпочтение натюрмортам, но в этот раз тонкие и толстые линии рисуют лишь лица. Висящие неаккуратно с двух сторон пряди волос и глупую улыбку, что раздражала прежде до скрипа зубов. Остриженную коротко голову и мешающий в себе совершенно несочетаемые испуг и решительность взгляд. Остекленевшие глаза и плотно сомкнутые губы.       Без фотографий и тем более без натуры. Образы идут из головы и тут же переходят на бумагу, пока в груди с каждым штрихом вновь закипаю отчаяние и ощущение бессилия, от которых только недавно удалось избавиться.       За те несколько станций, что ему приходится проехать, изображениями павшего товарища покрывается несколько разворотов. Прежде чем выйти из вагона, Урие с хлопком закрывает блокнот. Руки сжимаются слишком сильно и короткие ногти оставляют на мягкой обложке неглубокий след.       Он почему-то вдруг вспоминает свои первые портреты — и к горечи ещё совсем свежей потери присоединяется старая, уже успевшая покрыться зажившими шрамами, но всё ещё временами напоминающая о себе тупой болью. Урие на мгновение думает, что это странно — рисовать людей лишь тогда, когда их уже потерял. И всё равно вновь и вновь открывает блокнот.       Когда рисунки — однотипные, изображающие единственного человека — заполняют все свободные страницы и даже внутреннюю сторону обложки, немного отпускает. Урие откладывает сточившийся до пары сантиметров карандаш и обещает, что больше не прикоснётся к нему. Ему больше не хочется никого терять.       Йонебаяши находит этот блокнот случайно — и раздражённое «Положи на место!» застревает у него в горле, когда он видит, как улыбка сползает с её лица, стоит ей понять, кто изображён. Она зависает, подобно своим онлайн-играм в «самый ответственный момент», и молча смотрит. Минуту, две… Йонебаяши не двигается, и Урие тоже замирает рядом, глядя на блокнот и не решаясь его забрать.       — Очень… Похоже, — спустя вечность произносит наконец Йонебаяши и, очень плохо скрывая дрожь, кладёт блокнот туда же, где взяла. — Совсем как живой.       Урие не отвечает ничего и они расходятся, стараясь сделать вид, что ничего не было. Получается плохо: до самого вечера в Шато как будто тяжелеет воздух. Уснуть этой ночью сложно, получается только к утру.       Урие прячет блокнот подальше, зарывается в работу и тренировки, старается так отбить у себя желание думать о собственном бессилии. Получается: в следующий раз о портретах он вспоминает лишь через несколько месяцев.       — А ты можешь так же нарисовать маман?       Йонебаяши дожидается, пока их кохаи разойдутся по своим комнатам и в гостиной останутся они вдвоём, и лишь после спрашивает. Урие понимает, что это не вопрос об умении, а просьба, и поэтому лишь мрачнеет. Он не любит портреты и тем более опасается рисовать живых — ассоциации неприятные.       С другой стороны, то, что Сасаки ушёл от них с повышением, почти равносильно смерти: он от них совсем отгородился, и Йонебаяши переживала о его уходе не меньше, чем о Ширазу. Урие совсем не хочется этого делать, но он, скрепя сердце, соглашается.       Йонебаяши приносит ему бумагу, и он берётся за карандаш, который обещал себе больше ни за что не использовать для рисования.       Урие думает, что нарисовать Сасаки не сможет, — слишком тяжело изображать то и тех, кого на дух не переносишь. Но всё же делает первый штрих. За ним новый, и ещё, ещё… Не для себя — для Йонебаяши, которая наблюдает за ним с нетерпением и как будто робкой надеждой. То ли оттого, что её хочется подбодрить, то ли ещё отчего-то внезапно становится легче.       Карандаш с шуршанием проходится по бумаге, вырисовывая линии, складывая их в рисунок. Урие забывается — и дальше работает уже почти не думая. Обозначает черты худого лица, затемняет кожу и накладывает тени, вырисовывает знакомую улыбку. Он почти не думает, образ сам появляется в голове и переносится на бумагу. Без фотографии, без натуры.       Отвлекается он, лишь когда Йонебаяши осторожно трогает его за плечо и растерянно произносит:       — Командир… Это не маман.       Урие с этими словами отрывается от прорисовки деталей, смотрит на изображение целиком — и его бросает в холодный пот. Он рисовал совсем не это. Так почему на него сейчас смотрит один-единственный глаз, пока второй скрыт повязкой, а улыбка вовсе не подбадривающая и раздражающая, а скованная и неловкая?       Карандаш выпадает из вмиг ослабевших пальцев и со звонким стуком катится по столу.       Это плохо. Очень плохо.       Урие подрывается с места и, не думая ни мгновения, безжалостно сминает лист. Порвал бы вовсе, но Йонебаяши испуганно хватает его за руки, не давая этого сделать.       — Ты что делаешь, не надо! — в её глазах искреннее непонимание, но Урие ей прощает: она не знает, что живых он не рисует. — Я и портрету Муччан порадуюсь. Да и красиво ведь вышло, ты чего?       — При чём здесь «красиво»?!  — рычит Урие отчаянно и вырывает руки из цепкой хватки.       У этого нет совсем никаких логических оснований, но ему приходится признаться хотя бы самому себе, что ему страшно. Он не хочет больше никого терять. Тем более Муцуки, который в последние дни и так всё реже и реже заглядывает в Шато.       Этот случайно получившийся рисунок совершенно неразумно кажется пророческим, и хочется от него поскорее избавиться, чтобы не искушать судьбу или что там заведует людскими жизнями.       Его потряхивает от злости на самого себя, на свою беспечность и на то, как легко он готов поверить собственным странным, не имеющим ничего общего с реальностью выводам. Йонебаяши пользуется моментом и осторожно вытягивает из его рук смятый лист. Расправляет и уходит к себе, бросив на прощание лишь короткое «Спокойной ночи».       Когда дверь за ней неслышно закрывается, Урие лишь ценой огромных усилий заставляет себя выдохнуть и успокоиться. Весь оставшийся вечер и следующий день он отчаянно убеждает себя в том, что его портреты и любые потери связаны лишь в его собственной голове…       …а потом Муцуки уезжает по заданию на остров Русима — и больше не выходит на связь.